Прошло еще 20 лет прежде чем на Запад проникли первые вести о подлинной жизни и смерти толстовского движения в Советской России. В течение 1979 и 1980 года мне удалось опубликовать несколько статей о толстовцах в ньюйоркской газете "Новое Русское Слово", а затем напечатать с комментариями часть рукописи крестьянина-толстовца Дмитрия Егоровича Моргачева в парижском журнале "Континент" (№27). Публикация в "Континенте" получила в целом положительную оценку на страницах парижской газеты "Русская Мысль". К моему изумлению, однако, рецензент закончил свой пассаж следующими словами: "Надо добавить, что по Божьему попущению крестьяне-толстовцы в большинстве своем доживают до глубокой старости..." Вот пока то немногое, что написано на Западе о российских духовных наследниках Льва Толстого.
...Тем, кто не знает современной советской России, переписка рассеянных по стране старичков с властями может показаться смешной и жалкой. Или, в крайнем случае, занятием людей, у которых слишком много свободного времени. Мне протесты Дмитрия Моргачева и призывы Андрея Мозгового смешными не кажутся. Речь в этих письмах идет о том, о чем никто почти в нашем отечестве и просить-то не смеет: о праве возражать клеветникам, о необходи-мости для народа полноценной духовной пищи. Одинокие, разрозненные в своих захолустьях, толстовцы продолжают читать, думать и (это ли не чудо?) протестовать против того, что они считают несправедливым.
Их несчетно раз хоронили. В начале XX века Ленин писал: "1905 год был началом конца "восточной" неподвижности. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине" (В.И.Ленин. Полн. собр. соч. Издание 5, том 20, стр.103). А через четверть века, в 1930-м, во ВЦИКе ленинские сподвижники Калинин и Смидович вынуждены были признать, что в СССР существует несколько десятков толстовских коммун, и дали разрешение на переезд толстовцев в Сибирь. Еще тридцать лет спустя, в 1960-м, депутат Верховного Совета СССР писатель Леонид Леонов снова публично заявил, что у Льва Толстого в стране не осталось последователей, а "несуществующие" толстовцы ответили ему обвинительным письмом. Прошло еще девять лет. Доктор философских наук, профессор института истории Академии наук СССР Александр Ильич Клибанов в очередном своем томе вещает: "...На пути советского народа, строящего новое общество, существовало и такое понятие, как толстовство, с его долгими и организованными попытками... расколоть советских людей на верующих и неверую-щих, противопоставить последователей толстовства и сектантских учений советскому обществу. Уже много лет толстовское движение сошло на нет". (А.И.Клибанов. "Религиозное сектантство и современность". М., 1969.) Но те, кого нет, снова поднимают свой голос...
Их ничтожно мало, но они живы. И не просто живы, а сохранили в своем крошечном сообществе живую мысль, совесть, чувство достоинства. Много ли очагов такой вот независи-мой, непокорной мысли найдем мы в современной России? Да, они уходят. Скоро не станет ни того крестьянина, что, оставляя свои огородные грядки, одним пальцем выстукивает на старень-кой машинке трактат Эпиктета; ни того грузчика, который написал целую документальную книгу о своей семье. Они уходят бесшумно, не привлекая к себе ничьего внимания. Уносят в могилу мечту о стране всеобщей и обязательной доброты, память о лагерной баланде и стихи давно погибших друзей. И люди, живущие в соседнем доме, даже не подозревают, что рядом вымирают мамонты и динозавры духа. Народу, возводящему стройки коммунизма и стоящему в очереди за сосисками, народу, который с песнями идет на всесоюзные субботники и одобряет на собраниях вторжение советских танков на чужую территорию, не до толстовцев.
И все же я не верю, что все это - стихи и трактаты, сердечная многолетняя дружба единомышленников и их неустанный крестьянский труд, их вера и демократизм - прошли впустую. О том, как личность воздействует на окружающих, о том, что влияние это не исчезает и после смерти, написаны сотни томов. Есть этому феномену мистическое объяснение, есть объяснение материалистическое; есть мнение Герцена и индийских мудрецов трехтысячелетней давности, есть суждение академика-психиатра В. М. Бехтерева и отцов Церкви. Но свое убеждение о том, что духовный подвиг крестьян-толстовцев остается в нашей жизни, что не исчезнет он с приходом новых поколений, я черпаю не у светочей философии и религии, не у Толстого и Сократа, а у полуграмотного партийного антирелигиозника Федора Путинцева. Вот кому я верю! Более чем полвека назад, в дни столетнего толстовского юбилея, ныне давно забытый Путинцев, ненавистник любой веры, кроме веры в светлое коммунистическое будущее, писал на своем пропагандистском волапюке:
"Удельный вес толстовских групп нельзя измерить только количеством членов этих групп. Влияние толстовцев и Толстого неизмеримо больше, чем можно было бы предполагать по количественному составу и росту толстовщины".
Согласимся, что такое признание врага чего-то стоит.
Заключение
ТРИ ВОПРОСА К АВТОРУ ПОД ЗАНАВЕС
В начале 1980 года, когда в качестве стипендиата Института имени Джорджа Кеннана в Вашингтоне я работал над этой книгой, меня несколько раз приглашал в свой кабинет доктор Джеймс Биллингтон, директор Смитсониевского Центра, в состав которого входит и Кеннан-Институт. Знаток русской истории и культуры, автор известного труда "Икона и топор", доктор Биллингтон интересовался, как идет моя работа. Среди вопросов, которые он тогда задавал, особенно запомнились следующие три:
- Почему вы избрали для исследования жизнь такой маленькой общественной группы, как толстовцы; ведь их влияние на советское общество крайне невелико?
- Правильно ли крестьяне-толстовцы понимали своего учителя; действительно ли их жизнь в течение 60 лет советской власти была близка к толстовскому идеалу?
- Документы крестьянского архива, которые вы привезли в США, по всей видимости уникальны и никогда не бывали в обиходе историков; других мы пока не имеем; значит ли это, что ваша книга о толстовцах на сегодня исчерпывает тему полностью?
Частично ответить на это я постарался в тексте книги, но в заключительной главе мне хочется снова вернуться к вопросам доктора Биллингтона, которые кажутся мне важными и принципиальными. Итак, почему я взялся описывать маленький, почти неизвестный советской общественности клан толстовцев?
Начну как бы издалека. Есть несколько объяснений, почему большевизм восторжествовал в России и почему с таким успехом процветает на нашей земле. По одной теории - большевизм иностранная болезнь, во всем виноваты западные философы, соблазнившие русский народ несбыточными посулами. Другие считают, что русский народ сам во всем виноват - он по сути своей склонен к рабству: привыкши к ярму царизма, он без сопротивления принял ярмо большевизма. Есть и другая точка зрения, которая состоит в том, что русские - жертвы, а виновников большевистского переворота следует видеть в инородцах и прежде всего в евреях. А один автор даже такую гипотезу выдвинул: в России давно уже никакого большевизма нет, а Сталин не вождь большевизма, а лютый его враг. Он еще при Ленине разочаровался в учении Маркса и разработал (в 1925 году!) план, по которому принялся разорять большевистскую систему и создавать взамен самодержавную империю, в которой от прошлого остались лишь лозунги. И коллективизация, и индустриализация, и уничтожение партии и миллионов невинных граждан - есть лишь осуществление сталинского антибольшевистского плана.
Я не беру на себя смелость участвовать в этом затянувшемся споре. Меня лично интересует не причина водворения большевизма на Руси, а главный результат его 65-летнего господства. Главным считаю я не разорение сельского хозяйства, не милитаризацию индустрии, не потери, понесенные партией и народом. Главное из того, что случилось в России после 1917 года, это полная и всеобщая деморализация так называемого советского общества. Сегодня возник по существу новый народ, в котором после шестидесяти лет страха, голода, крови и двоемыслия уже не работают ни запреты Божеские, ни "советы доброй маменьки", ни естественное для граждан демократических стран почтение к законам и традициям. Уголовным стал наш язык, полууголовными отношения государства и гражданина и граждан между собой. Полностью осуществился партийный лозунг: "Народ и партия - едины".
Они действительно едины в своем безверии и в своей развращенности. Разница между ними в том только и состоит, что высокопоставленные члены партии уже получили те материальные блага, при мысли о которых у народа слюнки текут. Меняй их местами - ничего не изменится.
Конфликт власть имущих с советским обществом не носит сегодня ни политического, ни идеологического характера. (Хотя есть в стране честные диссиденты и благородные борцы за национальное освобождение, есть Сахаров и Хельсинкские группы.) Телега российская прочно сидит в нравственной трясине. Большевизм укоренился, развратив, растлив общество. И тут мы подходим, наконец, к ответу на вопрос профессора Биллингтона. Есть в летаргическом советс-ком царстве малая горсточка, которая не примирилась с сущим. Это верующие. Без крика и шума несут они свой крест, пытаясь держаться Божеских законов в безбожном государстве. Чаще всего это христиане, которых по советской традиции зовут сектантами: баптисты, адвентисты седьмого дня, иеговисты, пятидесятники, молокане, духоборы, евангелисты, толстовцы.
Толстовцев в этом сообществе меньше всех, но они наиболее интеллигентная часть в сообществе протестующих во имя совести и Бога. Они, может быть, единственные, кто осознает свой мирный протест большевистскому государству в категориях исторических. Что делают эти люди? Ничего особенного: просто живут в согласии со своими нравственными принципами, всеми силами стремясь избегать государственных соблазнов. Они знают, что государство всегда греховно, но греховны и граждане. Они верят в свою правоту и не сердятся на то, что остальные 265 миллионов не желают держаться их образа жизни. В случаях роковых они без злобы и надрыва идут в тюрьмы и лагеря. Мне по душе их спокойная уверенность и несуетное отношение к миру. Не могу твердо сказать: "Сим победиши!" Но мой жизненный опыт подсказывает, что большевизм, если он будет когда-нибудь побежден, то лишь действиями такого рода: индивидуальными, нравственными и в какой-то степени практическими. Вот почему я и написал про этот удивительный народец, почти выбитый, но не сдавшийся. При своей количественной малости, они из тех, кто на верном пути. И если родине нашей суждено иметь будущее, то придет оно не через партии и армии, не через индивидуальное самосожжение и массовый террор. Будущее России могут обеспечить только люди, которые уже теперь живут по совести и которые уже сейчас ставят моральное право выше статей Уголовного кодекса и постановлений райсовета.
Второй вопрос: являются ли крестьяне-толстовцы подлинными последователями религиозно-философского учения Льва Толстого? Удалось ли им осуществить в советское время его идеал?
Скорее всего нет. У Толстого не было своего учения. Он лишь пытался перевести на язык нового времени суть учения Христа. Ядром христианства Толстой считал мысль о непротивле-нии злу насилием. Толстовцы стремились осуществлять этот принцип в своей жизни. Но жили они не в безвоздушном пространстве и не в абстрактном мире, а во вполне конкретном советском государстве 20-х - 70-х годов XX столетия, где христианская идея отвергалась полностью. Крестьяне преодолевали запрет государства как могли, как знали. По самым главным вопросам жизни никто ничего не мог посоветовать им. Они искали ответы в произведениях Толстого, но ответы эти мало что объясняли. Учитель не интересовался порядками, его занимала человеческая личность. Он был не государственником, а моралистом. Душа человеческая значила для него больше, чем успехи державы или преуспеяния какой-то сельскохозяйственной коммуны. А от его последователей жизнь каждый день требовала присягать прежде всего порядкам и государственным установлениям. Толстой и предвидеть не мог, как за какие-нибудь 20 лет изменится жизнь России. А им, мужикам, каждый день надо было отвечать себе и своим близким: "Сохранять ли коммуну? Как в стране советов учить детей? Признавать ли государственный суд?.."
Толстой со скепсисом говорил о тех коммунах, которые возникали и распадались в его время. Но в идеале он хотел видеть своих современников питающимися от плодов земли, добывающими хлеб свой физическим трудом в деревне. Можно не сомневаться: великий писатель в ужасе отшатнулся бы, случись ему увидеть советский колхоз. Толстовцы тоже не хотели итти в колхозы, но покинуть колхоз значило уйти в город, на производство. А как же тогда с плодами земли и с совместным безымущественным трудом?
Лев Толстой был противником войны и участия людей в военной службе. Толстовцы тоже. Но во времена Толстого за отказ брать в руки оружие новобранцу от силы грозило 8-12 лет каторги. А в советское время за то же самое "преступление" расстреливали. Не все последова-тели Толстого в СССР находили в себе силы отказаться от военной службы. Часть оставалась верной Учителю и шла на верную смерть, но были и такие, что одевали мундир и брали в руки винтовку. И те и другие считали себя толстовцами. И никто из них не укорял другого.
Как я уже говорил, толстовцы отличались поразительной для советских граждан свободой и разнообразием взглядов. Были среди них и такие, что в советской системе находили известные достоинства. Крупный русский адвокат, эмигрант, депутат Государственной Думы от партии кадетов, В. А. Маклаков объяснял это тем, что толстовцы не поняли до конца учения Христа, ибо учение это "не от мира сего". В Париже, на вечере в память десятой годовщины смерти Л.Н.Толстого белоэмигрант Маклаков пояснил свою мысль следующим образом: "Когда я смотрю теперь на толстовцев, которые уверяют серьезно, будто Толстой простил бы большевикам их зверства, за то, что их насилия ведут к торжеству коммунизма, к гибели богатств и богатых, когда я вижу толстовцев, которые так понимают его, я невольно вспоминаю великих и малых инквизиторов, последователей Христова учения, которые тоже воображали, что его понимают, когда во имя Христа жгли на кострах. Такое понимание - общее явление. Это мирская судьба учений, которые не от мира сего". (А.В.Маклаков. "Толстой и большевизм". Речь на вечере, посвященном 10-й годовщине смерти Толстого, в Париже 5 января 1921 года. Цит. по газете "Русская Мысль" №3328 от 2.10.1980.)
Отдавая должное ясности мысли Василия Алексеевича Маклакова, я могу лишь повторить, что произнесена она была 60 лет назад. То был год великих иллюзий, год возникновения в Советском Союзе большинства толстовских коммун. Дальнейшая жизнь под большевиками многому научила последователей Льва Николаевича. Сорок лет спустя, крестьянин-толстовец Борис Мазурин выразил свой новый взгляд на "мир социализма" в следующих словах: "Нельзя себе представить Толстого молчащим в такие ужасные годы, как 1937 и 1938". (Б.В.Мазурин - Б.С.Мейлаху в письме от 17 апреля 1962 г.) Но думается, не промолчал бы Толстой и в 1917-м...
Вопрос третий: Исчерпывает ли эта книга все известные на сегодня факты и обстоятельства, относящиеся к советскому толстовству?
Нет, не исчерпывает. Хотя у меня хранятся десятки микрофильмов и сотни листов рукопи-сей толстовцев, мне не удалось затронуть в своей книге очень многих сторон их деятельности. За пределами книги остались также многие судьбы толстовцев. Некоторые рукописи мне не удалось использовать совсем, другие использованы лишь в малой степени. Так, я не рассказал о поэтическом творчестве крестьян. В 1973 году неутомимый Дмитрий Моргачев собрал большой сборник стихов, в разное время написанных членами коммуны "Жизнь и Труд", а также некоторыми единомышленниками их в Москве. Сочиняли толстовцы свои стихи и до революции (от "мирного времени" остались длинные баллады И. И. Горбунова-Посадова), и в 20-е годы. Но особенно много стихов было написано в тюрьмах и лагерях. В тюрьме стихи стали главным средством общения и самовыражения единомышленников. От этой мрачной эпохи сохранились поэтические произведения бывшего учителя толстовской деревенской школы Г. Тюрка, коммунаров П. Пащенко, Д. Моргачева, Б. Мазурина, Е. Епифанова, С. Булыгина (последний еще в 1940 году получил длительные каторжные работы за отказ служить в Красной армии). Стихи писал также Е. И. Попов, работавший еще до революции в издательстве "Посредник", хорошо знавший Л. Толстого старик-крестьянин (толстовец еще с дореволюционным стажем) И. В. Гуляев и многие другие. Одни произведения более художественны, другие менее. Но собиратель сборника и сами авторы меньше всего беспокоились о мастерстве стихосложения. В предисловии к сборнику 1973 года Дмитрий Моргачев так объяснил обстоятельства, которые заставили не слишком изощренных в литературном мастерстве крестьян браться за перо: "В тюрьме не полагалось иметь при себе бумагу и карандаш. Были часто обыски. Мы обвинялись по статье 58-й как контрреволюционеры. Поэтому приходилось все, что с нами происходило, заучивать в памяти. Стихотворения, создаваемые в тюрьмах и лагерях, заучивались в памяти, складывались в мозговую библиотеку и хранились там десятилетиями, до возвращения из заключения, если кто возвращался домой... По возвращению из лагерей и тюрем те, кто остались живы, смогли записать на бумагу выученные на память стихи и познакомить нынешних людей с нашим жутким прошлым, с произволом и беззаконием, в котором мы жили. Пусть это будет назиданием современным сегодняшним людям, чтобы такое больше не повторилось".
Типичным образцом стихотворения-документа является то, которое сам Моргачев составил в 1937 году в лагере:
Отец вселенной, Царь природы,
К Тебе взываю, Тебя прошу:
Да, так я многое забуду,
Сейчас в уме я запишу.
В Мариинских лагерях
И в Беломор-канале
По двенадцать ларей
В одну яму клали,
А в одном ларе двенадцать
Трупов мертвых было.
Так что сто сорок четыре
В одну ночь зарыли.
А таких ночей немало,
Они сплошь да рядом.
Только вспомню про это
Слезы льются градом...
Толстовцы писали в камерах и бараках об оставленной воле, о своей коммуне, о страдающих и ожидающих их детях и женах. Порой стихи служили для того, чтобы подбодрить упавшего духом товарища, а порой звучали как молитва, обращение к Богу за защитой и помощью.
Поэтическое творчество русских религиозных крестьян, очевидно, могло бы стать темой специальной книги, так же как и судьбы толстовцев-горожан. Этой последней темы я почти не коснулся. А между тем, следовало бы рассказать не только об отдельных людях, но и о целых организациях, таких, как Общество истинной свободы в память Л.Н.Толстого, Московское вегетарианское общество имени Толстого, толстовское издательство "Посредник", просущест-вовавшее до конца 20-х годов. Очевидно, интересно было бы сообщить и о закрытых советскими властями толстовских журналах.
Работая над историей крестьян-толстовцев, я с огорчением вынужден был обойти в ней жизнеописания таких виднейших толстовцев-горожан, как В.Г.Чертков (1854-1936), его жена А. К. Черткова (1859-1927), И. М. Трегубов (1858-1932), Ф. А. Страхов (1861-1923). В следующем поколении толстовцев весьма видное место занимали К. С. Шохор-Троцкий (1897-1937), М. В. Муратов (1892-1957), П. И. Бирюков (1860-1931), И. П. Горбунов-Посадов (1864-1940), Е. Е. Горбунова (1878-1955), Н. Н. Гусев (1882-1967) и многие другие. Большая часть толстовцев-горожан погибла в 30-е годы в сталинских застенках и лагерях. Лишь немногие из них оставили потомству описание своей жизни. С некоторыми из них я встречался, родственники других передали мне бумаги погибших.
Уникальный характер носят воспоминания Самуила Моисеевича Беленького (1877-1965). В последний год жизни Л.Н.Толстого Беленький, живя рядом с Ясной Поляной, перепечатывал на машинке (ремингтоне) его рукописи. Толстой очень ценил доброго, терпеливого и чрезвычайно старательного ремингтониста. Четверть века спустя, в 1935-м, Самуила Моисеевича выслали с женой из Москвы в Казахстан, а затем 60-летнего старика приговорили к трем годам лагерей и отправили на север в Котлас. Чтобы заставить старого человека работать на тяжелых работах, огепеушники "омолодили" его на десять лет, то есть попросту записали в документах, что он родился не в 1877-м, а в 1887-м году. Толстовца Беленького еще несколько раз потом арестовы-вали и осуждали. Незадолго до смерти Беленький начал записывать эпизоды лагерной жизни. Воспоминания его дышат теплом к людям-мученикам. Более всего его привлекают те, кто, как и сам Самуил Моисеевич, в самых невыносимых условиях сумели сохранить себя, свой духовный мир, свою веру. Со временем я надеюсь опубликовать бесхитростные рассказы этого доброго и честного человека.
Толстовцу-москвичу доктору Червонскому (1888 - умер в начале 70-х) удалось избегнуть ареста. Как врач Иосиф Петрович Червонский всегда был на хорошем счету, его даже награжда-ли медалями и почетными значками за самоотверженную работу на столичной скорой помощи и на фронте. Он не имел обыкновения обсуждать с посторонними свои религиозные и философс-кие взгляды, но читая его дневники и письма, видишь, что доктор никогда не изменял толстовс-ким взглядам, которых держался с юных лет. Однако врач Червонский вошел в русскую культуру не как деятель медицины и не как наследник философских идей Льва Толстого, а как переводчик. В начале 20-х годов Иосиф Петрович, который хорошо владел несколькими иностранными языками, обратил внимание на книги американского бактериолога и писателя Поля де Крюи (Поль де Крайф) и начал их переводить. Книги эти произвели огромное впечатление на молодежь. Несколько поколений советских юношей и девушек с увлечением читали научно-художественные произведения американца "Враг под микроскопом", "Охотники за микробами", "Стоит ли им жить?", "Борьба с безумием", не слишком обращая внимание на имя переводчика. Между тем, можно уверенно сказать, что скромный доктор со скорой помощи своим неприметным трудом переводчика сделал больше, чем вся советская пропаганда науки. Мне много раз приходилось слышать от известных советских ученых, что заняться наукой их побудили книги Поля де Крюи.