Глава 8.
Молитесь о нас; ибо мы уверены, что имеем добрую совесть, потому что во всем желаем вести себя честно. (Евр. 13:5–6).
Я плохо помню дорогу. Джип мчался через город; светофоры, повороты — всё смешалось в одну размытую полосу за стеклом. Я ничего не замечал. Вителли полулежал на заднем сидении, воротник его рубашки был расстёгнут, и я видел, как с трудом, рывками, поднимается и опускается его грудь. Кровь отхлынула от щёк, губы посинели, кожа стала землистой и липкой на ощупь. Я держал его за руку, не проваливаясь в беспамятство только потому, что боялся: закрою глаза — и он умрёт. От слабости и ужаса в голове помутилось; я говорил с Джино на русском, забыв, что итальянец меня не понимает, просил его не умирать и, кажется, даже плакал.
Всё получилось так неправильно. Я вырвался, я выжил! Вителли не мог умереть сейчас, это против всех правил, это несправедливо! Звук от выстрела, которым итальянцы добили Рэя, до сих пор звучал у меня в ушах. Похоже, я начинал сходить с ума.
Впереди, рядом с водителем, развернувшись к нам в пол-оборота, сидел Энцо. Николай ехал во втором джипе: так решил Энцо, и мы в тот момент не спорили. Водитель выжимал из мотора всё, на что тот был способен, не обращая внимания на светофоры и правила. И всё равно мы не успели.
— Энцо… останови машину.
Я вздрогнул и сильнее сжал кисть Вителли. Джино едва дышал: каждое слово давалось ему неимоверным усилием. Я видел, как кривились его губы, слышал, как рывками, с хрипом, он втягивает воздух — и ничем не мог помочь.
Джип сбросил скорость, свернул к обочине и замер.
— Enzio…
Вителли говорил на итальянском. Едва слышно, с паузами, морщась от боли. Энцо подался вперёд. Глаза его лихорадочно блестели, узкие, бледные пальцы накрыли руку патрона. Джино закрыл глаза и замолчал: последняя фраза лишила его сил. Меня трясло, как в лихорадке, и я едва почувствовал пожатие слабеющих пальцев Вителли.
— Олег…
Я смотрел в тёмные, помутневшие глаза итальянца, и не замечал ничего вокруг: ни кусавшего губы Энцо, ни побледневшего водителя. Не слышал, как хлопнула дверь остановившегося за нами джипа, не слышал встревоженных голосов итальянцев, приблизившихся к нашей машине.
— Ничего не бойся, — опуская потяжелевшие веки, шепнул Вителли. — Всё… будет хорошо, bambino…mio bambino…
Крупные, пухлые пальцы дрогнули у меня в ладони.
— Santa Madonna… — Водитель перекрестился, закусывая костяшки пальцев. — Domine Jesu Christe, Rex gloriae, libera animas omnium fidelum defunctorumde poenis inferni et de profundo lacu…*
*Часть католической заупокойной молитвы. «Господи, Иисус Христос, Царь славы, освободи души всех верных усопших от наказаний ада, от глубокого рва».
Энцо пришёл в себя первым.
— Надо отвезти его к Риверсу, — чужим, хриплым голосом произнес итальянец. — Сообщить боссу.
Мне было всё равно — я ничего не хотел, никого не видел, и переживал худший момент в своей жизни. Вителли не был праведником, и наверняка в его жизни случались поступки, о которых я ничего не хотел знать. Но для меня Джино навсегда остался внимательным, добродушным, отважным итальянцем, не оставшимся равнодушным к человеку в беде.
Я не сразу расслышал, что спросил Николай.
— Что он сказал?
Энцо окинул меня странным, задумчивым взглядом.
— Говорил о последней воле. Я должен передать её дону Медичи. Вителли, — Энцо снова посмотрел на меня, на этот раз чуть дольше, — говорил о нём.
Ремизов нахмурился.
— Обо мне ни слова?
Энцо отрицательно качнул головой. Николай прислонился к джипу, рассматривая итальянца, словно решая, как поступить.
— Значит, ваш дон убьёт меня.
Итальянец молчал: Энцо не обладал достаточной властью, чтобы решать, как поступить с Николаем, такие вопросы обычно решал Вителли. Рисковать головой и отпускать Ремизова Энцо тоже не стал. Подозвав водителя второй машины, он обменялся с ним несколькими фразами на родном языке.
— Садись в машину, — обернувшись к Ремизову, сказал Энцо. — Тебя отвезут туда, где ты жил в последние дни. Парни останутся с тобой, на всякий случай. Не делай глупостей, — глядя в сторону, прибавил Энцо. — Дон не любит, когда с ним начинают играть в прятки. Сиди смирно, и я постараюсь сделать для тебя всё, что смогу.
Мне вдруг стало страшно. Если из-за меня погибнет ещё и Ник — Ник, который не остался в стороне, когда земляку понадобилась помощь, и рискнул собственной жизнью, чтобы прийти за мной — я не смогу жить дальше. Я должен был умереть сегодня. Моя жизнь обходилась всем слишком дорого…
— Позаботься о нём, — кивнув на меня, бросил Ремизов.
Я не успел даже попрощаться: Ник сел в машину вместе с итальянцами, и они уехали.
Наш джип медленно оторвался от обочины, проехал несколько метров и набрал скорость. За окном снова замелькали светофоры, огни машин и повороты. Энцо сделал несколько звонков, говорил на итальянском, быстро и тихо, но я безошибочно догадался, кому звонил помощник Вителли.
До места мы доехали быстро, по крайней мере, для меня вся дорога промелькнула за один миг. Когда я поднял голову, водитель уже припарковал машину, и я сразу заметил разницу. Район, в котором мы оказались, отличался от того, в котором я провёл целый день, настолько разительно, что казалось, будто мы на другой планете. Вдоль ухоженной аллеи высились двухэтажные, обнесенные изгородями частные дома. Почти все оказались кирпичными. Здесь, в Америке, это являлось признаком бесспорного богатства и предметом всеобщей зависти. Я снова опустил голову; я чувствовал, что сейчас мы с Джино расстанемся, уже навсегда, и напрягся всем телом, крепче стискивая холодные пальцы.
— Олег, — рука Энцо впилась в плечо, пытаясь оторвать меня от Вителли. — Идём.
Я помотал головой, и мутная пелена перед глазами доказала: я всё-таки плакал. За слезами я почти не видел Джино, и знал, что стоит мне отпустить его руку — и я больше его никогда не увижу. Энцо оставил попытки, и сделал кому-то знак. Меня подхватили под локти, буквально вырывая ладонь Джино из моей руки, и вытащили из джипа.
Острая боль пронзила тело, снизу вверх, вдоль позвоночника, до самых шейных позвонков, и я слабо вскрикнул, обвисая в руках итальянцев. Сознание играло со мной в безумные игры, всё дальнейшее смазалось, утратило формы, потеряло смысл.
Мы позвонили в звонок одного из коттеджей, и свет в гостиной включился почти сразу: нас ждали. Щёлкнул дверной замок.
— Мистер Риверс…
— Где он?
Я увидел пожилого мужчину в очках, который окинул нашу компанию быстрым взглядом. Вителли всё ещё находился в машине; Риверс глянул на меня, махнул рукой в сторону дома, и поспешил к джипу вместе с Энцо.
Меня занесли внутрь, протащили по коридору, и втолкнули в комнату, явно служившую доктору операционной. Я упал на заправленную клеенкой койку, даже не пытаясь встать.
Дверь комнаты захлопнули снаружи, я остался один. Я был уверен, что меня здесь заперли, только не знал, чего ждать дальше, и не сильно этим интересовался. В тот момент мне было настолько плохо, что я обрадовался бы смерти. Я только надеялся, что мистер Медичи не станет тянуть и сделает это быстро.
Снаружи хлопнула входная дверь, звук оказался похожим на выстрел. Я вздрогнул, закрыл глаза и увидел Джино. Я попытался заговорить с ним, и в тот же миг провалился в тяжёлую, вязкую черноту.
Пришёл в себя от резкой боли. Кто-то рвал моё плечо на части, и я дёрнулся, открывая глаза.
Надо мной склонился человек в очках, и я увидел окровавленный пинцет в его пальцах.
— Тихо, — сказал он мне, и я подавил в себе болезненный стон.
Риверс сделал ещё одно движение, и мне показалось, что от меня отрывают кусок мяса. Когда доктор выпрямился, в пинцете была крепко зажата пуля.
— Больше в тебя не стреляли? — спросил он меня.
Я не смог вспомнить, поэтому ничего не ответил. Мужчина отвернулся, и я услышал тихий звон пули о стакан. Я не видел комнаты вокруг себя, только белый потолок с медицинскими лампами над койкой, на которой я лежал. Чуть провернув голову, я увидел заляпанный кровью пол, собственную безвольно повисшую руку, и тазик с кровавой водой, оставленный на стуле у входа. Риверс копался в медицинских инструментах, и сознание помутилось. Я вновь находился на столе в заброшенном доме, за спиной ходили Рэй с Лесли, Риверс превратился в Спрута, а звон инструментов показался мне скрежетом скальпеля. Всего минута, и он покромсает меня на куски. И мои глаза расскажут Вителли последнюю историю…
— Стой!
Риверс удержал меня в последний миг. Он положил мне на плечи обе руки, откидывая назад.
— Примо! — резко позвал он через плечо.
Кто-то обнял меня за плечи, удерживая на операционном столе, и я услышал горячий шёпот над ухом:
— Пожалуйста, Олег… не шуми.
— Примо… — услышал я собственный хриплый голос. — Джино…
— Я знаю, — поспешно заверил меня Манетта. — Я всё знаю. Помолчи.
Я не хотел молчать. Как можно молчать, когда Джино мёртв! Нет, Примо не понимал, он не знал, не мог знать, что Вителли больше нет, иначе не был бы так спокоен!
Я дернулся ещё раз, и Риверс перехватил мою руку, с силой прижимая к столу. Я увидел, как блеснула игла; острие медленно вошло в вену.
— Сэм! — зло крикнул я, понимая, что ещё несколько секунд — и я отключусь надолго, если не навсегда. Я хотел, чтобы они знали! — Это был Сэм! Примо, ты слышишь меня?! Это был Сэм!!!
— Тихо, Олег, — умоляюще прошептал Примо. — Тихо.
Я помотал головой, пытаясь вырваться из державших меня рук. Дверь в комнату открылась, на пороге стоял сеньор Джанфранко Медичи. Он мельком глянул на меня, затем повернулся к доктору. Риверс как раз вынимал иглу из моей вены, и Примо зажал мой кулак, удерживая меня на столе всем весом.
— Это был Сэм… — как во сне, повторял я. — Убил Джона… пустил их в дом… вы должны знать… это Сэм… Вителли погиб… Вителли погиб!
Последние слова я говорил уже на русском: комната мягко качнулась перед глазами, и серый туман поглотил и белый потолок, и звуки итальянской речи, и сеньора Медичи, и кровь на натёртом до блеска кафеле.
…Сознание возвращалось медленно, толчками. Мне казалось, что я провёл целую вечность в темноте, прежде чем мир начал светлеть и обрёл контуры — вначале мутные, размытые, затем всё более чёткие. Я открыл наконец глаза и впервые за много дней понял, что не хочу больше бороться. С первой же секунды пробуждения мне расхотелось жить.
В доме стояла тишина. Я по-прежнему видел только белый потолок, но совсем не такой, как в операционной доктора Риверса. Тела я не ощущал, говорить не мог. Мир слегка покачивался перед глазами: я медленно отходил после уколов успокоительного и наркоза. Я почти ничего не помнил, только собственные крики, какие-то бесформенные кошмарные видения и — Примо.
По крайней мере, сейчас меня оставили одного.
Как мог, я осмотрел себя. Я лежал под одеялом, от вены на правой руке тянулась тонкая трубочка капельницы. На столике рядом с кроватью стояли бутылочки и банки с лекарствами, острый запах спирта витал в воздухе. В комнате не оказалось окон, единственная дверь находилась в трёх шагах от кровати. В углу примостился шкаф, у кровати стоял стул. Снаружи звуков не доносилось, и я снова закрыл глаза. Я чувствовал себя униженным и раздавленным. Прогнуть чужой мир под себя не получилось. Я совершенно зря беспокоился о том, что ассимилируюсь: мир, к которому я начал привыкать, разбился вдребезги после встречи со Спрутом и смерти Вителли.
Дверь отворилась с тихим щелчком, кто-то вошёл в комнату.
— Олег, — услышал я голос Примо. — Эй.
Манетта уселся на стул рядом с кроватью и замолчал. Вначале я не хотел говорить, но затем мне захотелось спросить. Не открывая глаз, я с трудом выдавил из себя:
— Где Вителли?
Примо помолчал несколько секунд, затем вздохнул.
— Риверс выписал медицинское заключение о смерти, тело забрали.
Больше говорить было не о чем; я снова начал проваливаться в тяжёлый наркотический сон.
Сэм приехал через несколько часов.
Кроме Примо, дежурившего у моей постели, и двух неразговорчивых охранников Медичи за дверьми моей комнаты, в особняке не оказалось ни души. Доктор Риверс работал в своём кабинете на первом этаже. Манетта, убедившись, что я не реагирую на попытки заговорить, тихо вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой ровно настолько, чтобы услышать, если я приду в себя.
Неожиданного визитёра, таким образом, встречали за моей дверью все трое. Всё дальнейшее я знаю по большей части от Примо. И надо признать, будь я в добром здравии и трезвом уме, я бы никогда не простил его за безумную идею.
Оба охранника положили руки на пояс, рядом с рукоятями пистолетов, но, увидев Сэма, тотчас расслабились. Выглядел тот неважно: бледный, с прилипшими ко лбу влажными волосами, под глазами тёмные круги. Левое плечо закрывала плотная повязка в несколько слоёв. Свободная петля охватывала шею, поддерживая руку, прижатую к груди.
Никто его не остановил. Охранники обменялись с ним кивками, наградили сочувствующими взглядами и спокойно пропустили к моей комнате. Сэм был личным помощником Вителли, и статус свой ещё не потерял.
Впрочем, Манетте на вопросы иерархии было плевать: когда он вызвался сидеть возле меня, он об этом, по его уверениям, не думал. Проверив, насколько плотно закрыта дверь в мою комнату, Примо повернулся к Сэму.
— Как он?
Манетта пожал плечами.
— Жить будет.
Сэм бессильно прислонился здоровым плечом к стене. Бледный и осунувшийся, он выглядел измождённым, как человек, переживший тяжёлую утрату.
— Он что-то говорил?
— Ничего особенного, — махнул рукой Примо. — Ему здорово досталось. Джоэль накачал его транквилизаторами, будет спать до утра. Быть может, тогда он нам что-то расскажет.
Сэм помедлил, словно борясь с желанием задать вопрос и совестью, предлагающей оставить больного в покое.
— Можно к нему?
Примо скрестил руки на груди и посмотрел на Сэма точно сиделка, искренне сочувствующая близким родственникам, но не собирающаяся забыть о профессиональном долге.
— Сэм, ты вряд ли сейчас чего-то от него добьёшься. Он пережил настоящий ад, у него шок, и нам едва удалось его успокоить.
Сэм задумался.
— Он был с Джино, когда тот умер.
Манетта помрачнел. После визита Медичи в доме старались много не говорить. Особенно о произошедшем.
— Держись, парень, — Манетта ободряюще стиснул локоть Сэма. — Это тяжёлая утрата. Вителли все любили. Даже старик Палермо.
Сэм потёр раненую руку, поморщился, и сказал:
— Отдал бы всё на свете, чтобы быть там.
— Никто не знал, что так будет, — вздохнул Примо.
Сэм молча кивнул.
— Выпить хочешь? — предложил Манетта, отталкиваясь от двери. — От этих, — он кивнул в сторону охранников, застывших на своих стульях с невозмутимыми лицами, — помощи не дождешься. Вам принести? — поинтересовался у них Примо. Получив два одинаковых кивка, Примо устало растёр ладонями лицо. — Надо промочить горло. Может, и в голове немного прояснится. Я скоро.
Позже, когда все мы немного успокоились, Примо восстановил для меня по частям события нескольких последних, насыщенных событиями минут. Люди Медичи получили недвусмысленный приказ: охранять комнату, не подпускать к двери посторонних. Вот только Сэм не был посторонним. Никто не задержал его, когда он, беззвучно ступая по ковру, подошёл к двери. Сэму сочувствовали; его пропустили повидать того, кто последним видел Вителли живым.
Сэм вошёл в комнату. Плотно прикрыл дверь и стремительно приблизился к постели. У него оставалось несколько минут, прежде чем вернулся бы Примо. О людях Медичи Сэм не беспокоился — послушные и страшные, они отличались выдержкой цепных псов, поставленных для выполнения единственной задачи.
Будь у меня чуть больше сил или хотя бы желания жить, Примо пришлось бы потрудиться, чтобы заслужить моё прощение. Затея, просочившаяся в легкомысленную голову Манетты, была столь же рисковая, сколь и эффективная. Она дала плоды.
От удара дверь распахнулась настежь; Манетта ворвался в комнату. Одним взглядом он охватил всё: и мою опутанную трубочками капельницы кисть, и сгорбленную спину Сэма, нависшего надо мной, и пустой шприц в его левой руке.
— Сволочь! — взревел Примо, бросаясь к Сэму.
Тот болезненно зашипел, когда Манетта вцепился в раненое плечо, попытавшись отшвырнуть Сэма от кровати. Другой рукой Примо ударил по кисти предателя и стиснул пальцы Сэма, выкручивая шприц. Не оглядываясь, тот коротко ударил локтем назад и вверх. Манетта захрипел, пошатнулся, и вцепился в перебинтованную руку убийцы, отшвыривая его от кровати. Шприц полетел на пол, а в следующий миг Сэма мощным рывком вздёрнули в воздух две пары дюжих рук, отрывая от жертвы.
Один из охранников стиснул шею Сэма болевым захватом, второй быстро провёл ладонями по его груди и поясу.
— Чисто.
Небольшой серебристый пистолет перекочевал из наплечной кобуры Сэма за пояс охранника.
— Жив? — коротко поинтересовался тот, что держал Сэма.
Не отнимая руки от разбитого носа, Манетта склонился над кроватью, быстро осмотрел меня и утвердительно кивнул. Этот момент я уже помню относительно хорошо — мутное пятно, в котором я узнал лицо Примо, неприятное ощущение в правой руке, там, откуда бесцеремонно выдернули иглу капельницы, тошноту и сильное головокружение.
— Хорошо, — кивнул охранник. — Позови доктора.
Сэм, казалось, потерял к происходящему интерес. Зажатый между двумя охранниками, он не пытался сопротивляться. Только взгляд, полный ненависти и страха, всё ещё был прикован к моей постели. Губы медленно и беззвучно шевелились, и я очень отчётливо запомнил его лицо, хотя ничего другого вспомнить затем не смог. Возможно, потому, что видел его в последний раз.
Сэм знал, чем обернётся его попытка в случае удачи, как и знал то, что в случае промаха ему не оставят ни единого шанса. Как сказал затем Манетта, стоило Сэму приехать чуть раньше, или же дону Медичи не задержать его, чтобы узнать, где находился верный помощник Вителли в тот самый момент, когда его патрон ехал на окраины города — я бы тихо скончался во сне, так и не узнав, кто поставил точку в конце моей истории.
Сэма тогда увели, Джоэль Риверс вместе с непривычно серьёзным Манеттой, зажимавшим кровоточащий нос платком, появились достаточно быстро, но всё дальнейшее я не помню. Скорее всего, я потерял сознание сразу же, как только они вошли в комнату.
В следующий раз меня разбудил доктор Риверс. Мне требовались перевязка и стандартные процедуры; пришлось вернуться в реальный мир. Лицо Джоэля в тот момент было на самом деле лучшим, что я желал бы видеть. Абсолютно незаинтересованное ни во мне, ни в моих проблемах, ни в моё м существовании Я хотел, чтобы меня не замечали. Отвратительно ощущать себя беспомощным, не способным даже самостоятельно встать на ноги, чтобы пойти в туалет, терзаться муками физическими и душевными. Ни на миг меня не отпускало чувство вины и утраты. Я знал, что ничего вернуть нельзя, и дальнейшая жизнь казалась бессмысленной. После всего произошедшего она не могла быть такой же безоблачной, какой представлялась мне раньше.
Примо находился тут же, в комнате, наблюдая за перевязкой. В очередной раз я подумал, как странно видеть его здесь. Казалось, Манетта ни на шаг не отходит от меня, и это вызывало лёгкое удивление. Сомнительно, что дон Джанфранко разрешил свободное посещение, особенно для такого низкопоставленного человека в их иерархии, как Примо.
— Не вздумайте курить, — строго поглядев на Примо, заметил доктор Риверс.
С перевязкой было покончено, Джоэль ещё раз молча осмотрел меня и вышел из комнаты, прихватив грязные бинты и инструменты. Я молчал: мне было всё равно. Я устал. Устал бежать, вырывая у смерти ещё немного жизни, покатившейся под откос, бороться… Дно, о котором я только думал, приехав в Америку и оглядываясь вокруг, но которое не воспринимал как что-то, относящееся ко мне, теперь оказалось у меня за спиной. Да, Примо спас мне жизнь, но легче почему-то не становилось. Я снова откупился, снова выиграл, но кто знает, не придётся ли мне когда-нибудь платить по счетам так же, как платил сейчас Сэм?
— Всё думаешь?
Я снова не отозвался. Почти лишённый сил, оглушённый недавним покушением и успокоительным, я разглядывал потолок. Шприц, который принёс с собой Сэм, оказался действительно пуст. Идеальное убийство, не оставляющее следов. Всего несколько грамм воздуха в крови — этого достаточно для быстрой смерти. Осмотрев меня, Джоэль сдержанно похвалил Примо: не вцепись тот в Сэма, смерть наступила бы в течении нескольких минут.
Манетта и не думал подчиняться приказу Риверса: достав из кармана кривую чёрную сигаретку, Примо закурил, сделал глубокую затяжку и старательно помахал рукой, разгоняя дым. Я невольно принюхался и слабо усмехнулся. Манетта мог придумать какой угодно безумный план, но именно ему я был обязан жизнью, и как ни старался, не мог заставить себя злиться на взбалмошного итальянца.
А ещё я хотел знать, что сделают с Сэмом. Нет, это не было жадным желанием упиться местью — мне стало интересно, как поступают с предателем в таких случаях. А в том, что дон Медичи убедился в его вине, у меня не оставалось сомнений. Медичи знал про меня всё, и мог узнать ещё больше — от рождения до предполагаемой смерти. В моей биографии до сегодняшнего дня не было фактов, которые требовалось бы скрыть; информацию о Грозном из Одессы для таких, как он, получить наверняка несложно. Кроме того, оставался Энцо. Энцо знал все версии Сэма, он находился рядом с Вителли от начала и до конца, и мог сказать, как всё было на самом деле. Я мог думать о главе Семьи как угодно, но в проницательности Медичи я не сомневался. В любом случае, я не мог, да и не стал бы, оспаривать его решения.
— Жалеешь?
Примо грузно опустился на край моей постели, матрас ощутимо просел под нашим двойным весом, а у меня защекотало в носу от дыма. Примо, на мою удачу, отличался лёгким нравом и удивительным для него тактом, чтобы сообразить, что мне сейчас будет легче слушать, чем говорить.
— Сэм болван, — стряхивая пепел в ладонь, грубо сказал Манетта. — Не умеет думать. Слишком горячий.
Я не удержался от усмешки. Примо дал бы фору и Сэму и обоим охранникам, так что заявление о горячности Сэма на миг выбило меня из депрессивной апатии. От Маннеты это не укрылось, и он охотно пояснил:
— Реши Сэм расправиться с тобой сам, семья бы одобрила его действия. Когда убирают препятствие привычными методами, это нормально. Ты был для него сущей занозой в заднице. Кроме того, после вашей стычки в ресторане он понял, что такого соперника, как ты, в одиночку ему не одолеть. Но он упустил удобный момент. Сэму следовало выждать, убрать тебя, а потом постараться убедить Джино в собственной невиновности. Понимаешь, — Примо сильно затянулся, так, что сигаретка на миг ярко пыхнула огоньком, — никто не стал бы искать одного русского, случайно сунувшего нос не в свои дела.
Это я прекрасно понимал. Манетта был прав — в чужой стране, где миллионы иммигрантов, я остался бы ещё одним нераскрытым делом без всяких шансов на оправдание собственного имени. И всё же мне стало неприятно. Обидеть могут только те, кому начинаешь доверять, чьё мнение начинаешь уважать. Возможно, если бы я услышал эти слова от кого-то другого, не от Примо, к которому успел привязаться, я чувствовал бы себя менее паршиво.
— Вместо того, чтобы подумать, — продолжал Примо, — этот недоумок запаниковал. Ты сидел под крылышком у Вителли, время работало против нашего маленького предателя. Тик-так, тик-так… Сэмми решил сделать грязную работу руками Спрута. — Манетта затянулся, едва не обжигая себе губы окурком. — Курта в Нью-Йорке только терпели: он успел заручиться поддержкой одной из семей. Твой вопрос давно уладили, так что Спрут, при должной сноровке, мог вытворять всё, что пожелает. Сэму просто не хватило опыта и уверенности.
Манетта замолчал; мне показалось, что он задумался, и я решил окликнуть его.
— Охранники…
— Личная охрана Медичи, — широко улыбнулся Примо. — Я попросил их остаться. Считай, тебе повезло, Олег: старик не слышал и четверти из того, что ты пытался нам рассказать, пока Джоэль штопал тебя, точно рождественскую индейку.
Я вспыхнул. Выходит, Медичи не слышал меня. Но я должен был сказать ему. Сказать, что безумно, невозможно сожалею о том, что мы с Вителли когда-либо пересеклись. Если бы не я, если бы не все эти события, если бы не больное сердце…
Уперев дрожащий локоть в постель, я приподнялся. Знакомая боль в позвоночнике заставила вздрогнуть, я невольно закусил губу, чтобы не застонать.
— Лежи, — всполошился Манетта, пытаясь удержать меня за плечи.
— Я должен поговорить… с Медичи…
Манетта заметно напрягся. Живые чёрные глаза уклонились от моего жадного, ищущего взгляда, словно итальянец пытался оттянуть неизбежный момент.
— Олег, ложись, — мягко сказал Примо. — Успокойся.
— Я…
— Знаю, — непривычно покорно согласился Манетта; от грубоватой, приятельской интонации не осталось и следа, и я невольно насторожился.
Я позволил уложить себя обратно, но как бы ни был я измождён, одна мысль всё не давала мне покоя, пока я слушал Манетту.
— Энцо позвонил Папе Палермо, — сцепив руки в замок, заговорил Примо. — Мы приехали почти сразу. Ты лежал в луже собственной крови, бредил что-то о предательстве. Папа вытряс из Энцо всё, что тот знал, прежде чем приехал босс, а я узнал от тебя конец истории. Джоэль дал тебе немного химии, чтобы ты не чувствовал боли. Новомодная штучка, бьёт по мозгам, но быстро выветривается. А чего только не говорит человек, отходя от наркоза. Было не так легко разобрать, ты путал английский с русским. Я слушал. Прости, — помолчав немного, добавил Манетта. — Нельзя действовать, не зная наверняка, с какими картами начинаешь партию.
Гнев вспыхнул во мне внезапно, но так же быстро и погас. Я хотел считать Примо другом, и было больно осознавать, что я для него оказался только приманкой в ловко раскинутых сетях.
— Ты хорошо всё спланировал, — с трудом проговорил я.
Манетта не обиделся; немного откинувшись назад, он посмотрел на меня, прищурив глаза.
— Со стариком тебе нельзя сейчас разговаривать, — заметил Примо. — Он любил Вителли.
— Знаю. Они были друзьями. Джино рассказывал…
— Вот как? — печально усмехнулся Манетта. — Рассказывал, как босс спас ему жизнь? Как они начинали, и что для Джино не было друга ближе, чем наш старик?
Джино рассказал мне не так много, но обо всём этом я мог догадаться и сам. Я не знал прежнего Вителли, но навсегда запомнил Джино, протянувшего мне руку, когда я больше всего нуждался в помощи.
— Босс не станет с тобой говорить. И никто из нас не станет, пока Джино не будет похоронен.
Манетта запнулся, и мне вдруг стало его жалко.
— Почему ты?
Всё-таки я задал правильный вопрос. Примо внимательно посмотрел мне в глаза.
— Почему именно ты? — повторил я.
Смутные обрывки воспоминаний и факты начали складываться в цельный кусок мозаики. В каждой её части присутствие Манетты, парня из итальянского ресторанчика, теперь выглядело для меня ещё более странным, чем когда-либо. Нет, я вовсе не подозревал Примо. Я знал о его действиях и их последствиях, но не понимал, почему Манетте, как Юпитеру, позволено всё, что не дозволено быку.
Примо находился рядом со мной в операционной. Примо выслушал меня, уберёг, насколько смог, от гнева Медичи. Примо, наконец, рискнул и расставил силки для Сэма, спасая мою жизнь и рискуя навлечь на себя гнев Джанфранко.
— Маленькая привилегия кровного родства, — не стал томить меня итальянец. — Мы не часто общались в последнее время. Я всё ещё не заслужил его доверия.
Я ничего не понял, но Примо продолжил сам, не дожидаясь вопросов, ставящих людей в неловкое положение. Вытянув перед собой изувеченную руку, Манетта чуть помахал ею, невесело осматривая оставшиеся три пальца.
— Я сам виноват, — просто сказал он, — из-за моей невнимательности могли погибнуть люди. Крёстный отстранил меня от дел. Сказал, буду работать у Палермо, пока не научусь терпению. Пока не стану думать о других, как о самом себе. Мне едва исполнилось двадцать три, когда я начал у Папы. Сейчас мне двадцать пять, — Примо нервно провёл рукой по волосам, — но я никогда не стану оспаривать решение крёстного. Босс жёсткий человек, но он всегда поступает правильно.
Я промолчал.
— Basta, — поднялся с кровати Примо. — Довольно на сегодня разговоров. Спи, дела решим завтра. Ну и кашу ты заварил, приятель, — вымученно улыбнулся Примо. — И умудрился выжить. Но я тебе обещаю, мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем.
— Примо, — окликнул его я.
Манетта обернулся.
— Спасибо.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Примо первым отвёл взгляд, отрешённо кивнул и вышел из комнаты.
…Выздоровление проходило медленно и мучительно. Я раньше не подозревал, что в моем теле столько мест, которые могут причинять самую неудобную, отвратительную боль. Первые несколько дней я по-прежнему не мог встать без посторонней помощи и чувствовал сильнейшую апатию ко всему окружающему. Положение скрашивал только Примо. У него почти получилось разговорить меня, но я был благодарен за одно только его присутствие. От него я узнал, что с Ником всё в порядке, в свете происходящих событий о нём на время забыли. Я по-настоящему переживал за Ремизова — бывший десантник с криминальным прошлым мог вызывать подозрения. Манетта, как умел, успокаивал меня. В конце концов, Ремизов не успел увидеть ничего такого, что стоило скрывать, и почти постоянно сидел на квартире, которую снимал у знакомого Вителли. Всё же я сомневался, что Нику сделают скидку за хорошее поведение.
Так прошло несколько дней. В один из них Примо мельком упомянул, что прошли похороны. Так тихо и незаметно ушли последние воспоминания о человеке, который сделал здесь, в Америке, так много для меня.
На следующий день я проснулся с твёрдым желанием встать на ноги. Я поднялся сам, без посторонней помощи, и понял, что способен на большее. С того самого дня я начал приучать свой организм к новому режиму. Я прекрасно осознавал, что больше не буду таким же сильным, как раньше. Если какой-либо орган повредить, он уже никогда не послужит так же, как прежде. Мне требовалось найти другие способы самозащиты, возможно, выработать другой стиль поведения. Я был слишком уверен в своей физической выносливости, чтобы бояться врагов, и часто вёл себя самоуверенно, отвечая на каждый вызов. Я больше не мог себе доверять. Раз мне суждено жить дальше, я должен набраться сил и найти им другой выход.
Мне понадобилось почти две недели, чтобы привыкнуть к жизни в новом теле. Множественные повреждения позвоночника требовали особого ухода, ожоги прошли, оставив после себя несколько шрамов, перевязка занимала всё меньше времени, и стандартные ежедневные процедуры я мог делать теперь сам. Говорить, впрочем, по-прежнему не хотелось, но однажды я сам начал разговор.
Я понимал, что скоро обо мне вспомнят, и у меня оставалось ещё одно желание перед тем, что уготовила судьба.
— Примо, — сказал я, когда Манетта в очередной раз появился у Риверса, — я хочу увидеть Джино.
Он бросил на меня задумчивый взгляд, точно прикидывая, как отговорить меня от опасной затеи.
— Примо, — попросил я, — пожалуйста.
…Манетта сделал всё как нельзя лучше. Он подгадал момент, когда Риверс ушёл из дома, и в буквальном смысле выкрал меня. Не забыл и об одежде, притащив джинсы и свитер. Куртка оказалась в самый раз, и я мысленно вздохнул — в прошлый раз вещи Примо поджимали в плечах.
Охраны в доме не было. Вряд ли мне доверяли, но, очевидно, понимали, что бежать мне попросту некуда. На всякий случай мы вышли через чёрный вход, чтобы не светиться перед соседями и, обогнув особняк Риверса, вышли на соседнюю улицу.
Кладбище Маунт Хеброн находилось в Квинсе. Манетта вёл машину, я сидел рядом, безразлично разглядывая пролетающие за стеклом кварталы. Меня ничто больше не удерживало в Америке: со смертью Вителли ко мне вернулось то самое ощущение гадливости, которое охватило меня в первые дни жизни здесь, и отпустило по мере привыкания. Я оказался слабым и беспомощным на чужой земле. Моей жизнью здесь распоряжались другие. Манетта не захотел говорить о крёстном, а я не спрашивал.
За окном промелькнула зелень Гринвудского кладбища. Мне показалось, будто я узнал место. Здесь Джино сбросил нас с Ником с трассы тяжеловесным «доджем». Мне казалось, будто с тех пор прошёл целый год, целая пропасть дней. Никому не позволено вернуться в прошлое и что-то изменить. Да и что бы я изменил, случись такая возможность? Мы выбираем своё будущее, но и прошлое остаётся с нами до тех пор, пока мы живы, и не отпускает после смерти.
Плотный зелёный кустарник и железная ограда кладбища остались позади, машина свернула на другую улицу. Через четверть часа мы оказались перед воротами Маунт Хеброн.
Примо оставил машину у парковки, дальше мы пошли пешком. Американские кладбища я видел только в фильмах. Ровные линии одинаковых серых надгробий уходили вдаль, насколько хватало глаз, отчего чистое поле казалось размеченным на длинные сектора. Ни оград, ни цветов, только короткая пожухлая трава под ногами и ряды маленьких камней с выбитыми на них именами.
Совсем не так, как у нас, когда почившим воздаются последние уважение и любовь со стороны родных и близких. Надгробия в цветах и венках, деревья и кустарники в сказочном цветении в поминальные дни; распятия и свежеокрашенные оградки — здесь не было и тени той заботы, которую у нас оказывали усопшим. Хотя возможно, я просто привык к нашим традициям настолько, что, глядя на чужие, не признавал их.
— Джино не хотел, чтобы его хоронили в склепе, — Манетта смахнул несколько сухих листьев с надгробия, плотнее запахнул куртку на груди и повёл плечами, будто от озноба. — Я буду рядом, — негромко, словно извиняясь, проговорил Примо. — Вернусь к машине.
В знак благодарности я сжал руку Манетты чуть повыше локтя. Мы мало говорили в дороге, и сейчас не нуждались в словах. Примо кивнул и исчез. Тревога омрачала его лицо, но, погружённый в собственные мысли, я не придавал этому значения. Я думал о прошлом, вспоминал Вителли, и заново переживал все отвратительные, болезненные моменты своей жизни.
Я присел у надгробия, ничем не отличавшегося от череды безликих камней, перекрестился, и поцеловал холодный мрамор так, как было принято у нас. В сознании вспыхнул образ Джино, его отцовские объятия, и наше прощание у ресторана, в тот день, когда меня выгнал Медичи. Мы не должны были встретиться снова. Если бы этого не произошло, кто знает, может, Вителли остался жить. Как же сильно он привязался ко мне, если переживаний за меня, человека из ниоткуда, хватило, чтобы остановить его сердце навсегда.
Я сглотнул, прикрывая глаза, положил ладонь на надгробие и сжал пальцы. Я видел перед собой лицо старого итальянца, его усмешку, прищуренные глаза. Всё должно было идти по-другому. Виноват никто, и все сразу. Я знал только одно средство помощи усопшим, и молился со всей страстью, на которую был способен. Я перемежал слова молитвы с обращениями к Джино, путал русский и английский, шептал всё то, что не мог и не успел сказать в машине, пока Вителли ещё жил.
После невыразимой скорби, которую испытывают только те, кто остался, на душе стало пусто и спокойно. Не знаю, сколько я так просидел. Камень под моей ладонью стал тёплым, а я не двигался с места.
Чувство, будто я не один, пришло внезапно. Я не слышал посторонних звуков или голосов, не появилось и пресловутого ощущения, словно тебе в затылок давит пристальный взгляд — просто я вдруг понял, что у могилы Вителли сижу не один.
Я открыл глаза и обернулся.
Должно быть, Манетта бежал, чтобы предупредить меня. Рядом с ним я увидел двух крупных широкоплечих мужчин в плащах. Бледный, запыхавшийся Примо стоял немного позади них, расширившимися глазами глядя на меня. Ещё двое в одинаковых плащах замерли между надгробиями, рассматривая уходящие вдаль ряды могил.
Рядом со мной стоял Джанфранко Медичи.
Я видел носки его начищенных до блеска туфель и строгий тёмный костюм под расстёгнутым дорогим пальто, и медленно поднялся, чтобы не сидеть перед ним на корточках.
Примо нервно огляделся, решительно протиснулся между телохранителями и подошёл к крёстному. Я видел, что ему не по себе, но он продолжал стоять, глядя перед собой.
— Signor…
— Вернись в машину, Примо.
Я уже забыл, как звучал голос Медичи, но не забыл ощущение опасности, исходящее от этого человека. Примо лучше меня знал дона Джанфранко, и то, с каким трудом ему удалось удержаться на месте, вызвало у меня невольное восхищение. Манетта снова рисковал ради меня, а я ничем не мог ему помочь. Я мог только сочувствовать: сам я дона Медичи уже не боялся, а наша случайная встреча лишь ускорила развязку. Я только не хотел, чтобы Манетта пострадал, но мне не дали вставить и слова в защиту молодого итальянца.
Медичи повернулся к крестнику.
— Вернись в машину, — спокойно повторил Джанфранко. — Фрэнк и Луис, — Медичи сделал знак охране, — проводят тебя.
Примо сник. Я видел: будь его воля, он бы послал к дьяволу Фрэнка, Луиса, и обоих безымянных охранников, наградивших нашу маленькую группу подозрительно цепкими взглядами. С доном, как когда-то упоминал Примо, не спорили.
Я остался наедине с Медичи. Один на один, как в кабинете, и, как и прежде, не испытывая ни страха перед ним, ни трепета — только бесконечное внимание, поскольку с такими людьми нельзя себя вести ни неуважительно, ни заискивающе.
— Твоё место дома, — не глядя на меня, заметил Медичи. — Зачем ты приехал?
Я не сразу нашёлся, что ответить. Вначале хотелось даже переспросить, какой дом он имел в виду — доктора Риверса или тот, далёкий, после разлуки с которым прошла целая вечность. Я приехал в Америку без всяких видов на приключения, с одной только надеждой заработать и посмотреть мир. Говорить Медичи, что я обычный турист, означало покривить душой. Разве мог я себя так называть после всего, что произошло?
— Я задаю себе тот же вопрос, сеньор Медичи.
— Жалеешь?
— У меня есть для этого все основания.
Между каждым вопросом и ответом проходило не меньше секунды: дон Джанфранко не торопился с вопросами, я продумывал ответы.
На этот раз молчали дольше. Поскольку Медичи не смотрел на меня, я последовал его примеру и перевёл взгляд на надгробие.
— Джино прожил лишние несколько минут только для того, чтобы обезопасить тебя, — проронил наконец Медичи. — Передать мне послание. Он никогда не оставлял незаконченных дел.
— Вы сильно меня ненавидите? — помолчав, спросил я.
Казалось, мужчина удивился. Он даже посмотрел на меня — я видел это боковым зрением — и едва заметно усмехнулся.
— Я был зол, — ответил он. — Не только на тебя.
Медичи помолчал ещё секунду, и я внезапно понял, что всё, что говорили про него — правда. Страшный, бескомпромиссный человек. И, наверное, самый верный друг из возможных. Вот только я не хотел бы иметь такого патрона, как он.
— Теперь я понимаю Джино лучше. Но он умер, последнюю волю я исполнил, всё уже в прошлом. Осталось расставить последние точки.
— Что с Сэмом? — спросил я.
— Сэма пришлось наказать, — Медичи по-прежнему не отрывал взгляда от надгробия, но я не выдержал и посмотрел на него. Меня интересовала судьба предателя. — Из-за его глупости пострадала семья. Ему некого винить.
Ответ дона Джанфранко показался мне размытым, но мне хватило выражения его лица, чтобы понять: Сэм мёртв. Так должно быть, чтобы у других не осталось сомнений в том, что ждёт предателей. Семья Медичи должна оставаться сильной.
— Он мёртв, — зачем-то проронил я.
— Ты тоже, — отозвался дон Медичи, и впервые за весь разговор посмотрел мне в глаза. Я не знаю, что он ожидал увидеть там, и чего не ожидал, но, надеюсь, я его не разочаровал. — Тебя тихо убрали, от трупа избавились. Твоё настоящее имя никому неизвестно, а в Америке много пропадающих без вести иммигрантов.
Я продолжал смотреть на Медичи, не до конца понимая, что он имеет в виду.
— Но ведь я жив, — негромко заметил я. — Как вы всё это сделали?
— Слухи — лучшая машина. Тем более, если они исходят от проверенных людей.
Сеньор Медичи определённо обладал талантом отвлекать людей от всех насущных проблем, и создавать им новые, по сравнению с которыми прежние казались смешными. Я тоже на время забыл о своих.
— А Ник? — внезапно вспомнил я. — Николай Ремизов, он спас мне жизнь. Вы позволите ему уйти?
— Что мне его жизнь?
— Если вам действительно всё равно, тогда позвольте ему уйти со мной, — заметил я.
Дон Джанфранко снова усмехнулся.
— Он этого не заслужил.
— Но ведь он вам ничего не сделал, — не поверил я.
— Твой друг далеко не чист, на него пали подозрения, и в отношении мистера Ремизова я не связан никакими обязательствами.
— И это всё? — поразился я.
Дон Медичи едва заметно качнул головой. Я замер напротив него; ужас сковал сердце при мысли, что Ник может пострадать из-за меня. Так не должно быть!
— У нас людей за такое не убивают!
— У нас тоже, — кивнул Медичи. — Им дают шанс сделать это самим.
Я замолчал, опустив голову. Я был обязан Николаю жизнью и, не задумываясь, отдал бы ему долг. Когда я заметил, что дон Джанфранко изучает меня, то поднял глаза, встречаясь с ним взглядом.
— Ты не спросил, что будет с тобой, — негромко подсказал он.
— Что будет со мной? — послушно откликнулся я.
— Уезжай прямо сегодня. Чем быстрее ты покинешь Америку, тем лучше. Преследовать тебя не будут в память о Джино, но в другой раз, если ты вдруг окажешься здесь, я не могу ручаться за твою жизнь.
Я промолчал. Ветер трепал полы плаща Медичи, холодил моё лицо. Я смотрел на могилу того, кто стал здесь, в Америке, моим отцом. Я прощался с ним. Я был виноват перед ним. И по-своему я его любил.
— А Ник?
Дон ответил не сразу.
— Убирайтесь отсюда оба, — медленно проговорил он. — И хорошо запомните: у нас длинные руки.
Я посмотрел в его лицо, по-прежнему бесстрастное, лишённое всяких эмоций. Я вдруг почувствовал, что лишний здесь. Медичи приехал сюда не ради меня; наша встреча оказалась случайной.
— Прощайте, сеньор Медичи.
Я сделал один шаг и обернулся.
— Простите меня, если сможете.
Потом развернулся и направился вниз по тропе.
Глава 9.
Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии. (1 Кор. 6:19–20).
Я прислонился к стене, позволяя Ремизову занять единственное свободное кресло в этом углу зала. Сидеть мне не хотелось, кроме того, Риверс предупреждал, что мне нужно почаще пребывать в строго вертикальном или горизонтальном положении — из-за повреждённого позвоночника.
С Примо мы попрощались у входа. Манетта был единственным, кто провожал нас в аэропорт, и отсутствие эскорта радовало: мы могли сказать друг другу всё то, что не смогли бы при посторонних. Мы прощались навсегда и, даже если кто-то из нас сожалел, никто не решился произнести это вслух.
Я прощался с трудом. Я успел привязаться к Манетте и, мог поклясться, Примо чувствовал то же самое. В других обстоятельствах, уверен, мы бы обязательно остались друзьями. Наверное, поэтому расставание получилось слегка натянутым; говорить лишнее не хотелось никому. Всё было уже сказано дома и в машине. Жаль, что так всё получилось. Наша дружба закончилась, и никому из нас не дали второго шанса.
Вокруг бесцельно ходили люди, пытаясь сократить время до посадки. Некоторые из них подходили к киоску с прессой, выбирали яркие издания в глянцевых обложках, и довольные уходили прочь, обратно к своим креслам. Обычно такие журналы просматривались целиком ещё до начала посадки.
— Ты обязательно вернёшься, — услышал я звуки родной речи возле киоска. — Все возвращаются.
Я чуть провернул голову, бросая взгляд на соотечественницу. Женщине было за сорок; отсутствие косметики на лице, короткая стрижка и мешковатая одежда сильно портили и без того несвежую внешность. Двигалась и говорила она с показательной уверенностью, запустив обе руки в карманы необъятных брюк. Стоявшая рядом с ней молоденькая девушка слушала внимательно, успевая, однако, просматривать витрины с манящими журналами, и иногда кивала, слегка заторможено, поддерживая видимость беседы.
— Если бы не необходимость разобраться с наследством, ни за что бы туда не вернулась, — брезгливо говорила женщина, оглядывая витрины. — Да ты и сама увидишь разницу! Ты гостила у меня только пару недель, Юленька, но наверняка смогла сравнить, правда? Уровень жизни, уровень жизни! Да о чём ты говоришь! — всё больше накручивала себя тётка, хотя эмоциональной реакции от Юленьки, кроме однообразных кивков, не следовало. — Все эти мифические идеалы, которые нам вбивали в детстве, весь этот допотопный советский быт, никакой свободы для человека с амбициями, где это всё сейчас? А они, — женщина снова поморщилась, точно воспоминания о соотечественниках доставляло ей физический дискомфорт, — только и умеют блеять, как стадо, о каких-то духовных ценностях! Где они, я тебя спрашиваю, где они были, когда я нуждалась в деньгах? Так тупо — а они за это держатся! Мне противно, Юленька, даже думать о том, как я жила раньше. Как в болоте! А они его хвалят, потому что, видите ли, оно им родное. Пора смотреть на всё по-новому! Я могу теперь позволить себе всё, что хочу, я живу сытой, спокойной, уверенной жизнью, я свободна от предрассудков! Родина там, где хорошо живётся, — убеждённо твердила бывшая славянка, — я ни о чём не жалею!
Юленька выбрала журнал кроссвордов, с интересом просматривая английский текст. Женщина, выговорившись, тоже повернулась к киоску.
— Ты что купила? Кроссворды? А мне хочется чего-то будоражащего, скандального. У меня в последнее время депрессия, хочется себя встряхнуть, устроить эмоциональный взрыв. Психолог говорит, не нужно увлекаться антидепрессантами, но у меня в душе такая пустота после всего этого… хочется чем-то её заполнить. Смотри, Юленька! Свежие звёздные сплетни! Как раз то, что нужно!
Яркое издание тотчас оказалось в руках у женщины. Продолжая что-то рассказывать индифферентной Юленьке, та увлекла её за собой, и я вздохнул с некоторой долей облегчения.
— Эх, Родина, — негромко пропел Николай, — еду я на Родину… Пусть кричат: "уродина!", а она нам нравится… Спящая красавица! К сволочи доверчива…
Николай скосил на меня зелёные глаза и усмехнулся: выходит, он тоже слушал. Я грустно улыбнулся. Не знаю, о чём думал Ремизов, но мой гнев, против ожиданий, испарился, стоило мне услышать про пустоту в душе. Зато жизнь у неё сытая! Как страшно это прозвучало, но ещё страшнее, что она этого не заметила. Наверное, такие, как она, самые опасные наши враги. Ведающие или не ведающие, что творят…
— Скоро посадка, — бросил Ник, следя за бегущей строкой на экране. — Нам пора.
…Я был очень умным, когда летел в США. Всем известно — чтобы увидеть гору, от неё нужно отойти. Приблизившись, многое упускаешь из виду, многое сознательно не замечаешь, и ещё больше прощаешь… становясь бесконечно малой частью этого великого, растворяясь в нём и подчиняясь ему. Где-то я читал, что честь в том, чтобы бороться с тем, что ненавидишь. Честь в том, чтобы знать: станешь бить систему, попадёшь в себя. Поступаться меньшим ради большего или большим ради малого — неважно, всё равно не разберёшь вовремя, что есть где.
Чаще получается так, как со мной — я не смог ни сломать систему, ни хотя бы её пошатнуть, ни даже заставить её обратить на себя внимание. Я не мог победить, не мог сыграть вничью, не мог даже выйти из игры. У меня оставалось два пути — стать частью сети или попытаться сбежать. Я выбрал второе, хотя заранее знал, что сеть окутала собой весь мир. Где-то паутина была тонкой, где-то — толстой и густой, но она была повсюду. Если бы только хватило сил порвать её…
Как это оказалось бы трогательно и до отвращения наивно — рассказывать родным свои приключения в Америке так, чтобы никому не захотелось повторить мой подвиг. Кажется, я это и намеревался сделать, ступив на чужую землю. Сделайте скидку на возраст: я не воспринимал ни своё путешествие, ни свою жизнь всерьёз. Мы часто думаем, говорим и поступаем глупо, но мне хватило одного раза, чтобы понять. Я не расскажу ни слова о моём пребывании здесь, как не рассказывают ночные кошмары людям, в опасении, что те сбудутся.
Я понял ещё кое-что. Нет такого народа — американцы. Есть англичане, итальянцы, испанцы, кубинцы, немцы, русские, наконец. Не существует народа американского, нет у них общего корня. Американец — это тот, кто забыл, к какому народу принадлежит. Это все те, которые поверили внушению, будто можно быть счастливыми и без того, чтобы помнить, кто ты есть. Это те, кто поменял сытое тело на пустую душу.
Американцы — обманутая нация. Их заставили поверить, что можно забыть свой язык, родину, традиции, веру, в конце концов, — забыть без всяких последствий. Жить сегодняшним днём. Но это большой обман. Нельзя брать и не отдавать. Нельзя потребительски относиться к жизни. Нельзя не верить. Нельзя оставлять детям в наследие испорченный наркотиками и беспорядочными связями генофонд, культ тела, высмеивание духа, болезни, порножурналы, злые мультфильмы, жестокие правила выживания, и никакой надежды на светлое будущее.
Нельзя сдаваться. Нельзя забывать о том, кто ты есть. Проходит всё, даже посмертная слава, но в своих детях человек заново проживает жизнь. И нужно обеспечить потомкам достойный мир, который примет их, и будет к ним чуть милосерднее, чем был к нам…
Мне повезло. Я хорошо осознаю это и очень благодарен. Будь я чуть слабее или менее удачлив — я бы остался там, с ними, в качестве жертвы или палача. У меня возникло странное чувство — я ощущал себя другим человеком. Ушли желторотая наивность и юношеское самомнение, сгладился бескомпромиссный максимализм, из памяти стёрлось гадливое отвращение чёрных воспоминаний, появилась спокойная уверенность в себе и окружающем мире — то, чего мне не хватало с детства. Я замечал теперь намного больше, чем раньше, и был готов ко всему. Мне ещё подумалось, что одно и то же место, наполненное событиями, неодинаково действует на разных людей.
Я прошёл испытание, но знаю, что в этом нет моей заслуги. И за это я был тоже благодарен.