Принимая в соображение неудовольствие, с каким выслушивал Глеб рассказ фабриканта, можно было думать, что чувство досады превратится в ярость, когда он окончательно удостоверится в истине всего слышанного. Вышло совсем другое: известие, что платил Захар, и притом платил деньгами, мгновенно угомонило гнев старика. Первой мыслью его, как только проведал он о ночной прогулке парней, было то, что Захар и Гришка утаивают от него пойманную рыбу, ловят ее втихомолку, по ночам, без его ведома, и дают ее в обмен за вино. Надо отнести к чести рыбака: его в этом случае не столько возмущала пропажа рыбы (хотя и это отчасти щемило его за сердце), сколько самый поступок. Родного сына, самого Ваню, не помиловал бы он - ни за что не помиловал бы за воровство. Глеб пришел все-таки к тому заключению, что надо дать напрягай Гришке и Захару. Он, конечно, не ограничился бы этим, если б знал, в какой мере повторялись ночные гулянки и попойки; но старик, как мы уже имели случай заметить, ничего не подозревал. Он думал, что это была первая проделка приемыша в таком роде, первое его ослушание, и потому решился только постращать его хорошенько, чтоб наперед страх имел. А то, пожалуй, не сократить парня - дойдет и до того дело, взаправду станут красть рыбу.
Такому снисходительному решению немало также способствовало хорошее расположение старика, который радовался втихомолку случаю выгодно сбыть пойманную вчера рыбку. Рыбка в последнее время действительно плохо что-то ловилась и приносила редкие барыши: нельзя же было не порадоваться!
Когда челнок Глеба пристал к берегу, Захар и Гришка занимались на площадке развешиванием бредня.
Оставив весло и шапку в челноке, старик прямо пошел к приемышу.
- Где ты был нонче ночью, а? - спросил он, останавливаясь перед парнем.
При этом неожиданном вопросе Гришка остолбенел, как будто его стукнули по голове; он опешил совершенно.
Захар между тем поспешно отошел несколько шагов, пригнулся к бредню и так усердно принялся за работу, что можно было подумать, что он ничего не слышит и не видит.
- Тебя спрашивают, говори, где был? - нетерпеливо повторил старик.
- Я... батюшка... где?.. Я не знаю, про что ты говоришь, - пробормотал Гришка, пятясь назад и украдкою косясь на Захара.
Но Захару было не до Гришки: работа, казалось, поглощала его совершенно.
- Ты со мной толком говори! - сказал Глеб, возвышая голос. - Что ты мне турусы путаешь... говори - ну!..
- Где ж мне быть, коли не дома?.. - оправляясь, произнес парень.
- Ой ли!.. А кто ж в кабаке-то был, а?..
- Провалиться мне на этом... - начал было Гришка, но старик не дал ему договорить.
- Ну, ладно, - промолвил он, нахмуривая брови и поворачиваясь к работнику. - Захар, поди сюда и ты...
Захар быстро выпрямился, весело тряхнул волосами и приблизился, сохраняя на лице своем выражение школьника, которого учитель вызывает на середину класса, с тем чтобы поставить в пример товарищам.
- Ну, слушай!.. Слушай и ты!.. - произнес старик, обращая суровые взгляды поочередно то на одного, то на другого. - У меня чтоб это было в последний - слышь, в последний, говорю! Узнаю, разделаюсь с вами по-свойски: тебя проучу... Ты у меня на эвтом месте трое суток проваляешься, я те найду укромное место... Тебя, Захар, одного-единого часу держать не стану, со двора сгоню! Коли пьянствовать хочешь, ступай к своим приятелям в Серпухов либо в другое место: там и распутничай!.. А то пришел в чужой дом, к чужим людям, да других еще сманивать вздумал!.. Зависть берет, видно, на хорошее житье; сам распутствуешь, довел себя до того - одни лохмотья на спине только и есть... и других к тому же подвести хочешь!.. Губи себя сам, коли пришла такая охота, жизнь тебе недорога: дображничаешь до сумы; дойдешь, может статься, и до того - кандалы набьют, дарового хлебца отведаешь, узнаешь, примерно, в каких местах остроги стоят!.. За худым пошел - худое и найдешь... Других только не тронь; сам с собою управляйся, как знаешь; пожалуй, вовсе не наблюдай себя, а к чужим людям пришел, живи как велят вот что! А ты, Гришка, в последний раз говорю: выкинь дурь из головы; увижу что, оборони тебя бог, тогда на себя одного пеняй: сам, значит, захотел говорено было!.. Ну, пошел в избу, спроси у старухи ведро да сюда неси! неожиданно заключил Глеб, поворачиваясь лицом к Оке.
Он направился к ручью. Почти против того места, где ручей впадал в реку, из воды выглядывала верхушка огромной плетеной корзины, куда Глеб прятал живую рыбу. Пока выбирал он из этого самодельного садка рыбу, приемыш успел вернуться с ведром.
Несколько минут спустя оба отчалили от берега.
Во все это время Захар не переставал возиться с бреднем; усердие его было беспримерно: он не поднял даже головы над работой!
Каким образом, стоя спиною к Оке, мог увидеть Захар, что Глеб переехал реку и как затем исчез в кустах - неизвестно; но только он мгновенно тряхнул головою, плюнул сажени на три и развалился на песке. Глаза его следили с каким-то нетерпеливым лукавством за Гришкой, который возвращался назад.
Увидев нахмуренное лицо приемыша, Захар залился тоненьким, дребезжащим смехом.
Гришка отвернулся и с досадою бросил весло. После того он сел наземь, уткнул локти в колени и положил голову в ладони.
Выходка эта окончательно, по-видимому, распотешила Захара: он залился еще звончее прежнего.
- Ну, что глотку-то дерешь? - с сердцем сказал приемыш. - Тебе все смешки да смешки...
- А то как же! По-бабьи зарюмить, стало быть? - насмешливо перебил Захар. - Ай да Глеб Савиныч! Уважил, нечего сказать!.. Ну, что ж ты, братец ты мой, поплачь хошь одним глазком... то-то поглядел бы на тебя!.. Э-х!.. Детина, детина, не стоишь ты алтына! - промолвил Захар.
И лицо его сделалось вдруг недовольным.
- Где тебе жить в людях по своей воле, - продолжал он тоном презрения, - только что вот куражишься! "Я да я!", а покажи кулак: "Батюшка, взмилуйся!", оторопел, тотчас и на попятный...
- Видали мы и тебя... сам больно хоробер... что ж ты молчал-то! проворчал Гришка.
- Не о себе говорю, дружище! - произнес, поддразнивая, Захар. - Мое дело сторона; нонче здесь, завтра нет меня! Не с чего шуму заводить: взял пачпорт, да и был таков; сами по себе живем; таким манером, Глеб ли, другой ли хозяин, командовать нами не может никто; кричи он, надсаживайся: для нас это все единственно; через это нас не убудет! Тебе с ним жить: оттого, примерно, и говорю; поддавайся ему, он те не так еще скрутит!..
Гришка ничего не отвечал и только отвернулся.
Захар также отвернулся, подперся локтем и принялся беспечно посвистывать. Так прошло несколько минут. Наконец Захар снова обратился к приемышу; на лице его не было уже заметно признака насмешки или презрения.
- Гришка, - сказал он тоном дружбы и товарищества, - полно тебе... Ну, что ты, в самом деле? Слушай: ведь дело-то, братец ты мой, выходит неладно; надо полагать, кто-нибудь из домашних сфискалил. Сам старик, как есть, ничего не знал!
- Старуха сказала; она и то намедни грозилась, - отвечал Гришка, откидывая назад волосы.
- Ну, нет, брат, сдается не так. У нее коли надобность есть какая, подступить не смеет, три дня округ мужа-то ходит.
- Кто ж, по-твоему?.. Жена? Та не посмеет.
- Что говорить! Тебя спросится!
- Небось не скажет: побоится.
- Как не бояться!
- Знамо, боится! - хвастливо произнес Гришка.
- Много, брат, форсу берешь - вот что! Глядел бы лучше.
- А что?
- Да то же... Кабы глядел, не стала бы она фискалить.
- Ты рази видел? - вымолвил приемыш, оживляясь до последнего суставчика.
- Не видал бы, не стал бы говорить; стало быть, видел.
- Ну! - вымолвил Гришка, у которого при этом опустились брови и задрожали ноздри.
- Выходит, была, что ли, надобность со стариком шушукаться.
- Когда? - спросил Гришка, бросая злобный взгляд по направлению к воротам.
- Нынче утром, перед тем самым временем, как старику идти в Комарево.