Никогда еще во всю свою долгую, но бесполезную жизнь дядя Аким не трудился так много, как в это утро, когда, обнадеженный словами Анны, остался гостить в доме рыбака. Наставления старушки были постоянно перед его глазами. Опасаясь, с одной стороны, не угодить в чем-нибудь Глебу, исполненный, с другой стороны, сильнейшего желания показать всем и каждому, что он отличнейший, примерный работник - "мастак-работник", Аким не щадил рук и решительно лез из кожи. Подобно ручью, который в продолжение многих верст лениво, едва заметно пресмыкался в густой и болотистой траве и который, выбежав на крутизну, делится вдруг на бесчисленное множество быстрых, журчащих потоков, дядя Аким заходил во все стороны и сделался необыкновенно деятелен: он таскал верши, собирал камыш для топлива, тесал колья, расчищал снег вокруг лодок - словом, поспевал всюду и ни на минуту не оставался без дела. Иногда, уже невмочь одолеваемый одышкой и поперхотой, он останавливался, чтобы перевести дух, но встречал всякий раз пристальный взгляд Глеба и принимался суетиться пуще прежнего. Уж зато и уходился же дядя Аким! Пот катил с него крупными горошинами, ноги подгибались как мочалы, плечи ломило, как словно их вывихнули. Такое усердие, конечно, не ускользало от внимания Глеба; но он оставался, по-видимому, совершенно к нему равнодушным. Хозяева вообще не щедры на похвалы: "Похвала - та же потачка, - рассуждает хозяин, извлекая, вероятно, это правило из наблюдений собственной природы, - зазнается еще, чего доброго! Возьмет "форс" на себя!.." Такие мысли свойственны хозяевам, когда дело идет о работнике и труженике. Русский мужичок в деле практической хозяйственной сметливости никому не уступит. Небрежный, беспечный и равнодушный ко всему, что не имеет к нему прямого, личного отношения, он превращается у себя дома в ломовую, неутомимую лошадь и становится столько же деятелен, сколько взыскателен. Нет народа, который бы так крепко отстаивал свою собственность и так сильно соблюдал свои материальные выгоды, как русский народ. "Ничего, авось, небось и как-нибудь", так часто произносимые русским мужиком, повторяются им точно так же, если хотите, когда он у себя дома; в последнем случае, однако ж, слова эти выражают, поверьте, скорее торопливость, желание сработать больше, сбыть выгоднее, чем беспечность или нерадение. Мужичок производит "кое-как" только для мира, для общества; он знает, что базар все ест: ест и говядину, коли есть говядина, ест и что ни попало, коли нет мяса. Но зато войдите-ка во двор семьянистого, делового, настоящего хозяина, взгляните-ка на работу, которую предназначает он для себя собственно: тут уж на всем лежит печать прочности и долговечности, соединенные с расчетом строжайшей, мудрой экономии; здесь каждым ударом топора управляло уже, по-видимому, сознание, что требуется сделать дело хорошо, а не кое-как! У семьянистого хозяина даром корка не пропадет. Бросил зерно в землю - давай сам-сём; счетом взял отдавай с лихвою; взял лычко - отдай ремешок; на сколько съел, на столько сработай. Труды батрака соображаются с количеством поглощаемой им каши и числом копеек, следующих ему в жалованье, и потому редкий на свете хозяин остается вполне доволен батраком своим и редкий батрак остается доволен своим хозяином. Впрочем, такие свойства русского мужика издали только бросаются в глаза и кажутся достойными порицания; на самом деле они отличаются от свойств других людей только формою, которая у простолюдина немного погрубее - погрубее потому, может статься, что простодушнее...
Но перейдем к Акиму, который сидит теперь между Глебом и старшими его сыновьями и конопатит лодку.
Солнце до половины уже обогнуло небо, и работа приближалась к концу, когда к работающим подошел младший сынишка Глеба.
Заплаканное лицо его, встрепанные волосы, а рубашонка, прорванная в двух-трех местах и запачканная грязью, обратили на него тотчас же внимание присутствующих.
- Что ты, Ванюшка? - спросили в один голос отец и Василий.
- Должно быть, с моим Гришуткой... Вестимо, ребятеночки еще: что с них взять! - обязательно предупредил Аким, догадавшийся с первого взгляда, что тут, конечно, не обошлось без Гришутки.
- Хорошее баловство, нечего сказать! - возразил Глеб, оглядывая сынишку далеко, однако ж, не строгими глазами. - Вишь, рубаху-то как отделал! Мать не нашьется, не настирается, а вам, пострелам, и нуждушки нет. И весь-то ты покуда одной заплаты не стоишь... Ну, на этот раз сошло, а побалуй так-то еще у меня, и ты и Гришка, обоим не миновать дубовой каши, да и пирогов с березовым маслом отведаете... Смотри, помни... Вишь, вечор впервые только встретились, а сегодня за потасовку!
- Да я его не трогал, - сказал мальчик, утирая рукавом слезы, которые текли по его полным, румяным щекам.
- Стало, он тебя поколотил?.. Ну, полно, не плачь: дай нам прийти домой, мы ему шею-то сами намнем.
- Он меня не колотил, - поспешно сказал мальчик.
- Как же так?
Мальчик замялся и пробормотал несвязно:
- Он меня... все... вот так-то вот... все... вот... все бьет!
- Должно быть, как-нибудь невзначай, - поспешил присовокупить дядя Аким.
- Ну, хорошо, - возразил Глеб, - он тебя поколотил; ну, а ты что?
- Я ничего, - отвечал простодушно Ваня.
- И сдачи не дал?
- Нет.
Глеб и за ним все присутствующие засмеялись.
- За что же он прибил тебя? - спросил отец, очевидно, с тою целью, чтобы позабавиться рассказом своего любимого детища.
- А я и сам не знаю, за что, - отвечал со вздохом Ваня. - Я на дворе играл, а он стоял на крыльце; ну, я ему говорю: "Давай, говорю, играть"; а он как пхнет меня: "Я-те лукну!" говорит, такой серчалый!.. Потом он опять говорит: "Ступай, говорит, тебя тятька кличет". Я поглядел в ворота: вижу, ты меня не кличешь, и опять стал играть; а он опять: "Тебя, говорит, тятька кличет; ступай!" Я не пошел... что мне!.. Ну, а он тут и зачал меня бить... Я и пошел...
- Так, стало, сдачи-то ты и не дал?
- Нет.
- Ну, плохой же ты парнюха после этого! - смеясь, сказал отец. - Авось разве опосля как-нибудь посчитаетесь, а теперь пока он над тобой потешился... Эх ты, мозгляк, мозгляк, право мозгляк!.. Ну, что я стану с тобой делать? Слышь, сдачи не дал!.. Ну, где тебе быть с рыбаками! Ступай-ка лучше к бабам... вот они... ступай-кась туда... Они же, кстати, тебя и умоют! - заключил старый рыбак, подтрунивая над сыном и указывая ему рукою на отдаленную груду камней, из-за которой раздавался дружный стук вальков и время от времени показывались головы Анны и снохи ее.
Мальчик стыдливо потупил голову и молча поплелся к матери.
- А должно быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким, не тебе чета! начал Глеб, снова принимаясь за работу. - Вишь, как отделал моего парня-то... Да и лукав же, видно, даром от земли не видок: "Поди, говорит, тятька зовет!" Смотри, не напроказил бы там чего.
- И-и-и, батюшка, куды! Я чай, он теперь со страху-то забился в уголок либо в лукошко и смигнуть боится. Ведь он это так только... знамо, ребятеночки!.. Повздорили за какое слово, да давай таскать... А то и мой смирен, куда те смирен! - отвечал дядя Аким, стараясь, особенно в эту минуту, заслужить одобрение рыбака за свое усердие, но со всем тем не переставая бросать беспокойные взгляды в ту сторону, где находился Гришутка.
Ванюша между тем, обмытый и обласканный матерью, успел уже забыть свое горе, и вскоре звонкий, веселый голосок его смешался со стуком вальков, которому, в свою очередь, с другого конца площадки отвечало постукиванье четырех молотков, приводивших к концу законопачиванье лодки.
Солнце приближалось уже к полудню.
- Шабаш, ребята! - весело сказал Глеб, проводя ладонью по краю лодки. Теперь не грех нам отдохнуть и пообедать. Ну-ткась, пока я закричу бабам, чтоб обед собирали, пройдите-ка еще разок вон тот борт... Ну, живо! Дружней! Бог труды любит! - заключил он, поворачиваясь к жене и посылая ее в избу. Ну, ребята, что тут считаться! - подхватил рыбак, когда его хозяйка, сноха и Ваня пошли к воротам. - Давайте-ка и я вам подсоблю... Молодца, сватушка Аким! Так! Сажай ее, паклю-то, сажай! Что ее жалеть!.. Еще, еще!
И четыре молотка, как бы подстрекаемые веселым смехом старого рыбака, застучали еще пуще прежнего.
Внезапно с середины двора раздался пронзительный, отчаянный крик. В ту же секунду из растворенных ворот выбежали Анна, жена Петра и Ваня.
- Пожар! Пожар! Горим! - кричали они, отчаянно размахивая руками.
Молотки выпали из рук четырех работников, пораженных ужасом. Глеб быстрее юноши поднялся на ноги; он был бледен как полотно.
- С нами крестная сила! - пробормотал он, крестясь дрожащею рукой, между тем как сыновья его и Аким бежали к избе.
Секунду спустя он бросился за ними.
На дворе происходила страшная суматоха. Жена Петра бегала как полоумная из угла в угол без всякой видимой цели; старуха Анна лежала распростертая посредь двора и заломив руки за голову, рыдала приговария:
- О-ох, вы, мои батюшки!.. Остались-то мы, горькие... без крова, без пристанища... И куда-то мы, сиротинушки, куда приклоним головы!..
Нигде, однако ж, не было заметно признаков пожара.
- Где горит? - закричал Петр, вбежавший прежде всех на двор.
Петр, казалось, вырос на целый аршин; куда девался сонливый, недовольный вид его! Черные глаза сверкали; каждая черта дышала суровою энергиею.
- Где горит? - повторил он грозным жестом.
- В избе!
- В избе, в избе! - подхватил Ваня.
- Батюшка! - крикнул Петр, обращаясь к отцу, который вбегал в эту минуту на двор, бледный и смущенный. - Ступай к завалинке и вышибай окна; я с братом в избу!
Сказав это, он бросился на крылечко и исчез в дыме, который повалил клубами из сеничек, как только отворилась дверь.
Благодаря поспешно выбитым окнам и отворенной двери дым очистился и позволил Петру осмотреться вокруг. Пламени нигде не было видно. Посреди серого, едкого смрада, наполнявшего избу, Петр явственно различил густую беловатую струю дыма, выходившую из-под лавки, прислоненной к окнам. Он бросился к тому месту, нащупал руками лукошко с тлеющими щепками и паклею, вытащил его на пол и затоптал ногами. В избе сделалось тотчас же светлее. Осмотрев затем место и убедившись, что не предстояло уже никакой опасности, Петр спокойно, как ни в чем не бывало, вернулся на двор.
- Полно, матушка, - сказал он, обратившись к старухе, - никакого нет пожара; полно тебе выть! Сама посмотри.
- Батюшки! Царица небесная! - воскликнула старушка, падая на колени, и боязливо, все еще как бы глазам не веря, принялась озираться во все стороны.