Я всегда думал, что похороны непременно надо проводить в серый дождливый день. И чтобы вокруг могилы толпилась куча людей в черных плащах и с черными зонтиками.
В утро похорон Шона Купера солнце светило вовсю. По крайней мере в самом начале. Никто не надел черное. Его родители попросили всех облачиться во что-то красное или голубое. Это были его любимые цвета. Цвета школьной футбольной команды. Пришло довольно много ребят в полном спортивном обмундировании.
Мама подобрала для меня новенькую светло-голубую рубашку с красным галстуком и простые темные брюки.
— Все равно нужно выглядеть как следует, Эдди. Этим ты выкажешь свое уважение.
Вот уж чего я не хотел, так это выражать уважение Шону Куперу. Я вовсе не хотел тащиться на его похороны. И до этого я никогда не бывал на похоронах. Во всяком случае, я этого не помню. Вообще-то родители брали меня с собой на похороны дедушки, но, во-первых, я тогда был еще совсем маленьким, а во-вторых, дед был уже очень старым. Старые люди умирают, в этом нет ничего особенного. Они и при жизни пахнут так, словно уже немножко умерли. Какой-то затхлый и спертый у них запашок.
Ты понимаешь, что смерть есть, но обычно она всегда приходит к кому-то другому. Не к детям вроде нас. И не к людям, которых мы знаем. Смерть всегда была для меня чем-то далеким и абстрактным. И именно там, на похоронах Шона Купера, я впервые осознал, что смерть рядом — щекочет затылок холодным сладким дыханием. Она выбросила свой главный козырь — убедила нас, что ее нет. Но, я думаю, в ее темном рукаве найдется еще много других козырей.
Церковь была всего в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Хотелось бы мне, чтобы она стояла подальше. Я плелся, как улитка, и постоянно оттягивал свой воротник. На маме было то же голубое платье, что и в день вечеринки у Толстяка Гава, но сегодня она надела сверху красную курточку. Папа в кои-то веки натянул длинные брюки — спасибо ему за это. И рубашку с красными цветами. За это — нет.
Мы подошли к воротам церковного дворика одновременно с Хоппо и его матерью. Мы не так уж часто виделись с ней. Если не считать тех моментов, когда она проезжала на своей машине, подметая улицу. Сегодня она скрутила свою всклокоченную гриву в пучок. На ней было бесформенное синее платье и старые потрепанные сандалии. Наверное, это плохо — говорить так, но я радовался, что моя мама не выглядит так, как она.
На Хоппо были красная рубашка, голубые школьные джинсы и черные ботинки. Свои густые темные волосы он зачесал на одну сторону. Он был сам на себя не похож. И не только из-за прически и приличной одежды. Он был напряжен и выглядел встревоженным. А еще он держал на поводке Мерфи.
— Здравствуй, Дэвид. Здравствуй, Гвен, — поприветствовала их мама.
Я не знал, что мать Хоппо зовут Гвен. Моя мама всегда помнила имена. Папа — не очень. Он частенько шутил — еще до того, как болезнь Альцгеймера стала набирать обороты, до того, как он чокнулся, — что все забывают имена, и в этом нет ничего такого.
— Здравствуйте, мистер Адамс, миссис Адамс, — отозвался Хоппо.
— Здравствуйте, — произнесла его мать таким слабым голосом, как будто извинялась за что-то.
— Как ваши дела? — спросила мама. Она всегда выражалась вежливо, когда на самом деле не очень хотела знать ответ.
Мать Хоппо этого не почувствовала.
— Не очень, — сказала она. — То есть… все это ужасно. И Мерфи было очень плохо всю ночь.
— Ох, батюшки! — воскликнул папа с неподдельным чувством.
Я наклонился, чтобы погладить Мерфи. Он вяло взмахнул хвостом и опустился на землю. Похоже, ему хотелось находиться здесь не больше, чем всем нам.
— Поэтому вы взяли его с собой? — спросил папа.
Хоппо кивнул:
— Мы не решились оставить его дома. Он нервничал. А если бы мы выпустили его в сад, он перелез бы через забор и выбрался на улицу. Поэтому мы решили привязать его где-нибудь здесь.
Папа кивнул:
— Что ж, это, похоже, хорошая идея. — Он потрепал Мерфи по голове. — Бедняга. Стареешь, да?
— Ну… думаю, нам лучше войти, — сказала мама.
Хоппо наклонился и обнял Мерфи. Старый пес лизнул его лицо большим влажным языком.
— Хороший мальчик, — прошептал он. — Пока.
Мы вошли в церковные ворота и двинулись к входу. Снаружи слонялось много людей, некоторые курили, воровато оглядываясь. Я заметил Толстяка Гава с родителями.
Никки стояла у входа рядом с отцом Мартином. У нее в руках была толстая кипа каких-то бумажек. Наверняка с текстом молитвы.
Я почувствовал напряжение. Сегодня мама впервые встретилась с отцом Мартином после той вечеринки и посылки. Однако же, когда его преподобие увидел нас, он расплылся в улыбке:
— Мистер и миссис Адамс, Эдди! Спасибо, что пришли к нам в этот ужасный, ужасный день.
А затем он протянул руку. Папа не стал ее пожимать. На лице преподобного все так же светилась улыбка, но в этот момент в его глазах промелькнуло что-то нехорошее.
— Пожалуйста, возьмите текст молитвы и поищите внутри свободное место.
Мы взяли листочки. Никки вяло кивнула мне, и мы медленно вошли в церковь.
Внутри было прохладно — так, что я почувствовал легкую дрожь. А еще темно. Мне понадобилось несколько минут, чтобы глаза привыкли к темноте. Кое-кто уже сел на свои места. Я узнал некоторых ребят из школы. Увидел и учителей. Среди них — мистера Хэллорана. Было невозможно не заметить его, эти белоснежные волосы. Сегодня ради исключения он надел красную рубашку. Его шляпа лежала у него на коленях. Заметив, как мы с родителями заходим в церковь, он слегка улыбнулся.
Все сегодня улыбались какими-то странными маленькими улыбочками, как будто никто толком не знал, что делать со своим лицом.
Мы сидели и ждали, а затем в церковь вошли отец Мартин и Никки. Заиграла музыка. Я слышал эту мелодию раньше, но не мог припомнить, где именно. Но это точно был не церковный гимн. Какой-то современный медленный мотив. Сомневаюсь, что эта песня подходила Шону. Он слушал «Iron Maiden».[19]
Когда внесли гроб, мы все склонили головы. Следом за ним шел Железный Майки с родителями. Тогда я впервые увидел Майки после случая на берегу. Родители не пускали его в школу, а когда уходили, он всегда оставался с дедушкой и бабушкой.
Майки не смотрел на гроб. Он смотрел прямо перед собой, и все его тело было натянуто, как струна. Казалось, он прилагает все усилия, чтобы просто идти, дышать и не рыдать. Он уже был на полпути к алтарю, когда внезапно остановился. Человек, который шагал за ним, врезался ему в спину. Секунда замешательства — а затем Майки выбежал из церкви.
Все переглянулись — кроме его родителей. Они как будто и не заметили, что он сбежал, — просто плелись следом за гробом, как зомби. Горе покрыло их твердой коркой, словно кокон. Никто не пошел за Железным Майки. Я посмотрел на маму, но она лишь коротко качнула головой и сжала мою руку.
Думаю, именно это меня и задело. То, что я увидел, как Железный Майки убивается из-за смерти парня, которого большинство из нас просто ненавидело. Однако он все равно оставался его братом. Может, Шон не всегда был хулиганом, не всегда вел себя так жестоко. Может, в детстве они с Майки играли вместе. Ходили в парк, делились конструктором «Лего». Может, их купали в одной ванне.
А теперь он лежал в холодном темном гробу, украшенном вонючими цветами. Играла музыка, которую он не выносил. И он даже не мог попросить выключить ее. Потому что он уже никогда никого ни о чем не попросит.
Я сглотнул гигантский ком, застрявший в горле, и часто-часто заморгал. Мама легонько потянула меня за руку, и мы сели. Музыка остановилась, отец Мартин встал и начал говорить всякую ерунду про Шона Купера и Бога. Половина сказанного им казалась настоящим бредом. Он говорил о том, что в раю появился новый ангел, и о том, что Бог прибрал Шона Купера, ибо мечтал заполучить именно его — больше, чем кого бы то ни было в целом мире.
Но когда я смотрел на родителей Шона, как они рыдают, обнявшись так крепко, словно боятся, что один из них вот-вот рассыплется на кусочки, — я понимал, что никак не могу с ним согласиться.
Отец Мартин почти закончил свою речь, как вдруг раздался оглушительный грохот, — порыв ветра ворвался в церковь и разметал листочки с гимном по полу. Почти все, сидящие в церкви, оглянулись, в том числе и я.
Двери церкви были открыты настежь. Вначале я подумал, что это Железный Майки вернулся. Но затем различил две неясные фигуры на фоне яркого света. Как только они вошли внутрь, я сразу же их узнал: это была подружка Девушки с Карусели, блондинка, и полицейский, который приходил в наш дом, — констебль Томас (позже я узнал, что ее звали Ханна и что констебль Томас — ее отец).
На секунду мне показалось, будто с блондинкой что-то не так. Констебль Томас крепко держал ее за руку и не столько вел, сколько тащил к алтарю. По церкви пробежал шепоток.
Мать Майки шепнула что-то его отцу. Они встали. Его лицо исказилось от гнева. Отец Мартин, все еще стоящий за кафедрой, сказал:
— Если вы пришли выразить соболезнования почившему, мы все сейчас пойдем на кладбище.
Констебль Томас и блондинка остановились. Он оглядел церковь и всех нас. Никто не хотел встречаться с ним взглядом. Мы все сидели, смущенные. Нам было любопытно, но все старались этого не показывать. Блондинка стояла, устремив взгляд в землю, как будто мечтала провалиться сквозь нее, как это предстояло Шону Куперу.
— Соболезнования? — медленно повторил констебль Томас. — Нет уж. Не думаю. Не собираюсь я выражать соболезнования. — А затем он взял и плюнул на пол. Прямо перед гробом. — Только не мальчишке, который изнасиловал мою дочь.
По церкви прокатился общий вздох. От скамей до самых стропил. По-моему, даже из моего рта вырвался сдавленный звук. Изнасиловал? Я не знал, что значит «насиловать» (думаю, я во многих смыслах оставался довольно наивным для своих двенадцати лет), но я понимал: наверное, это значит заставлять девушку делать то, чего она не хочет. И это плохо.
— Ты — лживый ублюдок! — закричал отец Железного Майки.
— Ублюдок? — зарычал констебль Томас. — Я скажу тебе, кто тут ублюдок! — И он указал на свою дочь. — Ублюдок — это то, что теперь сидит у нее в животе!
Еще один вздох. У отца Мартина было такое выражение лица, словно кожа вот-вот сползет с костей. Он открыл было рот, но прежде чем он успел издать хоть один звук, раздался душераздирающий рев, а затем отец Железного Майки метнулся вперед и набросился на констебля Томаса.
Отец Железного Майки не был здоровяком, но был коренастым и быстрым, и он застал констебля Томаса врасплох. Полицейский покачнулся, однако устоял на ногах. Они толкались, дергались взад-вперед и хватали друг друга за руки. Это напоминало какой-то странный дикий танец. А затем констебль Томас отшатнулся и замахнулся кулаком, метя отцу Железного Майки в голову, но тот каким-то образом увернулся и замахнулся в ответ. Его удар угодил в цель, и констебль Томас отлетел назад.
Я понял, что произойдет, за секунду до того, как это случилось. Думаю, как и все остальные. Раздались крики, кто-то завопил: «Не-е-е-ет!», и констебль Томас врезался прямо в гроб Шона Купера. Он сбил его с подставок, и гроб с грохотом свалился на пол.
Я не представлял себе, что случится дальше, ведь крышку гроба должны были крепко прибить. Я имею в виду, раз уж его собирались нести на кладбище, вряд ли планировали снова открывать. Но прямо в тот миг, когда гроб с жутким треском рухнул на пол, — кстати, этот треск здорово напомнил мне тот звук, с которым двигались кости Шона в моем кошмаре, — крышка откинулась и я увидел мелькнувшую внутри белую руку.
А может, этого и не было. Может, все дело в моем ненормальном, дурацком воображении. Все произошло так быстро. Почти в тот же миг, когда гроб упал на пол, по церкви разнеслись крики, а затем несколько человек подскочили к нему и совместными усилиями вернули на подставки.
Констебль Томас неуверенно поднялся. Отец Железного Майки так же нетвердо стоял на ногах. Он поднял руку так, словно хотел снова ударить констебля Томаса, но вместо этого обернулся, взглянул на гроб, бросился на него и зашелся в тяжелых воющих рыданиях.
Констебль Томас тоже обернулся. Вид у него был слегка ошеломленный, как будто он очнулся от какого-то ужасного сна. Его кулаки сжались и разжались. Он провел рукой по своим темным волосам, всклокоченным и мокрым от пота. Под правым глазом налился синяк.
И вдруг раздался шепот:
— Пап… пожалуйста.
Констебль Томас оглянулся на дочь, снова схватил ее за руку и потащил обратно по церковному проходу. У самой двери он оглянулся.
— Мы еще не закончили, — проскрипел он.
И они ушли.
Все происшествие заняло три или четыре минуты, но казалось, что намного больше. Отец Мартин прокашлялся, но все равно слышались только рыдания отца Железного Майки.
— Мне очень жаль, что нас прервали. Сейчас мы все выйдем во двор и продолжим службу. Прошу всех встать.
Снова зазвучала музыка. Родственники Железного Майки оттащили его от гроба, и мы все вышли на улицу, на кладбище.
Не успел я переступить через порог церкви, как мне на голову упала дождевая капля. Я поднял голову. Лазурь неба затянуло густыми серыми облаками. Дождь застучал по крышке гроба и собравшимся людям.
Никто не взял с собой зонтики, и мы все сгрудились в яркую красно-голубую массу, сгорбившись под порывами нарастающего холодного ветра. Когда гроб начали медленно опускать в землю, меня пробрала легкая дрожь. Все цветы убрали. Как будто хотели подчеркнуть, что не позволят чему-то яркому и живому упасть в эту глубокую темную яму.
Я думал, что драка внутри церкви была худшей частью похорон, но ошибался. Это было худшей частью. Шорох и стук земли, падающей на крышку гроба. Вонь влажной грязи под умирающим солнцем сентября. Я смотрел на разверстую, зияющую дыру в земле и остро осознавал, что оттуда нет возврата. Не помогут никакие извинения, никакие увертки, даже записки от мамы. Смерть абсолютна и окончательна, и ничего с ней не поделаешь.
Когда все закончилось, мы медленно потянулись прочь с кладбища. В церковном холле устроили небольшой банкет — сэндвичи и напитки.
Мама сказала, что это называется «поминки».
Мы уже почти добрались до ворот, когда внезапно к маме с папой подошел их знакомый. Прямо за нами шел Толстяк Гав с родителями — они разговаривали с матерью Хоппо. Я видел в отдалении родителей Железного Майки, но сам он куда-то пропал. Думаю, он был где-то неподалеку.
Я внезапно понял, что остался один, — стоял, как потерянный, на границе кладбища.
— Привет, Эдди.
Я обернулся. Ко мне подошел мистер Хэллоран. Он надел шляпу, чтобы укрыться от дождя. В руках у него была пачка сигарет. До этого я никогда не видел его курящим, но помнил пепельницу у него дома.
— Здрасте, сэр.
— Как ты?
Я пожал плечами:
— Не знаю, честно говоря.
Была у него такая особенность, которой не обладало большинство взрослых, — ему не хотелось врать.
— Все хорошо. Ты совсем не обязан испытывать скорбь.
Я замялся. Я не был уверен, что знаю, как на это отвечать.
— Нельзя скорбеть обо всех, кто умирает, — сказал он, понизив голос. — Шон Купер был хулиганом. То, что он мертв, этого не меняет. И в то же время не делает случившееся менее трагичным.
— Просто потому, что он ребенок?
— Нет. Потому что у него не было шанса исправиться.
Я кивнул, а затем спросил:
— Это правда? То, что сказал полицейский.
— О Шоне Купере и его дочери?
Я снова коротко кивнул.
Мистер Хэллоран опустил взгляд на свои сигареты. Думаю, он очень хотел курить, но не решался на территории церкви.
— Шон Купер не был милым и добрым юношей. То, что он сделал с тобой… Многие тоже назвали бы это насилием.
Я ощутил, как кровь хлынула к моим щекам. Я не хотел об этом вспоминать. Словно почувствовав это, мистер Хэллоран продолжил:
— Но совершил ли он то, в чем обвинил его полицейский? Нет, я не думаю, что это правда.
— Почему?
— Я не думаю, что… та юная леди была в его вкусе.
— А…
Я не вполне понимал, о чем речь.
Он встряхнул головой:
— Забудь. Тебе больше незачем думать о Шоне Купере. Теперь он тебя не тронет.
Я подумал о звуке камешков, бьющих в мое стекло. О голубовато-серой коже, залитой лунным светом.
«Привет, говноед».
Я не был так уверен в этом.
Но все же сказал:
— Нет, сэр. То есть… да, сэр.
— Вот и хорошо.
Он улыбнулся и пошел прочь.
Я все еще пытался осознать все это, когда кто-то внезапно схватил меня за руку.
Я резко обернулся. Прямо передо мной стоял Хоппо. Его волосы уже растрепались, а рубашка была наполовину расстегнута. В руках он держал ошейник и поводок Мерфи. Но самого Мерфи рядом не было.
— Что случилось?
Он смотрел на меня дикими глазами:
— Мерфи. Он исчез.
— Выбрался из ошейника?
— Я не знаю. Такого никогда раньше не было. Он не такой уж вольнолюбивый…
— Думаешь, он домой побежал? — спросил я.
Хоппо потряс головой:
— Я не знаю, он же старый… Зрение и нюх у него уже так себе.
Он изо всех сил старался не поддаваться панике.
— А еще он не такой быстрый, как раньше, — добавил я. — И вряд ли ушел далеко.
Я огляделся. Взрослые все еще разговаривали. Толстяк Гав стоял неблизко, и я не мог привлечь его внимание. Железного Майки все еще не было поблизости…
И тут я увидел кое-что еще.
Рисунок на надгробии прямо возле церковных ворот. Он уже начал выцветать и слегка размылся под дождем, но все равно бросился мне в глаза. Он явно был здесь лишним и в то же время казался ужасно знакомым. Я подошел ближе. Мои конечности тут же покрыла гусиная кожа, а волосы почему-то стали сильно давить на голову.
Белый меловой человечек. Его ручки были раскинуты в стороны. На лице виднелась буковка «О», как будто он кричал. А еще он был не один. Рядом с ним кто-то грубо намалевал белую меловую собачку. Меня внезапно охватило дурное предчувствие. Очень дурное предчувствие.
Берегись Мелового Человека.
— Что это? — спросил Хоппо.
— Ничего! — тут же ответил я и вскочил. — Пойдем поищем Мерфи. Пошли!
— Дэвид, Эдди, в чем дело? — К нам подошли родители.
— Мерфи, — сказал я. — Он… сбежал.
— О нет! — Мать Хоппо прикрыла рот рукой.
Хоппо еще крепче сжал поводок.
— Мам, мы пойдем поищем его, — сказал я.
— Эдди… — начала было мама.
— Пожалуйста! — настойчиво добавил я.
Я видел, как она размышляет. Вид у нее был нерадостный, лицо — бледное и напряженное. Но, наверное, все дело было в похоронах.
Папа положил руку ей на плечо и коротко кивнул.
— Ладно, — сдалась мама. — Идите и поищите Мерфи. Когда найдете — возвращайтесь в церковь, мы будем в общем зале. Увидимся там.
— Спасибо!
— Давайте. Недолго!
Мы бежали по дороге и звали Мерфи по имени, но, наверное, зря, ведь он был глух как пень.
— Может, на всякий случай посмотрим сначала у тебя дома? — предложил я.
Хоппо кивнул:
— Да, давай.
Хоппо жил на другом конце города, на узкой улочке, где теснились дома с террасами.
Это была одна из тех улиц, где мужчины сидят на этих самых террасах, потягивая светлое пиво из банок, где по обочинам бегают малыши в подгузниках и вечно раздается собачий лай. Тогда я об этом не думал, но, наверное, потому, что мы никогда не зависали дома у Хоппо. Мы все жили в нормальных домах. Да, мой был немного потрепанным и старомодным, но все же он стоял на улице с хорошей дорогой, по краям которой росли деревья, и все такое.
Хотелось бы мне сказать, что дом Хоппо казался одним из лучших на этой улице, но это было не так. Окна закрывали пожелтевшие занавески, краска на входной двери облупилась, а крошечный дворик был весь завален битыми горшками, садовыми гномами и старыми шезлонгами.
Внутри царил ничуть не меньший хаос. Я помню, как подумал, что для уборщицы мать Хоппо не очень-то старательно наводит порядок в собственном доме. Всюду валялись кучи хлама — иногда в самых неожиданных местах: пустые коробки из-под кукурузных хлопьев громоздились на телевизоре в гостиной, в прихожей возвышалась гора рулонов туалетной бумаги, на кухонном столе валялись бутыли с отбеливателем и отравой для улиток. А еще жутко воняло псиной.
Мне нравился Мерфи, но запах явно не входил в число его достоинств.
Хоппо обежал дом и осмотрел задний двор, а затем примчался обратно и потряс головой.
— Ладно, — сказал я. — Поищем в парке. Он мог пойти туда.
Он кивнул, но я видел, что он изо всех сил старается не разрыдаться.
— С ним раньше никогда такого не случалось.
— Все будет хорошо, — сказал я, хоть это и было полной чушью. Не будет. Все будет совсем, совсем наоборот.
Мы нашли его под кустом, неподалеку от детской площадки. Мерфи лежал, свернувшись клубком. Думаю, он пытался найти укрытие. Дождь усилился. Волосы Хоппо свисали тяжелыми влажными сосульками, напоминая водоросли. Моя рубашка липла к телу. Ботинки тоже промокли и громко чавкали, когда мы бежали к Мерфи.
Издалека казалось, что он просто спит. Только приблизившись, мы увидели, как часто вздымается его круглый бок, и услышали его тяжелое хриплое дыхание. Вскоре стало ясно, что ему очень плохо. Совсем плохо. Совершенно плохо. Его язык опух и почернел. Из-за крови. И яда.
Я до сих пор помню тот запах и взгляд больших шоколадных глаз. Мы опустились на колени. В его взгляде было столько растерянности и в то же время признательности. Мы делали то, что должны были, но не могли ему помочь. И уже во второй раз за тот день я понял, что есть вещи, которые не исправить.
Мы попытались поднять его и унести. Хоппо знал, где находится ветеринарная клиника. Но Мерфи и сам был тяжелым, а мокрая густая шерсть делала его еще тяжелее. Мы даже не смогли донести его до выхода из парка, потому что он опять начал кашлять и блевать. Тогда мы снова положили его на траву.
— Давай я сбегаю в город, в клинику, приведу кого-нибудь? — предложил я.
Хоппо лишь покачал головой и произнес хриплым надорванным голосом:
— Нет. Это бесполезно.
А потом он зарылся лицом в густую мокрую шерсть и так крепко обнял Мерфи, словно пытался удержать его, не позволить своей собаке бросить его и уйти в другой, чужой мир. Но, конечно, никто, даже самый любимый человек на свете не может этому помешать. Все, что мы могли, — пытаться успокоить Мерфи, нежно нашептывать в его вислые уши в надежде уменьшить его страдания. Этого оказалось достаточно. Потому что в конце концов Мерфи сделал последний прерывистый вздох и умер.
Хоппо разрыдался, зарывшись лицом в его неподвижную тушу. Я изо всех сил сдерживал слезы, но они все равно сами покатились по моим щекам. Потом я внезапно осознал, что в тот день мы пролили куда больше слез над телом мертвой собаки, чем над братом Железного Майки. И потом нам это здорово аукнулось.
Чуть позже, набравшись сил, мы постарались отнести его домой к Хоппо. Это был первый раз, когда я прикоснулся к чему-то по-настоящему мертвому. Я шел и думал, что он кажется даже тяжелее, чем прежде. Вот он, вес смерти. Мы добирались до дома не менее получаса. Люди останавливались и глазели на нас, но никто не пытался помочь.
Мы уложили пса на его старую подстилку на кухне.
— Что ты будешь делать теперь? — спросил я.
— Похороню, — сказал Хоппо таким тоном, словно это было очевидно.
— Сам?
— Это мой пес.
Я не знал, что на это ответить, поэтому решил ничего не говорить.
— Ты иди, — сказал Хоппо. — На эти… поминки.
Что-то внутри подсказывало: я должен остаться и помочь, но в то же время мне очень хотелось поскорее уйти.
— Ладно.
Я повернулся к двери:
— Эдди?
— Что?
— Когда я узнаю, кто это сделал, я убью его.
Никогда не забуду его взгляд в ту минуту. Может, поэтому я и не стал говорить ему о меловом человечке и собаке. Или о том, что я никак не мог вспомнить, возвращался ли Железный Майки в церковь, после того как сбежал.
«Iron Maiden» — британская хэви-метал-группа, которая в начале 1980-х гг. являлась одним из известнейших представителей новой волны британского хэви-метала, а позже оказала значительное влияние на развитие метала в целом.