Прокурор отдела по надзору
за следствием в органах Госбезопасности
Старший советник (Васильев).
В декабре 1976 года последовала окончательная реабилитация. Справедливость восторжествовала: сорок лет спустя Генеральный прокурор СССР и Пленум Верховного Суда СССР освободили последователей философии Льва Толстого от обвинения в... толстовстве. Более того, пострадавшим было разъяснено, что следование учению Льва Толстого о непротивлении злу насилием в Советском Союзе преступлением не считается. Этот письменный ответ Генеральной прокуратуры СССР - очевидно, единственный документ, которым советская власть признает, что в Советском Союзе людей преследуют за взгляды и философские убеждения. Впрочем, на страницах этой книги читатель найдет немало и других свидетельств, не менее убедительных.
Итак, толстовцы в СССР продолжают существовать. И не только существуют, но даже сохраняют верность своим убеждениям. Что же мы, люди, родившиеся в России после 1917 года, знаем о них? По существу, ничего. Мы прожили жизнь в стране, где существует и ежедневно подчеркивается культ Толстого. В городах и поселках именем писателя названы улицы и площади, есть музеи Толстого, возводятся памятники Толстому, Толстого изучают В школах и университетах, его произведения выпускаются большими тиражами. Но государственные издательства выпускают только художественные произведения Льва Толстого. Философские труды его и труды религиозные можно найти в полном составе только в одном, крайне редком и малодоступном 90-томном издании Толстого, выпущенном тиражом в 5000 экземпляров.
О взглядах писателя советским гражданам предлагают судить по широко пропагандиру-емой статье Ленина о Толстом. Статью эту - "Лев Толстой как зеркало русской революции" - каждый из нас обязан был знать с детства. О содержании этой статьи спрашивают на школьных экзаменах по литературе и при поступлении в институты, поэтому статью (в школьном просторечии известную как "Зеркало") читали даже те, кто не одолел "Анну Каренину", а о "Войне и мире" судит понаслышке. Главная мысль Ленина о Толстом сводится к тому, что Толстой великий писатель, но бездарный философ. Философия его не только несерьезна, но и вредна. Молодой читатель "Зеркала" узнает и на всю жизнь запоминает также, что "Толстой смешон как пророк", что толстовцы "мизерны", что идея личного самоусовершенствования - бред, а тот, кто по соображениям нравственного порядка отказывается от мяса, - юродивый.
Профессора, учившие меня на филологическом факультете Московского университета, следующим образом дополняли основополагающие мысли Ленина. "Вокруг великого художника, - говорили они, - действительно вились какие-то малоценные субъекты, объявлявшие себя его последователями. Но субъекты эти не достойны упоминания, ибо они были врагами социал-демократии, противниками науки и прогресса". Делалось и другое разъяснение: "Толстовство - такой же темный угол биографии Льва Толстого, как и донжуанский список Пушкина. Этих темных углов касаться не следует, дабы не омрачать великие и дорогие для нашего народа образы".
Так и прожило три поколения советских людей в убеждении, что великий писатель зря баловался философией, в которой он решительно ничего не смыслил. Этот тезис мы находили в энциклопедиях, в литературных справочниках, в юбилейных и не юбилейных статьях и коммен-тариях к произведениям Толстого, выходящим в СССР. В длинной и маловразумительной записи, которую глава партии и народа Л.И.Брежнев сделал 17 января 1977 года в книге почетных гостей Дома-музея в Ясной Поляне, снова упоминается только Толстой-художник, автор "Войны и мира". О Толстом-философе Брежнев или ничего не слыхал или предпочел традиционно умолчать. (Газета "Правда" от 18 января 1977 года. "Дань памяти великого русского писателя".)
Толстовец из города Куйбышева Илья Ярков в письме ко мне так прокомментировал этот эпизод: "Вы, вероятно, знаете, что означает еврейское обрезание? Так вот, наподобие с этим наш вождь, побывав в Ясной Поляне..., обрезал Толстого по "Войну и мир"... Даже в Японии Толс-того зовут не иначе как Учитель. А для Брежнева ценность Толстого не превышает ценности автора "Войны и мира"". (Письмо из Куйбышева от 20 января 1977 года.)
Илья Петрович Ярков был первым живым толстовцем, которого я встретил. До этого в сознании маячили лишь какие-то туманные образы: бородатые и очкастые мужчины в сапогах и косоворотках, которые читали до революции брошюры с толстовскими сочинениями и собира-лись организовывать кооперативные предприятия. Их поддерживал друг Льва Николаевича Чертков, а Софья Андреевна почему-то не любила и звала "темными". Вот, пожалуй, и все, что помнилось мне о толстовцах до того, как я прочитал письмо Моргачева и встретил Яркова.
В какой-то момент я решил проверить, может быть, не все в моем окружении столь же безнадежно безграмотны в этом вопросе. Опросил нескольких моих московских друзей - инженера, врача, священника, двух писателей, трех ученых - куда по их мнению девались толстовцы.
- Куда девались? Рассеялись... - безо всякого интереса ответил один.
- Вывелись за ненадобностью, - сострил другой.
Но большинство откровенно призналось: не знаем, никогда о них не думали.
Заставить себя не думать о толстовцах я уже не мог. Мысль упорно возвращалась к этой горстке преследуемых. Что они отстаивали? Ради чего страдали? А главное, где эти люди сейчас? Ведь где-то должны они находиться, все эти реабилитированные и нереабилитирован-ные толстовцы, противники убийств, насилия, друзья труда и чистой жизни. Но как их найти? В Советской России поиски такого рода не поощряются: архивы закрыты, книги нежелательного содержания - на запоре в так называемом "спецхране". Объявить о своих поисках публично - нельзя, писать об этом в письмах тоже не рекомендуется - перлюстрация писем производится по всей стране. Да и по телефону не стоит слишком исповедываться: многие телефоны столичной интеллигенции, и мой в том числе, подслушивает КГБ.
И тем не менее толстовцев я все-таки разыскал. Одних видел воочию, другим послал письма с оказией и получил ответы. Сейчас еще рано рассказывать историю моих поисков и тех бесед, которые я имел с друзьями и последователями Толстого. Но в конце концов у меня оказалось 32 адреса наиболее заметных толстовцев, рассеянных по стране. И не только адреса. В процессе поисков нашлись бескорыстные друзья, согласные съездить в другие города с запиской, готовые перепечатывать полученные от толстовцев рукописи, перефотографировать полученные документы. Довольно скоро в моем распоряжении оказалась целая библиотека, состоящая из рукописей различного толка. От Дмитрия Егоровича Моргачева (1892-1978) дошла до меня рукопись "Моя жизнь". Следом получил я также рукописную книгу крестьянина-толстовца В. В. Янова (1897-1971), названную "Краткие воспоминания о пережитом". Затем передали мне большой труд крестьянина-толстовца, живущего ныне в Западной Сибири, Бориса Васильевича Мазурина (род. в 1902 г.). Мазурин описал историю толстовской коммуны "Жизнь и труд". А другой толстовец, Василий Николаевич Павлов (род. в 1891 г.) из города Белоречен-ска, что на Кубани, одарил меня рядом интересных исторических материалов, среди которых оказались дневники, письма, судебные речи крестьян-толстовцев, их песни и стихи. Павлов же подарил мне копию воспоминаний своего литовского друга толстовца Эдуарда Левинскаса (1893-1975). Толстовец Илья Петрович Ярков, в прошлом самарский журналист, позволил мне познакомиться с громадной, в тринадцати томах, документальной автобиографической повестью "Моя жизнь" и монографией о толстовце Александре Добролюбове. Позднее подоспели бумаги от толстовца-крестьянина с Черниговщины Андрея Григорьевича Мозгового. Он передал свою переписку с ЦК КПСС об издании в СССР произведений Льва Толстого, а также свою автобио-графию и несколько философских статей. Удалось мне также прочитать несколько глав из рукописи бывшей коммунарки-толстовки Елены Федоровны Шершеневой (Али Страховой) о своем муже В. В. Шершеневе. Побывали у меня в руках также мемуары переписчика рукописей Льва Толстого Самуила Беленького, биография крестьянина-толстовца Якова Драгуновского, составленная его ныне здравствующим сыном Иваном Яковлевичем Драгуновским, дневники сельской учительницы Анны Малород и многое другое.
Все эти бумаги, содержащие описание жизни толстовцев в СССР, авторы-крестьяне вынуждены были десятилетиями скрывать от обысков и конфискаций. Очередной такой налет был совершен на квартиру Дмитрия Моргачева в Пржевальске агентами КГБ летом 1977 года, уже после того, Как Генеральный прокурор СССР объявил толстовцев невиновными в предъявленных им обвинениях. Ничего "опасного" для себя власти во время обыска не нашли, но тем не менее 85-летнему старику угрожали, от него требовали, чтобы он не писал "ничего такого". Под этой хорошо понятной каждому советскому гражданину формулой чины КГБ понимают любые произведения, в которых авторы свидетельствуют о перенесенных гонениях и репрессиях. Зная Нравы властей, толстовцы уже давно научились дублировать каждую свою рукопись, размножать и рассылать другим единомышленникам каждое общественно важное письмо или документ. Мне, естественно, не удалось познакомиться со всем архивом толстовцев-крестьян, но и те несколько тысяч листов, которые я успел прочитать, скопировать и вывезти из Советского Союза, дают исчерпывающую картину жизни и гибели этого удивительного клана единомышленников.
Как известно, сам Лев Николаевич Толстой считал, что число его сторонников в России ничтожно. Отвечая на определение Синода, отлучившего его от Церкви, он писал: "...Мне хорошо известно, что людей, различающих мои взгляды, едва ли есть сотня..."( Лев Толстой. Полное собр. соч. в 90 томах. Том 34, стр. 246. "Ответ на определение Синода от 20-22 февраля...") Но две трети века спустя, беседуя со стариками толстовцами, я смог убедиться, что уже в советское время жили и сохраняли свои убеждения тысячи последователей учения Льва Толстого. В основном это были крестьяне, но много было среди них и горожан - рабочих, мелких служащих, учителей, врачей. Сотни из них были брошены в лагеря и тюрьмы, в сумасшедшие дома и ссылки. Более ста толстовцев расстреляны. Не удивительно, что после всех страданий и преследований маленький народ единомышленников Льва Толстого насчитывает сегодня, очевидно, не более полусотни здравствующих членов. Их средний возраст в 1977 году колебался от 75 до 90 лет. Их пример, их жизнь дает, как мне кажется, ответ на тот вопрос, который я задавал и себе, и своим читателям в своих прошлых книгах: можно ли выстоять, можно ли сохранить свою совесть незапятнанной, живя в тоталитарном обществе? Толстовцы ответили на это всей своей жизнью, равно трагичной и героической. Толстовцам Советского Союза, мученикам совести, победителям в шестидесятилетнем марафоне посвящаю я эту книгу.
* * *
Но прежде чем мы заглянем в дневники, жизнеописания и письма русских крестьян, прежде чем услышим живые их голоса, свидетельствующие о себе, оглянемся на сотню лет назад - в ту пору, когда появились на Руси первые последователи мыслителя и учителя из Ясной Поляны. Кто они были? С чего началось это столь удивительное для рационального и индустриального XIX века движение? И как сам Лев Николаевич Толстой относился к своим единомышленникам?
Глава I
ПАСТЫРЬ И МАЛОЕ СТАДО
Лев Толстой и толстовцы (80-е годы - 1910 год)
Сто лет назад, на пороге 80-х годов, в России произошло событие, на которое современники почти не обратили внимания. Знаменитый писатель граф Лев Николаевич Толстой перестал писать романы и углубился в религиозные искания. Равнодушие современников понять не трудно. В социальной жизни России происходили в это время события драматические. Револю-ционеры, перейдя к активному террору, напрягали все силы, чтобы убить царя Александра Второго и тем деморализовать государственную администрацию. Чтобы захватить власть, они сеяли в стране сумятицу, стреляли в губернаторов, жандармских генералов и других крупных государственных чиновников. На их террор власти также отвечали террором. Революционеров вылавливали, арестовывали, судили. Ссылки, заключение в крепость и казни стали бытом времени. Страсти с обеих сторон накалились до крайности. Близилась роковая дата: 1 марта 1881 года - день убийства Государя. Гибель царя еще более разожгла огонь ненависти между монархистами и революционерами. Расправы над революционерами приобрели еще более жестокий и массовый характер. Началась эпоха, когда не только революционная, но и вообще всякая живая мысль на Руси заглохла на многие годы.
В кипении этих событий религиозные переживания автора "Войны и мира" и "Анны Карениной" даже его близким казались не слишком актуальными. В ноябре 1879 года Софья Андреевна Толстая писала своей сестре Т.А. Кузьминской: "Лёвочка всё работает, как он выражается, но, увы, он пишет какие-то религиозные рассуждения, чтобы показать, что церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего, я одно желаю, чтобы уж он скорее это кончил и чтобы прошло это как болезнь".
Но странная "болезнь" не проходила. Более того, она усугублялась с годами. Пятнадцать лет спустя Софья Андреевна жаловалась своей сестре, которая в 1894-м году не смогла провести, как обычно, лето в имении Толстых в Ясной Поляне: "Без вас одни посетители предвидятся - темные. А они мне до того опостылели, что иногда хочется на них какой-нибудь пистолет или мышьяк завести" (С. А. Толстая - Т. А. Кузьминской, письмо от 8 апреля 1894 г.) Темными, в противовес своим великосветским гостям, Софья Андреевна называла последова-телей мужа. Надо полагать, что последователей этих было уже немало, потому что Толстая поминает их недобрыми словами чуть ли не в каждом письме. "Ты знаешь, Таня, как я ненавижу всех этих так называемых толстовцев, - писала она два года спустя. - Праздный, слабый народ, вечно с кем-то борющийся и шатающийся по чужим домам (богатым больше) и живущий на чужих хлебах"( С. А. Толстая - Т. А. Кузьминской, письмо от 12 июля 1896 г.). Оставляя оценку толстовцев на совести жены писателя, я хотел бы только обратить внимание на то, как просчиталась она, полагая, что и десятку людей в России не будут интересны религиозные искания ее мужа. Начиная с середины 80-х годов, число последователей Толстого-философа стремительно возрастает. К его идеям приобщаются люди самого разного общественного положения. И в том числе крестьяне.
Что же представляли собой религиозные переживания Льва Толстого, те, что сначала были столь мало интересны русскому обществу, а затем вызвали к жизни целое движение - толстовство? Он сам обстоятельно изложил Суть дела в ряде книг и статей. Наиболее четко и аргументированно описано его новое мировоззрение в книге "В чем моя вера". Там же рассказал он, при каких обстоятельствах после многих лет атеизма сделался он верующим Человеком и как по-новому понял учение Христа. Вкратце рассказ этот можно свести к следующему.
Самым главным местом в Евангелии для уверовавшего Толстого оказались слова Спасителя: "Вы слышали, что сказано": око за око, зуб за зуб". А Я говорю вам: не противься тому" (Матф. гл. V, стих 38, 39).
Толстой пишет: "Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит... И истина восстала передо мной во всем ее значении". Истина, как ее понял 50-летний Толстой, заключалась в том, чтобы жить, не отвечая на зло других и не возбуждая ни у кого зла. Только таким образом можно нейтрализовать, заставить отступить бесконечно растущие в мире обиды, зависть, ненависть, злодейства. Только так можно улучшить себя и окружающий нас мир. И только так надлежит поступать человеку во всех случаях жизни. Мысль о том, что не надо противиться злу насилием - основной стержень новых взглядов Толстого.
Как же, однако, жить, не противясь злу, в современном многоэтажном обществе, в современном государстве, с его армией, администрацией, полицией, судом? Толстой проявил немалое гражданское мужество, доведя философию непротивления до практических, каждодневных выводов.
Тому, кто пожелал бы следовать его взглядам, он шаг за шагом показывает, как надо вести себя в современном обществе. Современникам программа эта показалась не менее радикальной, нежели программа анархистов и народовольцев.
Первая заподведь Христа, на которую Толстой обратил внимание и на которую он взглянул под новым углом зрения, звучала в Евангелии от Луки так: "Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены" (Лука, VI, 37). Толстой увидел в этих словах Спасителя не только призыв не осуждать ближнего на словах, но и требование не судить людей судом, не судить их своими человеческими учреждениями - судами. А коли так, не следует христианину обращаться в суд и ни в каком качестве не следует принимать участие в судебном процессе. Отсюда следует и соответствующее отношение к уголовным законам: законы эти чаще всего противоречат Евангельским заповедям, и их следует игнорировать. Такое же нигилистическое отношение заповедь "Не судите" вызвала у Толстого и к судебным приговорам и к тюрьмам и к казням. А так как суд, тюрьмы и казни - есть продукт деятельности государства, то Толстой считает, что государство, государственный аппарат - носитель зла, источник антихристианской морали и деятельности. Надо всеми силами противиться тому насилию, в которое вовлекает государство (всякое государство!) своего гражданина.
Анализ других заповедей Христа приводит Толстого к мысли о святости брака. Не должно не только изменять жене, но и разводиться с ней. Он выступает против института разводов и вторичных браков, против права государства развязывать те узы, которые закреплены свыше. Третья заповедь Спасителя - "Я говорю: не клянись вовсе" - также вызывает у Толстого современные ассоциации. Для русского писателя-философа она означает неприемлемость таких основ государственной власти, как судебная и военная присяга. Точно так же, размышляя о заповеди, предписывающей "любить врагов своих", приходит он к мысли, что не должно делать различия между отношением к своему народу и народу иноземному. Не следует поддаваться государственному и личному национализму, патриотизму и шовинизму; не надо воевать с инородцами, не надо вооружаться против них. А коли государство принуждает к этому христианина, он должен отказаться от оружия и от службы в армии. Кстати, напоминает Толстой, так и делали христиане первых веков, несмотря на все кары, которые обрушивали на них римляне.
Толстой считает, что заветы Христа вполне исполнимы и доступны для исполнения каждому, даже в условиях современного государства. Нужно только найти в себе мужество собственными силами изменить свою жизнь, перестать творить зло, не гневаться на окружаю-щих, не прелюбодействовать, не заниматься накоплением богатств, жить не для себя только, но для всего народа, для потомства. При этом не следует надеяться на жизнь загробную, идею загробного существования Толстой отрицает. Зато он уверен, что исполнение Христовых заповедей здесь, на земле, и есть та жизнь в Боге, о которой говорил Спаситель.
Толстой вовсе не скрывает от своих современников, что тот, кто станет детально соблюдать пять заповедей Христа, войдет в конфликт с современным государством. Он не скрывает и того, что подлинный христианин может при этом и пострадать. Но лично для себя он делает следую-щий вывод: "Больше ли будет у меня неприятностей, раньше ли я умру, исполняя учение Христа, мне не страшно. Это может быть страшно тому, кто не видит, как бессмысленна и погибельна его личная одинокая жизнь, и кто думает, что он не умрет. Но я знаю, что жизнь моя для личного одинокого счастья есть величайшая глупость и что после этой глупой жизни я непременно только глупо умру. И потому мне не может быть страшно. Я умру так же, как и все, так же, как и не исполняющие учения; но моя жизнь и смерть будут иметь смысл и для меня, и для всех. Моя жизнь и смерть будут служить спасению и жизни всех, - а этому-то и учил Христос."( Л.Н.Толстой. "В чем моя вера". Prideaux Press, Letchworth, England, 1976, стр. 100.)
Толстой дает своим читателям некоторые советы относительно того, как практически овладеть новой счастливой жизнью. Для этого надо жить в единстве с природой, с землей, при свете солнца и на свежем воздухе. Он считает основой человеческого блага труд, но труд любимый. Работать надо не для того, чтобы накапливать материальные блага; ибо "Человек не затем живет, чтобы на него работали, а чтобы самому работать на других. Кто будет трудиться, того будут кормить".( Там же, стр. 128.) Третье условие правильной жизни - семья, но такая, где дети - счастье, а не обуза. Еще одно условие счастливой и правильной жизни - "свобод-ное, любовное общение со всеми разнообразными людьми мира". И, наконец, последнее - здоровье и безболезненная смерть. Толстой считает, что в современном ему обществе "чем ниже, тем здоровее, и чем выше, тем болезненнее мужчины и женщины. Деревенские мужики, - говорит он, - несмотря на свою тяжелую работу и скудную пищу, здоровее городских жителей, бар, чиновников и купцов".
Вот, собственно, и все элементы того, что можно назвать "учением Толстого". Собственно, никакого нового учения Толстой не создал. Он лишь соотнес Евангельские заповеди с поведени-ем человека XIX века, человека, живущего в современном христианском якобы государстве. Но как раз это-то Толстой и отрицает: он не считает Россию христианским государством, вернее не считает христианским государственный аппарат и официальную государственную церковь. Он обвиняет церковь в искажении заповедей Спасителя. И не только православную церковь, но и католическую и протестантскую. Но особенно православную, за то, что она освящает войны, суды и казни, рабство и разводы, службу в армии, ненависть к иноверцам. "Церковь на словах признала Христа, - пишет Толстой, - а в жизни прямо отрицала его".
Заканчивая 22 января 1884 года свою книгу "В чем моя вера", Лев Толстой писал, что церковь, независимо от того, православная она, католическая или протестантская, по существу давно уже мертва, ибо "составляется из людей, взывающих "Господи! Господи!" и творящих беззаконие" (Матф., VII, 21,22). Но нарождается другая церковь, состоящая "из людей, слушаю-щих слова сии и исполняющих их... Мало ли, много ли теперь таких людей, но это - та церковь, которую ничто не может одолеть, и та, к которой присоединятся все люди".
Он закончил книгу на высокой оптимистической ноте, процитировав стих из Евангелия от Луки (ХII,32) "Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство".
Позднее, уже в советское время, все, кто писал о религиозных исканиях Льва Толстого, утверждали (таков был "социальный заказ"), что автор книги "В чем моя вера" вовсе не интересовался последователями и не стремился обзаводиться учениками(М.В.Муратов в книге "Л.Н.Толстой и В.Г.Чертков" (М., 1934, стр. 180) пишет: "Перспектива иметь последователей, объединенных в своего рода секту, нисколько Толстого не радует".). Это неверно. Великий моралист вовсе не был равнодушен к распространению своих взглядов. Больше того, он хотел, чтобы как можно больше людей постигли ту прекрасную истину, которая открылась ему при вдумчивом чтении Евангелия. Естественно, мечтал он при этом не о секте, а о массовом этическом движении. Ему казалось (особенно в начале 80-х годов), что людям очень просто будет постигнуть, что ядро учения Христа заключается в том, чтобы не отвечать злом на зло и насилием на насилие. И как только люди поймут эту немудреную истину, так и жизнь свою смогут перестроить в согласии с ней. И тогда - кто знает? может быть, вся Россия, а за ней и весь мир стронется, сдвинется с извечно накатанной дороги войн, злодеяний и угнетения.
Открыв для себя путь спасения, Толстой, в отличие от некоторых других более поздних писателей и мыслителей, не стал выдавать себя за мессию, открывателя великих истин. Он представлял себя обществу скорее как толмач, переводчик, которому случайно удалось разобраться в тайнах Христовой речи. Но при этом он искренне верил в то, что подлинные евангельские истины, в том виде, как он их постиг, могли бы преобразить общество, способное их усвоить и практически применять в жизни.
Людей, готовых разделять его взгляды, поначалу находилось крайне мало. Очевидно, первым, кто принял идею непротивления и все вытекающие из нее выводы, был домашний учитель детей Толстых Василий Иванович Алексеев. Еще до знакомства со Львом Николаевичем он переболел революционными настроениями, потом уехал в Соединенные Штаты, чтобы в условиях американской демократии создать земледельческую общину. Община быстро распалась. Алексеев вернулся домой, твердо убежденный в том, что ни натравливающая пропаганда, ни бомбометание не способны изменить жизнь русского общества к лучшему. Ключ к свободе лежит внутри каждого человека. Лев Толстой нашел в его лице преданного последователя. Однако скоро им пришлось расстаться. Софья Андреевна подслушала разговор мужа с учителем своих детей: два единомышленника обсуждали текст письма к царю Александру Третьему с просьбой помиловать убийц Александра Второго. В накаленной обстановке 1881 года, тотчас после убийства царя-освободителя, мысль эта показалась Софье Андреевне столь возмутительной, что она предложила учителю покинуть их дом.
Другим человеком, способным понять идею непротивления злу насилием был близкий знакомый Толстых публицист, автор книг по вопросам философии, Николай Николаевич Страхов (1828-1896). Начитанный, высокообразованный Страхов был великолепным собесед-ником, но он, как скоро заметил Лев Николаевич, лишь наблюдал жизнь со стороны, не будучи способным активно участвовать в ней. Толстой как-то сказал о нем: "Страхов как трухлявое дерево - ткнешь палкой, думаешь, будет упорка, ан нет, она насквозь проходит, куда ни ткни - точно нет в нем середины: вся она изъедена у него наукой и философией" (Алексеев В.И. "Воспоминания о Л.Н.Толстом". Рукопись. Хранится в Государственном музее Л.Н.Толстого в Москве.)
Были среди первых толстовцев еще несколько интеллигентов и аристократов, и в том числе известный художник Н.Н.Ге. Но о большей части этих последователей Толстой мог бы сказать, как он сказал об одном из более поздних своих учеников: "Он слишком согласен". К тому же, люди этого рода не могли, да и не собирались перестраивать свою жизнь на новых началах. Приобщение к толстовскому идеалу ограничивалось у них разговорами в гостиных. Толстой же искал людей, способных действительно переломить свою жизнь, готовых перестроиться так, чтобы действительно жить по Евангелию. Таких вокруг него долгое время не находилось, и это его угнетало. Горечь одиночества явственно звучит в одном из писем Толстого тех лет. Обращаясь к незнакомому юноше, который показался ему близким по взглядам, Лев Николаевич признается: "Вы верно не думаете этого, но Вы не можете представить себе, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящее Я, презираемо всеми окружающими меня. Знаю, что претерпевший до конца спасен будет; знаю, что только в пустяках дано человеку право пользоваться плодами своего труда или хотя бы видеть этот плод, а что в деле божьей истины, которая вечна, не дано видеть человеку плод своего дела, особенно же в короткий период своей коротенькой жизни, знаю всё, и все-таки часто унываю" (Л.Н.Толстой - М.А.Энгельгардту, дек.1882 - янв.1883 г.).
Но постепенно число последователей росло, и это искренне радовало старого писателя. В его письмах в течение следующих тридцати лет можно найти много восторженных строк относительно тех, кто отказался по нравственным причинам от службы в армии или "горит огнем только что воспринятой истины и желанием итти проповедывать ее"( Л. Н. Толстой - В. Г. Черткову, 9 декабря 1907 г.).
Поначалу большая часть людей, которые увидели в великом писателе учителя жизни, относилась к числу горожан-интеллигентов. В Ясную Поляну пишут и приезжают железнодо-рожные инженеры, недоученные агрономы, сельские учителя, библиотекари, гимназисты. Они расспрашивают Толстого, как им покинуть город, оставить жизнь, которая кажется им нечистой, нехристианской, как и где заняться ручным трудом. Некоторые толстовцы начали организовы-вать кооперативные товарищества, земледельческие общины. Такие общины возникали в разных местах страны, но, как правило, быстро распадались. Толстой сочувственно относится к планам вчерашних горожан. У него нет возражений против общин. Одному из энтузиастов-общинников он совершенно четко разъясняет свое отношение к единомышленникам, решившим осесть на земле: "Согласен с вами в том, общем значении, которое вы приписываете общине и в особенно-сти стремлению людей к соединению, проявляющемуся в общине... Осуждать общинную форму жизни могут только люди, которые живут в форме жизни более соответствующей христианско-му и нравственному складу, чем общинное. Таковой же я не знаю..." (Л. Н. Толстой - М. С. Дудченко, 18 февраля 1909 г. Юбилейн. собр. соч., том 79, стр. 76.)
При этом, однако, Льва Николаевича беспокоит мысль о том, что всякого рода обществен-ное предприятие само по себе требует организационных усилий, энергии, а это отвлекает людей, собравшихся в общину от их первоначальной задачи - усовершенствования своего духовного мира. Он писал: "Одно, на чем я настаиваю и что мне все яснее и яснее становится с годами, это та опасность ослабления внутренней духовной работы при перенесении всей энергии - усилия - из внутренней области во внешнюю"( Там же).
Эти вполне справедливые опасения отравляли для Толстого его отношения с единомыш-ленниками-интеллигентами. Выслушав рассказ одного из наиболее ярых общинников, он написал художнику Н.Н.Ге: "Я признаю их высоту и, как на свою, радуюсь, но что-то не то" (Л Н.Толстой и Н.Н.Ге. Переписка. "Академия", М.-Л., 1930. Письмо Л.Н.Толстого к Ге от 28 ноября 1892 г.). Жизненный опыт подсказывал писателю, что интеллигент-индивидуалист, не привыкший жить роевой, ульевой жизнью деревни, перенесет в сельскую общину свой городской индивидуализм и тем самым подорвет идею христианского единения. Этот тайный индивидуализм его последователей-горожан отталкивал, пугал Толстого. Он писал:
"Едет человек из Харькова... или из Полтавы или даже от вас ко мне, едет мимо десятков миллионов людей, считая их чуждыми, для того, чтобы приехать к своим единоверцам в Твери, Туле, Воронеже. Вроде как в городе едут господа в гости из Морской на Конюшенную, и все эти люди, среди которых они проталкиваются, не люди, а помехи, а настоящие для них люди там, на Морской... Но для светских людей это простительно, это последовательно. Но для людей, хотящих итти за Христом, нет более нехристанского отношения - это отрицание того, что составляет сущность учения"( Письмо Л.Н.Толстого В.Г.Черткову от 19 октября 1892 г.).