- И подкову надо покупать, - возражал другой, - а тут она готовая попалась. Все равно ей было пропадать-то.
- Не одна подкова, - добавлял третий. - Вчерась мужичок из слободки, говорят, машин-ку какую-то нашел.
- О? Пойтить поискать себе, - сейчас же отзывался тот, который только что удивлялся глупости народа.
Иногда кому-нибудь и действительно попадалась недурная вещь, если он не ограничивался раскопками на местах разрушения, а наведывался мимоходом в сарай или в конюшню.
Благодаря этому Митрофан теперь только и делал, что искал что-нибудь, удивляясь и рассуждая сам с собой, какой это нечистый тут орудует, что вещи на глазах точно смывает.
Каждый, увидев в конюшне на деревянном крюку, вбитом в бревенчатую стену, уздечку или хомут, рассуждал так: хозяин все равно уезжает, ему теперь эта уздечка не нужна. Ты не возьмешь, другой возьмет, потому что ведь это такой народ: разве он тебе упустит, что плохо лежит? Так лучше самому взять, чтобы худому человеку не доставалось.
А там приплелся и Захар Алексеевич. На чей-то вопрос, что ему понадобилось, он сказал, что пришел дровец раздобыться. И сначала, чтобы показать, что ему ничего не нужно, подбирал щепочки. А потом, оглянувшись, не видит ли кто, добрался и до распиленных дров. После этого, чтобы далеко не ходить, перешел на частокол, который проходил недалеко от его избы, и стал дергать сухие колья из него.
- Вот народ-то - вор, - говорил кто-нибудь, проходя. - Еще хозяин не уехал, а уж с него как с мертвого тащат.
И правда, все точно таяло. Беседка в саду стояла тридцать лет, и уж лет двадцать в нее ссыпались первые яблоки. У раскрытой двери в холодке обыкновенно сиживал сторож на чурбачке с трубочкой, и за ним на соломе виднелись вороха пахучих яблок, подобранных под деревьями в обкошенной траве. А потом Иван Никитич, проходя мимо, увидел, что все цветные стекла из окон вынуты.
- Уж и сюда забрались, вот воры-то, - сказал он. - Тут двери хорошие, и их, чего доброго, злодеи поснимают.
Покачивая головой, он пошел было, решив сказать об этом хозяину. А то неловко: чай пить ходит к нему и не может предупредить. Но потом остановился.
- Покуда говорить-то пойдешь, их уж сволокут, - сказал он сам себе. И, оглянувшись на обе стороны, торопливо снял двери с петель и бросил их в малинник, чтобы прийти за ними, когда стемнеет, так как неловко попасться с ними барину: чай пить ходит, а ворует, как послед-ний сукин сын.
И на минуту ему стало не по себе при этой мысли: от роду не воровал ничего, но как поду-мал о том, что двери все равно украдут, так махнул рукой и, закидав их травой, чтобы не видно было с дороги, пошел торопливым шагом к деревне, но уже не через усадьбу, а кругом, по ого-родам. Идя же, бормотал, что он только и берет потому, чтобы худому человеку не досталось.
А недели через две кто-то из мужиков, проходя мимо того места, где была беседка, и наткнувшись глазами на пустое место, только посвистал, сказавши:
- Ну, не воры, сукины дети? Все дочиста! Ни сориночки.
Хозяин иногда видел, как Захар Алексеич, согнувшись, тащил на спине бревно или волок доску, подхватив один конец ее под мышку и чертя другим по дороге. Хозяин все это видел и в первый момент чувствовал возмущение при мысли, что его обирают словно покойника. Но потом он давил в себе порыв негодования и говорил себе, что не стоит связываться, так как все равно через неделю это будет для него далеким прошлым. И у него от одного бревна не убудет.
По саду то и дело шлялись телята, спутанные лошади, ребятишки без шапок; выгоревшие на солнце головы их виднелись, притулившись где-нибудь в бурьяне, около кустов смородины или крыжовника. На лугу тоже постоянно виднелись мужицкие лошади, коровы, которые забирались туда, как к себе домой.
Дело, конечно, было не в убытках, - потому что не нынче-завтра поедут к Владимиру, продадут имение и через несколько дней будут на Урале, - дело было в принципе, в том, чтобы дать почувствовать, что они имеют дело не с пустым местом, а с Дмитрием Ильичом Воейко-вым, и что он, пока жив и никуда еще не уехал, ни одному человеку не позволит каким бы то ни было образом... Но не хотелось связываться и заводить целую историю. И потому он в этих случаях просто отходил от окна, чтобы не видеть, как его живьем растаскивают, и не портить себе настроения.
Иногда кто-нибудь из мужиков приходил по-соседски побеседовать, сидя на нижней ступеньке крыльца и покуривая трубочку. И обыкновенно, - ответив на обычные вопросы помещика о том, какое будет лето, не ожидается ли продолжительной засухи в виду большой жары, какая будет осень, - пришедший, как бы стороной, заводил речь о том, что у него ось сломалась, а достать негде. И хозяин, под влиянием удачно прошедшего разговора, выявившего общность их интересов и легкость общения, говорил с готовностью:
- Пойди возьми на дворе у Митрофана, скажи, что я велел дать.
- Что вы, господь с вами, нешто можно, - вскрикивал мужичок, испуганно замахав рука-ми, - самим нужна, глядишь, будет. Небось и так уж нету, поди разворовали все, окаянные. Ведь это какой народ.
- А если нет лишней, скажи, чтобы снял с телеги, - говорил помещик, чувствуя возбуж-дение от своего бескорыстия и от потрясенного вида мужика. И повторял еще раз: - Пойди, пойди, ничего, - я привык с вами жить как с своими близкими людьми.
- Господи батюшка, а мы-то!.. Да ты нам все равно, что отец родной.
- Ну вот, я и рад, - говорил хозяин, чувствуя даже мурашки и холодок по спине от чувст-ва умиленного волнения перед своим хорошим отношением. - У меня всегда так, если есть - бери. Конечно, когда иные поступают нахально, тогда... с ними у меня другой разговор...
- Таким прямо голову отвернуть стоит. Им, сукиным детям, только дай волю.
- А когда со мной хороши, тогда для меня большего удовольствия нет, как поговорить с вами просто, по душам. Я помещиков не люблю и с вами чувствую себя гораздо лучше. У меня больше общего с вами, чем с ними.
Почему он говорил это, он сам не знал. Говорилось само, против воли, под влиянием охва-тившего его чувства внезапной дружбы и любви, благодаря чему хотелось даже отгородиться в глазах мужичка от своего сословия, наговорить в нем чего-нибудь плохого и перейти всей душой на сторону мужиков.
- Вот ты необразованный, грамоты не знаешь, а у тебя ясный взгляд на жизнь, и ты не будешь сок жать из своего брата, потому что тебе понятны и близки интересы трудящихся. А помещики ведь какие есть - он готов ободрать первого попавшегося.
- Это как есть...
- Ни к какой работе они не привыкли, только на вашей шее сидят... А заставь их самих работать да погнуть спину, так вот, как вы гнете, так они и пропадут, как черви капустные. Ни за что не выдержат.
- Нипочем... это что и говорить...
- Иной хоть хорошо относится, потому что чувствует, что не по правде землей владеет, а другой, вот не хуже Щербакова...
- Не дай бог...
- Вот поэтому всегда ближе к народу, чем к своему брату держался, говорил в волнении помещик.
- Вы - одно слово... таких поискать. Ну, так я пойду, посмотрю насчет оси-то, - говорил проситель. И уходил к сараю.
Если же под руку подвертывалось что-нибудь и кроме оси, он, подумав, откидывал и это, рассуждая, что если барин с телеги готов снять и последнее отдать, так то, что без дела валяется, он и подавно отдал бы.
Благодаря этому не только повычистили, что было на дворе, но и повыкопали прививки в саду, которые все равно бы не принялись у них и погибли, так как в июне дерево не принима-ется.
Хозяин, однажды увидев в саду одного из мужиков, орудовавшего лопатой около прививка, вспылил и хотел было налететь ураганом на бессовестного нарушителя его прав, но узнал знако-мого мужичка, который всего два дня назад был у него, и они говорили по душам. Показалось неловко поймать его за нехорошим делом, и Митенька свернул в кусты, осторожно пригнув-шись, пробрался к калитке и ушел в дом.
- Не стоит связываться. Все равно уезжать...
XXIII
С одной стороны, Дмитрий Ильич был доволен тем, что отъезд на Урал отсрочился на несколько дней. Теперь он мог побывать там, куда его тянуло: у Ольги Петровны и у Ирины.
Но, с другой стороны, он чувствовал невыносимое томление от пустоты внешней и внутре-нней. В самом деле: во внешней жизни - разгром, от нее камня на камне не осталось, а во внутренней нового ничего еще не было. Вероятно, это новое придет тогда, когда переменятся внешние условия, т. е. окружающая его обстановка, - с развалинами на первом плане, - заменится девственными лесами первобытного края.
Он испытывал такое состояние, какое бывает, когда приходится при пересадке ждать очень долго поезда на маленькой станции: от дома оторвался и до места еще не доехал.
Образовался промежуток пустоты между старым и новым. А Дмитрий Ильич не мог жить без постоянного высшего горения, без новых идей, роковых общечеловеческих вопросов, кото-рые он всегда переживал так остро и живо, как что-то, касающееся непосредственно его самого. Это переживание было его делом. И он сейчас оставался без дела.
Вообще освобождение от старого давалось Дмитрию Ильичу много легче, чем созидание нового. Крылись ли причины этого в свойствах его характера или в чем другом, - было неизве-стно. Но когда он даже бегло подсчитывал то, что он разрушил в своей жизни, то суммы этого разрушенного могло бы хватить на несколько поколений.
Созданного было сравнительно мало. А если прикладывать к этому созданному мерку пресловутых реальных результатов, так и совсем - ничего. Поэтому, оставшись теперь наедине со своим внутренним содержанием, он чувствовал, что повис в воздухе. С тщетной надеждой оглядывался он на свой пройденный путь, не завалялось ли в каком-нибудь уголке что-нибудь из старья, оставшегося неразрушенным по недосмотру, чтобы заняться им теперь, на перепутье. Но не было уже ничего. Все было разрушено и разметано не хуже построек на дворе. Все ветхие одежды были сброшены. А так как он все время только и делал, что сбрасывал одежды, то вполне естественно, что ему совершенно не было времени думать, во что одеться.
Идти дальше было некуда.
Вернуться назад к наивной вере предков и успокоиться в ней он тоже не мог.
Начинать искать что-нибудь положительное, - которое подвело его тем, что не пришло само на расчищенное место, - уже не было сил. Да и не стоило, ввиду скорого переселения на Урал. И потом никакое положительное, т. е. созидание, не могло дать той силы ощущения, которую давало разрушение, когда одним взмахом ниспровергались тысячелетние святыни без всякого затруднения и хлопот.