XLVII
В ночь на 16-е все время было неспокойно: лаяли и выли на дворе собаки, а на рассвете к волостному правлению подъехал стражник и приклеил какую-то красную бумажку к дверям. Потом в усадьбу к Житниковым пришел староста и сказал, что объявлена мобилизация, и велел трем рабочим идти в волость.
Старуха и все остальные онемели. Лишиться в самое горячее время трех рабочих - это значило явно потерпеть убытки и задержку в работе.
- Чуяло мое сердце! Пропадем теперь, все пропадем! - кричала старуха, стоя во весь свой большой рост и пророчески поднимая палец. - Да что это? Куда? Зачем? - кричала она, спох-ватившись и взглядывая то на старосту, стоявшего без шапки, то на мужа, казавшегося, сверх обыкновения, растерянным.
- Сербов защищать, - сказал Житников.
- Да пропади они пропадом! - закричала гневно старуха. - Кто там все выдумывает?! - накинулась она на старосту.
Тот виновато развел руками и сказал:
- Кабы наша воля-то... а нас нешто спрашивают?
- Злодеи! - сказала старуха, потом вдруг остановилась и, взглянув на мужа, крикнула, указывая ему в лицо пальцем, как перед страшной догадкой или уликой:
- Деньги вперед давал?..
- Давал, - сказал Житников, не глядя на нее и стоя у окна.
- Ах!.. - вскрикнула старуха, хлопнув себя руками по могучим бокам. Много?
- Сорок три рубля трое забрали, - сказал все так же, не оборачиваясь, Житников.
Старуха только слабо охнула и села в кресло.
- Зарезал... - тихо и изнеможенно сказала она.
Было ясно, что, отдавши вперед трем взятым на войну рабочим, надо нанимать новых для уборки садов и огородов, а кого нанимать, когда всех мужиков забирают?
- По рублю на день, небось, будут брать злодеи? - сказала старуха.
- Кто ее знает, - сказал староста, - у самих не убрано, еще больше запросят.
Старуха молчала.
- А может быть, взыскать можно деньги-то с них?
- Не отдадут, уж объявлено, - сказал Житников недовольно.
- У, проклятые!..
А потом эти же рабочие пришли прощаться, и пришлось им же еще дать по рублю да еще пожелать счастливо вернуться.
Старуха ходила по всей усадьбе, выходила в поле, где стояли брошенные плуги и остано-вилась вся работа, охала и кричала:
- Пропали мы! Все погниет, работать некому. Сорок три рубля! - И тут же, сжав руки и глядя на небо, стоя на ветру с непокрытыми седыми волосами, вдруг почти закричала, обраща-ясь к небу: - За что же? Создатель мой, за что так наказываешь? - Она мысленно искала, чем они могли разгневать бога, какими грехами, но не находила; ни одного греха не было. Значит, кто-то другой, и за него приходится нести кару.
Но это было еще не все. Пришел тот же староста и объявил, чтобы лошадей отвели в во-лость. Старуха даже не нашлась что сказать и смотрела на старосту широко открытыми глазами, и глаза у нее сделались стеклянными, как у мертвой.
Только губы ее шептали:
- Сорок три рубля пропали... лошадей берут... все нажитое отнимут.
- Да не даром берут, заплатят! - сказал с досадой Житников, которого уже утомил этот крик.
Старуха вдруг ожила и медленно перекрестилась, взглянув на небо.
- Дай-то, господи!
Потом, когда муж пошел отдавать лошадей, она вдруг, совсем придя в себя, закричала ему вслед:
- Подороже бери, наши лошади орловские! Платить, говорят, будут! крикнула она богомольной, когда та проходила мимо нее в церковь.
Богомольная, вся в черном, с заострившимся восковым, как у покойника, носом, остано-вилась и с просветленным лицом, подняв глаза вместе с пальцами к небу, набожно перекрес-тилась и сказала:
- Не отнимет господь благодати от верных своих.
Потом кто-то сказал, что теперь на армию хлеба много потребуется и будут покупать по дорогой цене.
- Приберегай мучицу! - сказала живо старуха, обращаясь к мужу и предостерегающе поднимая палец. - Лучше год липший пусть пролежит... Она свое теперь возьмет.
Житников молчал, он и сам понимал, куда теперь может повернуть дело.
А богомольная, раздав всем принесенной из церкви святой просфоры, прибавила:
- Может быть, по пяти рублей пуд еще будет. Вот благодарственный молебен-то и надо отслужить.
Старуха промолчала.
XLVIII
Вся деревня опустела. Мужиков - и молодых и бородатых - увели в волость.
Бабы, собравшись около дверей изб сиротливыми кучками, тревожно говорили; иные пла-кали, сидя на завалинках и утирая рукавами глаза.
По всей деревне точно пролетел дух смерти, все дела остановились на половине. На загонах в поле виднелись отпряженные и брошенные сохи, у гумен стояли развязанные и несложенные возы привезенного с поля овса.
Даже ребятишки притихли и жались к матерям, держась за их подолы.
Телята бродили по картошкам в огородах и забирались на гумна, никто их не сгонял оттуда. И в этом чувствовалось, что стряслось что-то большое, может быть, непоправимое.
И всем было больше всего жутко оттого, что ни с того ни с сего деревня вдруг обезлюдела, и все дела стали, как будто потеряли всякое значение и цену.
И, кроме того, со стариком Тихоном в эту ночь сделалось что-то странное: болезнь - не болезнь, а пожалуй, и хуже болезни. Он вдруг молча, торопливо встал, пошел под святые и остановился лицом к иконам, сложив руки крестом на груди. Когда Аксинья его окликнула, он не ответил; она встала и привела его на место, причем он смотрел на нее и не узнавал.