Скосов вернулся на просторную кухню. Теперь он остался один, вновь примостился у печки и долго еще курил, роняя красные искры на рукав теплой фланелевой рубашки. А печь жадно глотала дым. И в одно мгновение Скосову вдруг стало страшно смотреть в ее пустой черный объем, словно топка была лазом в преисподнюю. Скосов сначала судорожно отстранился, а потом и усмехнулся своей слабости.
В тот день, когда он вернулся с покоса и сжег в этой печке свои фотографии, жена его к вечеру собрала стол, на котором не вместились все готовые яства, и пришлось составить на пол телевизор, новый «Панасоник» в черном панцире, чтобы использовать как приставку к столу тумбочку из–под него. И пришли званые гости, две пары супругов средних лет, из числа подающих большие надежды обывателей: два с виду разных мужика — невысокий, толстенький, и высокий, жилистый, сильный, и две бабенки при них, тоже разные обличьем — разные и в то же время одинаковые, имеющие нечто родственное в глазах, в лицах, в манерах, в разговорах. И братская общность их, наверное, заключалась в том, что люди называют житейской мудростью, скрывающей умение крепко держаться за свой кусок, да и за чужой, если он подвернется под руку. Так рассуждал про себя Скосов.
Но сначала все шло доброжелательно, чинно, пристойно, было произнесено множество тостов «за копытца». И Скосов внешне был благодушно–улыбчивым, с поднятым фужером водки он философствовал о смене поколений, о патриархальности и семье, а потом тяжело напился и замолчал, уставившись в мутное, скрытое от посторонних видение белыми тупыми глазами. И окружающие могли заметить на кончике его сизого носа блестящую каплю, которая начинала меленько дрожать и едва не обрывалась при каждом горячем выдохе.
Но сам Скосов не замечал и не чувствовал себя. Из всего вечера он и запомнил только зев печки, перед которой теперь, спустя трое суток, он прилег и курил. В тот вечер он, наверное, также привычно курил у нее и смотрел, как печь засасывает дым. И тяга становилась все сильнее и сильнее. И наконец Скосову показалось, что сейчас в эту черную пасть втянет и его — втянет и высосет из него кровь, черные чугунные губы уже, кажется, обхватили ему голову, и тогда он от ужаса зажмурился. Он так и уснул в своей белоснежной старомодной сорочке из нейлона на полу, и пьяные гости, оравшие песни, не тревожили хозяина дома, зная его буйный норов. Если кому–то нужно было выйти, через него переступали, как через хрупкий предмет.
Той ночью ливень вовсю заливал холодными потоками остров, и в нескольких километрах от дома Скосова, в одном из распадков, скорчившись в ивовых сплетениях под жиденькой не спасавшей от дождя кроной, забылся другой человек, насквозь вымокший и продрогший. Он не спал, но звуки долетали до него, одолевая множество неясных препятствий и мешаясь со смутными тревожными образами. Очнулся же Глушков с первым светом. Дождь прервался, и лес залило тяжелым мокрым туманом. Сквозь мглу просачивался гнетущий звук — в гарнизоне опять включили сирену. Вой долетал издали, разбавляя многокилометровую воздушную толщу. Глушков вслушивался, как нарастает, а потом опадает, растекается по туману надсадный звук.
Он поднялся и какое–то время не двигался, обхватив дерево озябшими руками и дожидаясь, когда оживут затекшие ноги. А потом побрел вдоль стремительной речушки, петляющей по распадку. В эту речку он едва не свалился ночью, продираясь через заросли. В темноте он почувствовал ее совсем случайно, приняв сперва за нечто живое, огромное, шевелящееся впереди, и долго потом не мог преодолеть внезапное ощущение, что его обхватят склизкие тугие щупальца. К утру же русло, похожее на извилистую канаву, до краев наполнилось шумно несущейся к морскому побережью мутью.
На эту речку командир роты, бравый усатый капитан Быкин, обладатель крупного водянистого красного носа, приводил солдат добывать икру, которую он затем переправлял для продажи посылками на материк. Это было единственным увлекательным занятием капитана. Все остальное тяготило его непомерно: явки в казарму, разводы, дежурства. Он сам приезжал на речку, чего другие офицеры никогда не делали, доверяя руководить добычей икры надсмотрщикам из старослужащих, и сам постегивал длинной ивовой хворостиной своих узаконенных рабов.
Последний раз Глушков был здесь за несколько дней о побега. Два солдата перегораживали речку двумя огромными, с полутораметровым устьем и трехметровым карманом, сачками, а двое других, и один из них Глушков, поднимались чуть выше по течению и, войдя по пояс в холодную стремнину, сгоняли кету вниз, в сачки.
Ненужных пойманных самцов бросали назад, в воду, а самок резали перочинными ножами. Икрой наполняли большие эмалированные ведра, куда напарник Глушкова — рядовой Ляпустин, время от времени украдкой подсыпал какой–нибудь грязи: гнилую травинку, горсточку земли, или просто, изловчившись, незаметно выхаркивал в ладонь изрядно соплей и размазывал их по ядреным сочным красным ястыкам. Выпотрошенную рыбу забрасывали в кусты — по берегам речки ее гнило многие тонны. Ливень не мог прибить кислую тошнотворную вонь, от которой даже резь стояла в глазах, широко разливающуюся по распадку.
Глушкова постоянно мутило от вони. Уже давно ему чудился шум моторов из–за гребня распадка. Шум этот перемещался, сползал влево, вправо, удалялся, делался ближе, а потом зазвучал с дороги, пролегающей от гарнизона к побережью. Вдоль распадка шли, наверное, вездеходы, часто останавливались и вновь начинали медленно двигаться, скрытые крутым откосом и лесом. Может быть, как раз из–за Глушкова и была затеяна эта езда техники. Он ускорил шаг, а потом и вовсе побежал, но вездеходы с рокотом и лязгом прошли мимо. И потом в течение дня шум транспорта неоднократно раздавался с дороги. Глушков к этому времени соорудил себе под крутым заросшим откосом маленький неприметный шалашик. Отсиживался в нем до вечера.
Ближе к сумеркам он выбрался на опушку леса, росшего в распадке, и меньше чем в километре увидел окраинные домики гражданского поселка на берегу моря, которое поднималось за домиками и почему–то выше них, выше земли, серой одноликой массой, и Глушков тогда подумал, что ближе, чем теперь, он еще не видел моря: жил в центре материка, к месту службы доставлялся самолетом, из обнесенного бетоном гарнизона вывозился только несколько раз на стрельбище вглубь острова. И он удивился, что в море не было ничего, никаких деталей, только одна эта довлеющая над землей серая масса.
В домиках с наступлением сумерек засветились окна. Жили здесь, наверное, совсем обычные люди. И жизнь их — Глушков вдруг смог это себе ясно представить — была наполнена всевозможными мелочами. Из какой–то трубы шел дымок, и, наверное, жара стояла в том доме. И кто–то, может быть, лениво ковырялся вилкой в незатейливой, но обильной еде, и какая–нибудь распаренная хозяйка в широкой мужниной майке возилась с постирушкой в оцинкованном корыте с бортами, как у гнутой ладьи, а другая хозяйка, наверное, громко ругалась и нещадно лупила кулаком по брюху моргающую корову, влезшую во время дойки навозным копытом в молочное ведро. Глушков в своей жизни лишь два раза видел, как доят корову, но теперь, вдыхая провонявший тухлой кетой воздух, он вдруг ясно представил себе все обстоятельства такого нехитрого и в то же время завораживающего действия как дойка: представил толстое вымя и крепкие скрюченные пальцы, выметывающие из сосцов две струйки молока, коровью морду, самодовольно и блаженно перемалывающую жвачку, ее губы, мясисто–кожаные, подвижные и мокрые, которые — поднеси к ним кусок хлеба — прихватят и руку, но, обмусолив, выпустят.
* * *
Ночью Глушков проснулся и как был, в трусах, побежал на улицу — живот его, отвыкший от нормальной пищи, бурливший и дувшийся, уже не оставил времени одеться. На темной веранде Глушков столкнулся с хозяином дома. Дальний уличный фонарь еле серебрил неподвижный воздух, и увидев в открытой двери большой темный человеческий силуэт, Глушков вздрогнул от неожиданности. А Скосов, по своему обыкновению вставший ночью покурить, вышел на веранду, распахнул дверь и удивился теплому туманному воздуху, накрывшему остров в этот поздний час в самом конце октября. Океан дохнул на землю теплом далеких тропиков.
Скосов с наслаждением вдыхал морскую угасающую теплынь, смешанную с горьковатым дымом сигаретки. А когда за спиной раздалось задавленное «Ой!» — он в свою очередь, как и Глушков, ощутил испуганный холодок в груди.
Он заставил Глушкова обуть огромные разбитые башмаки, накинул ему на плечи куртку, сунул в руки электрический фонарик и показал с веранды тропинку, ведущую через огородик к нужной двери. И Скосов скоро вновь погрузился в свои мысли, он смотрел на дальний фонарь, медленно пари?вший во влажном темно–сизом пространстве. Во все стороны от фонаря разлеталась блестящей слюдяной пылью легчайшая морось.
Солдат вернулся, замер рядом.
- Море отдает тепло, — сказал Скосов. — За лето прогрелось, а теперь дышит… Наверное, последнее тепло в этом году, скоро похолодает и заштормит. — Он громко покашлял, но сам же пожалел, что нарушил таким корявым звуком тишину. Прислонившись плечом к дверному косяку, он пускал в воздух мутные струи дыма, которые неохотно уползали вверх, сливаясь с темнотой.
Солдат тоже смотрел в непонятное пространство ночи, словно бы желал разгадать эту темень с ее бескрайностью и пустотой. Голые ноги его, торчащие из–под длинной куртки, белели, как обглоданные мослы.
- Сильно били? — спросил Скосов.
- Что?.. — не понял сначала Глушков. Пожал плечами: — А какая теперь разница?
- Не скажи, разница есть.
Они помолчали, и Скосов спросил еще: - Что же ты — стрелял и ни в кого не попал — случайно? Или не хотел ни в кого попасть?
- Я не знаю, — вяло ответил Глушков. — Стрелял и все тут…
- Ладно, иди спать. — Но не пошевелился, чтобы посторониться и пропустить Глушкова в дверях, тот также не тронулся с места, а лишь переминался с ноги на ногу, то ли ожидал еще каких–нибудь слов от хозяина, то ли сам желал заговорить.
- Я думал сегодня весь вечер, — сказал Скосов, — сам бы я стал стрелять?.. И знаешь, почему я тебя привел в свой дом?.. Потому что я тоже стрелял бы… И вот, кажется, так оно и есть, и не так… Вот что самое трудное и непонятное. Ты стрелял от слабости и отчаяния, а я бы то же самое сделал от силы и самолюбия… Но вот каким образом две такие противоположности дают одно и то же, один и тот же выход? Или тупик? — Он удивленно помолчал и, переменив тон, добавил: — Одно несомненно: кашу ты заварил, теперь надо думать, как ее расхлебывать…
Он прикурил еще одну сигарету. Кислый дым вновь потек в темноту, заглушая все остальные запахи.
- А сейчас иди спать, решать мы сейчас все равно ничего не будем. Все — утром..
- Да что же решать… Утром — не утром, — с тихим отчаянием и даже злобой сказал Глушков. — Мое дело ясное. Я все понимаю… Вам спасибо огромное… Утром я уйду…
- А я тебя не держу. Иди, — усмехнулся Скосов.
Но в усмешке его была снисходительность, и Глушков почувствовал это.
- Все равно ничего не выйдет, — промямлил Глушков. Он присел на низкое крыльцо, понурился.
- Может быть, не выйдет. Пока не знаю. Но посмотрим завтра… Соберу мужиков, пойдем к твоим командирам. Не знаю пока, но что–то сделаю… Я могу на Сахалин поехать, в округ, матерей этих ваших подключить, да я такой кипишь устрою…
- Ничего из этого не выйдет, — тихо перебил Глушков. — Вы же сами знаете, что не выйдет, что же вы меня все успокоить пытаетесь. — Он помолчал, собираясь с духом. — Я вам в тягость не буду, утром я уйду…
- И что же, сдаваться пойдешь? — теперь уже серьезно спросил Скосов.
- Не–ет, — язвительно протянул Глушков. — Что угодно, а сдаваться я не пойду. Я им еще докажу… — Он опять замолчал.
Скосов прикурил вторую сигарету и вдруг сказал твердо: - Не позднее завтрашней ночи я переправлю тебя в Японию… — И будто сам же удивился этой мысли.
- В Японию? — Глушков посмотрел на него недоуменно. — Что же я там буду делать, в Японии?
- Ну это уж ты сам решишь… Жить будешь, на воле жить.
Глушков пожал плечами: - Я как–то никогда не думал… Какая–то Япония…
- Ладно, что сейчас рассусоливать, иди спать, завтра подумаем…
Но Глушков не ушел, и Скосов заговорил — малоубедительно, словно для самого себя: - Напротив поселка, через пролив, в десяти милях, у них город… Здесь все побережье густо населено… На кунгасе чуть больше часа хода…
И он опять замолчал, тяжело, муторно, потупившись, и только тянул и тянул свою дешевую вонючую сигарету и думал о чем–то, думал.
- Кому я там нужен… — осторожно сказал Глушков. — меня назад сдадут на следующий день.
- Не сдадут, — убежденно возразил Скосов. — Им бы за какой только скандал не зацепиться… с этими их северными территориями… — И опять задумался, отрешенно, слепо.
- А пограничники?
- Да, пограничники, — произнес Скосов, не поворачивая в его сторону лица. А думал совсем о другом. — У меня есть ключ от пирсового склада, уж я заначил себе ключ, когда увольнялся. А в складе и движок от кунгаса… — Он прервался.
Из дома напротив послышались неясные звуки, там включили свет, и вдруг отворилась дверь на улицу, свет вырвался на простор, и огромная человеческая тень задвигалась по двору, налетела на Глушкова.