— Фома ты неверующая.
Папа всегда говорит так, когда мама не верит, что он сможет что-то сделать. Я думаю, это какая-то их собственная шуточка, потому что после этих слов она обычно поворачивается к нему и говорит:
— Ни капли не верующая.
И затем они смеются.
Думаю, смысл в том, что мои родители никогда не были религиозными и никогда этого не скрывали. Наверное, поэтому многие люди в нашем городке относились к ним настороженно, и поэтому многие встали на сторону отца Мартина под клиникой. Даже те, кто искренне поддерживал маму, не хотели об этом заявлять — похоже, думали, что идут наперекор Богу или что-то в этом роде.
Той осенью мама похудела и постарела. Я никогда не задумывался о том, что мои родители старше, чем у всех остальных. Когда тебе двенадцать, все, кто старше двадцати, кажутся тебе ископаемыми. Мама родила меня в тридцать шесть, так что ей тогда было уже почти пятьдесят.
В какой-то степени в этом была виновна ее тяжелая работа. Она с каждой ночью возвращалась домой все позже, и папе приходилось готовить по вечерам — за этим процессом было забавно наблюдать, но результат не всегда оказывался съедобным. Протестующие тоже приложили руку — они все еще каждый день топтались у входа в больницу. Теперь их было человек двадцать. Я видел их постеры даже в витринах некоторых магазинов:
«Выбери жизнь. Останови убийства»
«Скажем НЕТ узаконенным убийствам»
«Вступай в ряды Ангелов Эндерберри»
Вот как себя называли протестующие — «Ангелы Эндерберри». Думаю, это была инициатива отца Мартина. Не очень-то они были похожи на ангелов. Ангелы в моем представлении были тихими и миролюбивыми. Протестующие были красномордыми и бешеными, вечно орали и плевались. Оглядываясь назад, я понимаю, что они, как и большинство рациональных людей, считали, что борются за правое дело, выступают во имя какой-то высшей цели. Настолько высокой, что ею можно оправдывать все низости, на которые они пускались.
К тому моменту уже наступил октябрь. Лето собрало все пляжные полотенца, ведра и лопатки и спрятало до следующего года. Перезвон фургончиков с мороженым сменился свистом и шипением незаконно добытых петард, а аромат цветения и жареного мяса барбекю — запахом осенних костров.
Железный Майки стал проводить с нами намного меньше времени. Он заметно изменился с тех пор, как погиб его брат. Или же мы просто не знали, как теперь себя с ним вести. Он стал холоднее и жестче. Всегда в нем была эта саркастическая гнильца, но теперь он стал еще более язвительным. И выглядел он теперь иначе. Он вырос. Хотя потом его нельзя было назвать высоким. Его черты обострились, брекеты исчезли. В каком-то смысле он уже не был нашим старым другом Железным Майки. Внезапно он превратился в Майки Купера, брата Шона Купера.
И если нам было просто неуютно в его обществе, то с Хоппо они постоянно ругались. Между ними назревало некое противостояние, которое грозилось однажды взорваться, как бомба. Так и вышло. В тот день, когда мы все собрались, чтобы развеять прах Мерфи.
В конце концов Хоппо не стал его хоронить. Его мама отвезла тело Мерфи в ветеринарную клинику, чтобы кремировать. Хоппо долгое время хранил этот прах у себя, но в итоге решил развеять над тем местом, где часто бывал Мерфи и где он испустил дух. В парке.
Мы договорились встретиться на игровой площадке в одиннадцать в субботу. Мы сидели на карусели, в куртках и шарфах. Хоппо прижимал к себе коробочку с прахом. Утро было холодным. Мороз кусал за пальцы и жег щеки. Из-за этого холода и того, что нам предстояло не самое приятное дело, мы все были подавлены. Майки опоздал на целых пятнадцать минут. Как только он появился, Хоппо тут же вскинулся:
— Где ты был?
Майки пожал плечами:
— Надо было кое-что сделать. Теперь дома только я, ма меня нагрузила, — ответил он в своей обычной агрессивной манере.
Может, это и жестоко прозвучит, но теперь все, что он говорил, было как-то связано с тем фактом, что его брата больше нет. Да, мы все знали, что это ужасно, трагично и так далее, и тому подобное, но, думаю, нам просто хотелось, чтобы он перестал носиться с этим каждую минуту, каждый день.
Я увидел, что Хоппо слегка расслабился и смягчился.
— Ну… теперь ты здесь, — сказал он тем тоном, который должен был снять напряжение. Хоппо это умел. Но в то утро с Майки у него не вышло.
— Не знаю, чего вы так заморочились. Это же просто собака.
Я прямо услышал, как в этот момент лопнул воздух между нами.
— Мерфи был не «просто собакой»!
— Да? А что он умел? Разговаривать? Фокусы карточные показывать?
Он пытался раздразнить Хоппо. Мы все это понимали, Хоппо это понимал, но даже если ты знаешь, что кто-то пытается тебя разозлить, не всегда получается оставаться спокойным. Впрочем, надо отдать Хоппо должное.
— Он был моим псом и много для меня значил.
— Да. А мой брат много значил для меня.
Толстяк Гав слез с карусели:
— Мы помним об этом, но тут другое.
— Да уж, вам не насрать, что сдохла тупая псина, но совершенно насрать, что умер мой брат!
Мы все уставились на него. Никто не знал, что сказать. Ведь в какой-то степени он был прав.
— Видите? Вы даже не говорите о нем, но вот мы все здесь, потому что отдала концы какая-то тупая вонючая дворняга!
— Возьми эти слова назад! — крикнул Хоппо.
— Или что? — усмехнулся Майки и подступил ближе к Хоппо.
Хоппо был намного выше, чем Майки. И сильнее. Но у Майки в глазах горел бешеный огонь. Прямо как у его брата. А с бешеными людьми драться нельзя. Они всегда побеждают.
Больше книг на сайте - Knigoed.net
— Он был тупым, безмозглым мешком с блохами, вечно гадил и вонял. Он в любом случае недолго бы протянул. Кто-то просто избавил его от этого жалкого существования.
Я видел, как сжались кулаки Хоппо, но он все равно не ударил бы Майки. Не ударил бы, если бы тот внезапно не бросился к нему и не вышиб коробку с прахом у него из рук. Та покатилась по асфальту площадки и открылась, прах вырвался наружу маленьким облачком. Майки демонстративно вытер о него ноги:
— Тупая, безмозглая вонючая старая псина!
Именно в тот момент Хоппо и прыгнул на него с жутким сдавленным криком. Они повалились на землю, и несколько минут виднелись только мелькающие в воздухе кулаки. Они молотили друг друга, катаясь в куче серой пыли, которая когда-то была Мерфи.
Толстяк Гав попытался вмешаться и разнять их. Мы с Никки последовали за ним. Каким-то образом ему удалось их расцепить. Толстяк Гав обхватил Майки. Я попытался удержать Хоппо, но он стряхнул мои руки.
— Что с тобой такое?! — заорал он на Майки.
— У меня брат умер, забыл?! — Он огляделся. — Вы все забыли?!
Он размашисто вытер окровавленный нос.
— Нет, — сказал я. — Мы не забыли. Мы просто хотим снова стать твоими друзьями.
— Друзьями. Ну да. — Он ухмыльнулся в адрес Хоппо. — Хочешь знать, кто отравил твою вонючую псину? Я отравил. Теперь ты понимаешь, каково это: терять того, кого ты любишь. Может, и вы все… узнаете.
Хоппо заорал, оттолкнул меня и бросился к Майки, чтобы врезать ему.
Не помню точно, что произошло потом. То ли Майки увернулся, то ли Никки попыталась вмешаться. Так или иначе, когда я обернулся, то увидел, что Никки лежит на земле, закрыв лицо руками. Каким-то образом в суматохе кулак Хоппо прилетел не в Майки, а ей в глаз.
— Придурок! — взвизгнула она. — Долбоеб несчастный!
Не знаю, кого именно она имела в виду, Хоппо или Майки. Хотя, наверное, это было не важно.
Выражение ненависти на лице Хоппо сменилось ужасом.
— Прости, прости меня, пожалуйста!
Мы с Толстяком Гавом подскочили к ней и попытались ей помочь. Она отмахнулась от нас и произнесла дрожащим голосом:
— Я в порядке.
Нет, ни капельки не в порядке. Ее веко отекало прямо на глазах и наливалось пурпуром. Уже тогда я знал, что это плохо. А еще я чувствовал злость. Даже большую, чем обычно. Все это из-за Майки. Это его вина. Пусть я и не был бойцом, тогда мне хотелось расквасить ему рожу не меньше, чем этого хотелось Хоппо. Но шанса мне так и не представилось. К тому моменту, как мы подняли Никки на ноги, а Толстяк Гав начал ныть о том, что надо бы отвести ее к его маме и приложить к глазу замороженный горох, Майки уже исчез.
Как оказалось, он лгал. В ветеринарной клинике сказали, что Мерфи отравили не меньше чем за двадцать четыре часа до похорон. Или еще раньше. Но это было уже не важно. Присутствие Майки само по себе было как яд — и отравляло всех и все вокруг.
Замороженный горох помог снять отек на глазу Никки, но тот все равно выглядел ужасно, когда она отправилась домой. Я надеялся, что у нее не будет из-за этого проблем. Мне даже удалось убедить себя, что она навешает отцу лапши на уши и все будет хорошо. Но я ошибался.
В тот вечер, как раз когда папа готовил чай, раздался стук в дверь. Даже грохот. Мама все еще была на работе. Папа вытер руки о джинсы, возвел глаза к потолку, подошел к двери и открыл ее. На пороге стоял отец Мартин. На нем была роба священника и маленькая черная шляпа. Он выглядел в точности как священник со старых картин. А еще он был чертовски зол. Я вышел в прихожую.
— Я могу вам помочь? — спросил папа таким тоном, что стало ясно: это последнее, что он хотел бы сделать.
— Да. Велите своему сыну держаться подальше от моей дочери.
— Прошу прощения?
— У моей дочери огромный кровоподтек под глазом из-за вашего мальчишки и его банды.
Я чуть не ляпнул, что вообще-то это не моя банда. И в то же время эти слова вызвали у меня прилив гордости.
Папа повернулся ко мне:
— Эд?
Я неловко замялся. Кровь прилила к щекам.
— Это была случайность.
Папа снова посмотрел на преподобного.
— Раз мой сын говорит, что это была случайность, я ему верю.
Они уставились друг на друга. А затем отец Мартин улыбнулся:
— Хотя чего я ожидал? Яблоко от яблоньки… «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи».[20]
— Можете проповедовать сколько влезет, отец Мартин, — сказал папа. — Но мы-то все знаем, что вы сами своим проповедям не следуете.
— О чем это вы говорите?
— Я хочу сказать — это ведь не первый синяк на вашей дочери?
— Клевета, мистер Адамс.
— Да ну? — Папа сделал шаг вперед, и я, к своему удовольствию, заметил, как вздрогнул отец Мартин. — «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы».[21] — Папа улыбнулся своей особенной ехидной улыбочкой. — Ваша церковь не будет защищать вас вечно, преподобный. А теперь катитесь к черту с моего крыльца, или я вызову полицию.
Последнее, что я увидел, — как открывается рот отца Мартина. А затем папа захлопнул перед ним дверь. Я прямо-таки раздулся от гордости. Мой папа победил. Он победил его!
— Спасибо, пап. Это было клево. Не думал, что ты знаешь всякие такие библейские штуки.
— Воскресная школа… Что-то да застревает в памяти.
— Это правда вышло случайно.
— Я верю, Эдди… но…
«Нет, — подумал я. — Никакого „но“». В «но» никогда не бывает ничего хорошего, и в этом уж точно, я чувствовал. Как говорил Толстяк Гав, «но» — это удар по яйцам в самый хороший день.
Папа вздохнул:
— Слушай, Эдди. Может, лучше вы с Никки какое-то время не будете общаться?
— Она — моя подруга.
— У тебя есть и другие друзья. Гэвин, Дэвид, Майки.
— Только не Майки.
— Вы поссорились?
Я не отвечал.
Папа наклонился и положил ладони мне на плечи. Он делал так, только когда говорил действительно серьезно.
— Я не утверждаю, что вы с Никки никогда не будете дружить, но сейчас все так сложно, а отец Мартин… Он не очень хороший человек.
— И что?
— Может, лучше пока что держаться на расстоянии?
— Нет! — Я вырвался.
— Эдди…
— И вовсе это не лучше! Ты не знаешь! Ты ничего не понимаешь!
Даже несмотря на то, что я сознавал, как это глупо и по-детски, я развернулся и взбежал по лестнице.
— Твой чай го…
— Не хочу я!
Вообще-то хотел. В желудке у меня здорово урчало, но сейчас я бы и крошки съесть не смог. Все было не так. Весь мой мир, — а когда ты ребенок, твои друзья и есть весь мир, — рушился.
Я отодвинул комод и снял расшатанную доску на полу. Порылся немного в тайнике и достал оттуда коробку цветных мелков. Взял белый и, не думая, принялся рисовать на полу — снова, снова и снова.
— Эдди…
Раздался стук в дверь.
Я замер.
— Уходи!
— Эдди, слушай, я ведь не запрещаю тебе видеться с Никки…
Я ждал, сжав мелок в руке.
— …я просто прошу тебя, понимаешь? Ради меня и твоей мамы.
«Прошу». Это еще хуже! И папа об этом знал. Я сжал мелок в кулаке и раскрошил на куски.
— Что скажешь?
Я ничего не говорил. Просто не мог. Я чувствовал, что слова застряли в горле. Я давился ими. В конце концов я услышал, как папины тяжелые шаги удаляются вниз по лестнице. А затем взглянул на свой рисунок. Сплошные меловые человечки. Безумные человечки из палочек. Что-то нехорошее зашевелилось у меня внутри. Я принялся быстро стирать их рукавом, пока на полу не появилось сплошное размытое белое пятно.
Позже той ночью в окно нашего дома прилетел кирпич. К счастью, я уже был в постели, а мама и папа ужинали на кухне. Если бы они сидели в гостиной, их бы ранило осколками стекла или даже хуже. Так или иначе, кирпич проделал огромную дыру в стекле, но пострадал от него только телевизор.
Как и следовало ожидать, к кирпичу было привязано резинкой небольшое послание. Тогда мама не сказала мне, о чем оно. Наверное, боялась испугать меня или расстроить. Но потом призналась, что там было сказано: «Перестань убивать невинных младенцев, или твоя семья будет следующей!»
Снова в наш дом пришли из полиции. А на окно поставили деревянную раму. После я услышал, как мои родители спорят в гостиной, — должно быть, они думали, что я уже лег спать. Я притаился на лестнице, вслушиваясь в их голоса. Признаюсь, мне было не по себе. Мама и папа никогда раньше не ссорились. Да, иногда они спорили, но до настоящей ссоры не доходило. Я никогда не слышал, чтобы они разговаривали так резко и громко.
— Дальше так продолжаться не может! — Папин голос звучал одновременно разгневанно и печально.
— Как? — Мамин голос — напряженный и натянутый.
— Ты знаешь, о чем я! Плохо, что ты работаешь сутками напролет, плохо, что эти тупицы-евангелисты запугивают женщин в больнице, но это! Угрожать твоей же семье!
— Просто тактика устрашения. Мы не прогнемся!
— Это другое! Это уже переход на личности!
— Всего лишь угрозы! Такое и раньше случалось. В конце концов, им это надоест. И они решат заняться каким-нибудь другим богоугодным делом. Все уляжется. Всегда укладывается.
Хоть я его и не видел, но представил себе, как папа встряхивает головой и кивает, — он всегда так делал, когда был расстроен.
— Думаю, ты ошибаешься, и я не уверен, что готов рисковать.
— Хорошо, как ты предлагаешь мне поступить? Оставить работу? Бросить практику? Сидеть дома и лезть на стену, выживать на зарплату безработного писателя?
— Это несправедливо.
— Я знаю. Прости меня.
— Разве мы не можем вернуться в Саутгемптон? Пусть кто-нибудь другой позаботится об Эндерберри.
— Это мой проект, мой ре… — Она осеклась. — Моя возможность доказать, чего я стою.
— Доказать что? Все эти шизики тебя ненавидят.
Повисла пауза.
— Я не стану бросать работу и клинику. Не проси меня.
— А как же Эдди?
— С Эдди все в порядке.
— Серьезно? Ты знаешь, о чем я, ты и сама об этом думаешь. Ты же его почти не видишь в последнее время.
— Хочешь сказать, с ним не все хорошо?
— Я хочу сказать: после всего, что было, — та драка на дне рождения Гэвина, мальчишка Куперов, собака Дэвида Хопкинса, — хватит уже с него тревог и переживаний. Мы всегда говорили о том, что хотим подарить ему любовь и спокойную жизнь, и я не желаю видеть, как все это скажется на нем. Не важно, как именно.
— Если я пойму, что все это может как-то сказаться…
— Что тогда? Уйдешь? — Голос отца прозвучал как-то странно в этот момент. Кисло и горько.
— Я сделаю все, что от меня потребуется, чтобы защитить свою семью, но это не значит, что я не смогу при этом продолжать работать.
— Ну, будем надеяться, что нет.
Я услышал, как открылась дверь в гостиную, а затем — шорох одежды.
— Куда ты? — спросила мама.
— Пойду прогуляюсь.
Входная дверь захлопнулась — так громко, что перила на лестнице вздрогнули и со стены у меня над головой сорвалось облачко гипсовой пыли.
Должно быть, папа прогуливался очень долго, потому что я не слышал, как он вернулся. Наверное, я просто уснул. Но зато я услышал кое-что другое. То, чего не слышал никогда до этого.
Услышал, как моя мама плачет.
Евангелие от Иоанна, 8:44.
Евангелие от Луки 8:17.