Долго, сладостно и ярко
На земле мы любим жить,
Но придет однажды Парка
И обрежет жизни нить!
Обсудивши этот случай,
Не спеша, со всех сторон,
Предлагаем самый лучший
Матерьял для похорон!
Всё у нас вполне блестяще,
Не истерто, не старо:
Заходите же почаще
В наше "Новое бюро"!
Могильная, 16
Так все и возвратились на стези своя.
IV
Жил-был честолюбивый писатель.
Когда его ругали - ему казалось, что ругают чрезмерно и несправедливо, а когда хвалили - он думал, что хвалят мало и неумно, и так, в постоянных неудовольствиях, дожил он до поры, когда надобно было ему умирать.
Лег писатель в постель и стал ругаться:
- Ну, вот - не угодно ли? Два романа не написаны:
Да и вообще материала еще лет на десять. Чёрт бы побрал этот закон природы и все прочие вместе с ним! Экая глупость! Хорошие романы могли быть. И придумали же такую идиотскую всеобщую повинность. Как будто нельзя иначе!
И ведь всегда не вовремя приходит это - повесть не кончена...
Он - сердится, а болезни сверлят ему кости и нашептывают в уши:
- Ты - трепетал, ага? Зачем трепетал? Ты ночей не спал, ага? Зачем не спал? Ты - с горя пил, ага? А с радости - тоже?
Он морщился, морщился, наконец видит - делать нечего! Махнул рукой на все свои романы и - помер. Очень неприятно было, а - помер.
Хорошо. Обмыли его, одели приличненько, гладко причесали, положили на стол; вытянулся он, как солдат, - пятки вместе, носки врозь, - нос опустил, лежит смирно, ничего не чувствует, только удивляется:
"Как странно - совсем ничего не чувствую! Это первый раз в жизни. Жена плачет. Ладно, теперь - плачешь, а бывало, чуть что - на стену лезла. Сынишка хнычет. Наверное, бездельником будет, - дети писателей всегда бездельники, сколько я их ни видал... Тоже, должно быть, какой-нибудь закон природы. Сколько их, законов этих!"
Так он лежал и думал, и думал, и всe удивлялся своему равнодушию - не привык к этому.
И вот - понесли его на кладбище, но вдруг он чувствует: народу за гробом мало идет.
"Нет, уж это дудки! - сказал он сам себе. - Хоть я писатель и маленький, а литературу надобно уважать!"
Выглянул из гроба - действительно: провожают его - не считая родных девять человек, в том числе двое нищих и фонарщик, с лестницей на плече.
Ну, тут он совсем вознегодовал:
"Экие свиньи!"
И до того воодушевился обидой, что немедленно воскрес, незаметно выскочил из гроба, - человек он был небольшой, - забежал в парикмахерскую, сбрил усы и бороду, взял у парикмахера черненький пиджачок, с заплатой под мышкой, свой костюм ему оставил, сделал себе почтительно огорченное лицо и стал совсем как живой - узнать нельзя!
И даже, по любопытству, свойственному роду его занятий, спросил парикмахера:
- Не удивляет вас этот странный случай?
Тот только усы свои снисходительно поправил.
- Помилуйте-с, - говорит, - мы в России живем и вполне ко всему привыкли...
- Все-таки - покойник и вдруг переодевается...
- Мода времени-с! И какой вы покойник? Только по внешности, а вообще ежели взять, - дай бог всякому! Нынче живые-то куда неподвижнее держатся!
- А не очень я желтоват?
- Вполне в духе эпохи-с, как надо быть! Россия-с - всем желтенько живется...
Известно, что парикмахеры - первые льстецы и самый любезный народ на земле.
Простился с ним писатель и побежал догонять гроб, движимый живым желанием выразить в последний раз свое уважение к литературе; догнал стало провожатых десятеро, увеличился писателю почет. Встречный народ удивляется:
- Глядите-ка, как писателя-то хоронят, ай-яй!
А понимающие люди, проходя по своим делам, не без гордости думают:
"Заметно, что значение литературы всё глубже понимается страною!"
Идет писатель за своим гробом, будто поклонник литературы и друг умершего, беседует с фонарщиком.
- Знавали покойника?
- Как же! Кое-чем попользовался от него.