— Ну, ну, смотрите.
Вылетели через день. Во время разбега ТБ-1 так скрипел, что казалось, развалится до подъема в воздух. Грешным делом, я вспомнил Акимова и подумал: надо бы послушаться его, подождать. Но было уже поздно. Самолет, еще раз жалобно скрипнув, успокоился, и под нами поплыли горы. Потом открылась панорама унылого и скучного пустынного Синьцзяна. Под монотонный шум моторов я задремал, но вдруг почувствовал рывок, затем другой. Смотрю и глазам не верю: один мотор заглох, и винт под напором воздушного потока еле — еле вращается. Минуты через три или четыре сдал и второй двигатель.
Стало необыкновенно тихо. Мы с Пушкиным тревожно переглянулись. Справа и слева, разделенные песчаной долиной, тянулись горы. Самолет начал резко терять высоту. Где сядем? Справа показалась малонаезженная до рога. Лучшего места в аварийной ситуации трудно и придумать.
Коршунов сразу же довернул машину и пошел на посадку. Пробежав по песку с десяток метров, самолет остановился как вкопанный. Коршунов вылез нз своей кабины и, скаля в задорной улыбке белые зубы, как ни в чем не бывало сказал:
— Сидим, товарищи начальники.
За бортом мы чуть не задохнулись от жары. Казалось, будто рядом стоит гигантский горн и нагнетает раскаленный воздух, сжигающий на своем пути все живое. Осмотрелись. Ни кустика, ни деревца, ни живой былинки. Один песок да серые, нагретые солнцем камни.
Коршунов открыл планшет и развернул желто — коричневую, под цвет местности, карту.
— Вот где мы, товарищи начальники, находимся, — ткнул он пальцем в песчаную долину. — Воды, как видите, нет.
Мы перешли на другую сторону самолета, думая, что там есть хоть какая‑нибудь тень. Но увы. Солнце стояло в зените, и тень лежала под самым брюхом ТБ-1.
— Ну‑ка, котик, — обратился Коршунов к своему флегматичному, плотному механику. Котиком он назвал его потому, что у механика фамилия Котов, хитренькая улыбка и мягкая, как у кошки, походка. — Будь добр, поднимись в кабину и принеси градусник.
Котик принес термометр. Коршунов положил его в тень, и все увидели, как по тоненькому каналу стеклянной трубки ртуть быстро стала подниматься вверх.
— Ого! — комментировал Коршунов. — Пятьдесят, пятьдесят пять, шестьдесят, шестьдесят пять…
На цифре «70» ртуть остановилась.
— А теперь, товарищи начальники, облачайтесь в меховую амуницию. Будем думать и держать совет.
Даже в этой труднейшей обстановке Коршунов не терял присутствия духа и старался шутить. По — настоящему-то ему следовало отругать Котова за плохую подготовку самолета, но он только с укоризной посмотрел на него: кота, мол, как ни бросай, все равно он станет на ноги — критика не действовала на флегматичного парня.
По совету Коршунова мы надели комбинезоны и, к своему удивлению, убедились, что действительно стало намного легче. Прямые солнечные лучи не обжигали тело, шлем надежно защищал голову.
— Для начала скажу, товарищи робинзоны, — не удержался Коршунов от шутливой параллели, — что у нас есть полтора ящика шоколада и два термоса воды. Выпьем эту — сольем из радиаторов. Словом, живем — не тужим.
— Трасса проходит здесь? — осведомился Пушкин.
— Здесь, здесь, — подтвердил Коршунов. — Самолеты летают почти ежедневно. Если мы разожжем костры — нас непременно увидят и помогут.
В первый день стороной прошел один Р-5, но пас не заметил. Мы изнывали от жары, а когда солнце скрылось, стало совсем прохладно. Ночевали в самолете. В горах всю ночь противно выли шакалы, но близко к машине подходить боялись.
На другой день, обжигая руки о раскаленный металл, попытались помочь экипажу найти неисправность в моторах. Ведь не случайно же они отказам? Есть какая‑то причина. Копались часа два, но ничего не нашли. Механик Котов бросил ключ на песок, выругался.
— Подождем до вечера. Сейчас работать невозможно.
И действительно, жара стояла невыносимая. Хотелось пить. А воды остался один термос. Надо беречь. Кто знает, сколько еще мы просидим в этих раскаленных песках? Установили строгую норму: три глотка в день на человека. Воду в радиаторах самолета пока не трогали. Это неприкосновенный запас. Вода — жизнь. Не станет ее — «совсем — совсем плох будит», сказал бы сейчас наш китайский друг Мустафа.
Кругом тишина. Кажется, все живое вымерло. Хоть бы какой‑нибудь звук услышать, и то легче бы стало на душе.
— Где же ваша трасса? — спрашивает у Коршунова Пушкин.
— Здесь, здесь, товарищ начальник, — пытается шутить летчик и тычет пальцем в раскаленное небо. — Только, видать, ее солнышком растопило.
Котов лег на спину и стал внимательно прислушиваться: вдруг раздастся шум мотора? Тогда падо поджигать смоченный в бензине и соляровом масле чехол, чтобы дымом привлечь к себе внимание пролетающего летчика.
Но вот солнце уже скрылось за зубцами гор, а ни один самолет так и не появился. И снова доносится над рывный вой шакалов, а над головой горят безучастные к людям крупные звезды.
На третий день в знойном мареве мы увидели три, величиной со спичечную коробку, автомашины. Были они от нас на расстоянии десяти — двенадцати километров. А может быть, это просто показалось?
— Машины, машины! — захлопал в ладоши Маглич и бросился в их сторону. За последние два дня он стал неузнаваемым: смотрит на всех рассеянным, отсутствующим взглядом, говорит что‑то бессвязное.
— Да замолчи ты наконец! — злился Пушкин и для большей острастки грозил кулаком.
И вот сейчас Маглич, сбросив ботинки, босиком побежал к машинам:
— Эге, подождите!
Мы кинулись остановить его, но куда там! Обжигая ступни, Маглич прыгал, словно кенгуру, и вскоре скрылся за песчаным холмом. Эх, пропал, думаем, человек. Но нет. С машин — нам не показалось, это были действительно они — его заметили, а может быть, внимание людей привлек дым нашего костра. Вскоре вездеходы подъехали к самолету. В кузове одного из них лежал Маглич. Ноги его покрылись от ожогов волдырями, но он этого не замечал и как ребенок смеялся. Парень не выдержал психического напряжения. В Москве пришлось уложить его в больницу.
Мы были несказанно рады появлению автомашин.
— Как вы здесь оказались? — спрашиваем у водителей.
— Хотели спасти таких же, как вы, бедолаг. Только напрасно. Самолет ДБ-3 упал в горах…
Позже я узнал, что в этой катастрофе погиб инженер ВВС Павлов.
Бросить свой самолет без надзора мы, конечно, не могли. Коршунов решил оставить около него механика Котова. Дал ему оружие, продовольствие, весь оставшийся запас воды и сказал:
— Завтра будет помощь.
К вечеру вездеходы доставили нас на аэродром Хами. Там уже знали, что из Ланьчжоу два дня назад вылетел ТБ-1, но не имели представления, куда он мог запропаститься.
— Искать вас собирались завтра, — доложил начальник базы, обслуживающей аэродром. — Вон и самолет уже стоит наготове.
— Хороша же у вас оперативность, — упрекнули мы руководителя. — Искать через три дня. А если бы мы потерпели катастрофу, тогда как?
— Поверьте, у нас не было самолета, — оправдывался он. — И этот отремонтировали кое‑как, на скорую руку.
В Хами мне вручили телефонограмму от «хозяина», как мы тогда называли наркома обороны К. Е. Ворошилова. В ней предписывалось не задерживаться в Алма-Ате, немедленно вылетать самолетом Си-47, который привел шеф — пилот С. М. Буденного Василий Сергеевич Лебедев.
Расстояние от Алма — Аты до Москвы немалое. Запас горючего и скорость самолетов были тогда не так велики, как у современных лайнеров, поэтому по пути пришлось несколько раз приземляться. На промежуточных аэродромах мы прежде всего скупали в киосках Союзпечати буквально все свежие газеты и журналы, имевшиеся в продаже. Мы так соскучились по родному слову, что любая заметка, в которой рассказывалось о жизни страны, радовала нас. Ведь в Китай советские газеты приходили через месяц со дня выхода, а то и позднее, и, конечно же, сообщения утрачивали свою актуальность…
И вот она, Москва, с широкими улицами, нарядными площадями, золотыми шпилями церквей и громадами зданий. Я дышу полной грудью, улыбаюсь весеннему солнцу, ошалело осматриваюсь вокруг. На Центральном аэродроме мне довелось бывать не раз, но сейчас он показался мне каким‑то особенно нарядным и прихорошенным.
Лебедев понимал мое состояние и не приставал ни с какими расспросами. Поинтересовался только одним:
— На машине поедете?