Я сижу на скамейке на заднем дворе церкви. Здесь пусто — это довольно предсказуемо. В наше время люди выбирают другие храмы. Например, бары, торговые центры, телевидение и виртуальную реальность. Кому нужно слово Божье, когда слова какой-нибудь звезды экрана могут оказаться ничуть не хуже?
Я не переступал порог церкви Святого Томаса с самых похорон Шона Купера, хотя очень часто проходил мимо. Это довольно древнее сооружение. Не такое огромное и величественное, как собор Эндерберри, но, без сомнения, красивое. Мне нравятся старинные церкви. Точнее, нравится любоваться ими, но не молиться в них. Сегодняшний день станет исключением, хотя я не совсем молиться пришел. Я вообще не уверен, зачем пришел сюда.
Церковь Святого Томаса благожелательно глядит на меня сверху вниз большими витражными окнами. Ее покровитель был святым? Черт его знает. Мне кажется, этот святой парень был крутым. Не какая-то там скучная Мария или Матфей. Наверное, он был немного хипстером. Быть может, с модной бородкой.
Интересно, святые действительно живут совсем безгрешно? Или можно быть законченным негодяем, а потом отколоть пару чудес и тебя сразу запишут в святые? Так работает религия? Можно убивать, насиловать, калечить, и все тебе простится, если покаешься? Мне всегда казалось, что это довольно-таки несправедливо. Но тогда и Бог несправедлив, и жизнь.
Но, как правильно замечал сам мистер Христос, кто из нас безгрешен? Многие люди в какой-то момент поступали плохо, хотели вернуть все назад, жалели о том, что сделали. Мы все совершаем ошибки. В каждом есть и хорошее, и плохое. И если кто-то сделал что-то плохое, это же не перечеркнет все то хорошее, что он когда-либо совершал? Или есть настолько тяжелые грехи, что их уже ничем не искупить?
Я думаю о мистере Хэллоране. О его прекрасных картинах, о том, как он спас Девушку с Карусели и в какой-то степени нас с папой.
Что бы он ни совершил впоследствии, я не верю, что он был плохим человеком. Так же, как и Майки. Он не был плохим. Не совсем. Да, иногда он вел себя как дерьмо, и я не уверен, что мне нравится и то, в какого взрослого он превратился. Но разве мог кто-то ненавидеть его настолько, чтобы попытаться убить?
Я снова поднимаю взгляд на церковь. Что-то святой Томас мне не помогает. Я не чувствую никакого божественного благословения. Вздыхаю. Наверное, я слишком много читаю. Смерть Майки, скорее всего, была следствием несчастного случая, а письмо — это просто неудачное стечение обстоятельств. Возможно, какой-то жестокий шутник узнал наш адрес и решил мне напакостить. По крайней мере именно в этом я старался убедить себя с тех пор, как из моего дома ушли полицейские.
Проблема заключалась в том, что кто бы ни присылал нам те письма, они своего добились. Они сорвали крышку с того ящика, который я пытался закрыть и засунуть в самый дальний угол своего сознания. Как и в случае с ящиком Пандоры, ящик Эда весьма непросто снова запереть. Хуже всего то, что на самом дне этого ящика лежит не надежда. А вина.
Я слушаю песню. Обычно Хлоя слушает эту музыку, и я постепенно к ней привык. Какой-то панк-фолк исполнитель — Фрэнк Тернер.
В припеве говорится о том, что никто не помнит о том, что он сделал.
Но это не совсем так. Вся моя жизнь определялась теми поступками, которых я не совершил. Тем, чего я не сказал. Думаю, это объединяет многих людей. Нас обтачивают не достижения, а провалы. Не ложь, нет, скорее правда, которую мы не говорим.
Когда копы показали письмо, я должен был что-то сказать. Я должен был показать им, что получил точно такое же письмо. Но я этого не сделал. И до сих пор не знаю почему. Я не могу это объяснить. Так же, как не могу объяснить, почему я до сих пор не признался в том, что я совершил или о чем знал много лет назад.
Я даже не уверен, какие чувства мне внушает смерть Майки. Каждый раз, когда я пытаюсь его представить, вижу юного двенадцатилетнего Майки с железными зубами и злобой в глазах. И все же он был моим другом. А теперь его нет. Теперь он больше не будет частью моих воспоминаний. Он и сам стал воспоминанием.
Я встаю и киваю на прощание святому Томасу. А когда оборачиваюсь, замечаю какое-то движение. Это монашка. Пухленькая блондинка, под рясой которой виднеются угги. Я уже видел ее в городе. Она кажется слишком милой, чтобы быть монашкой.
Женщина улыбается мне:
— Вы нашли то, что искали?
Похоже, церковь и сама стала напоминать торговый центр. Но, увы, моя корзинка по-прежнему пуста.
— Пока нет, — отвечаю ей я.
Когда я возвращаюсь домой, замечаю на парковке мамину машину. Вот черт! Вспоминаю, что в прошлый раз мы говорили о Варежке. Ганнибал Лектер в кошачьей шкурке. Я открываю дверь, вешаю пальто на крючок и захожу на кухню.
Мама сидит за столом, Варежка — слава богу! — в переноске, стоящей на полу у ее ног. Хлоя возится с кофе. Сегодня она одета вполне прилично, как для нее, — в мешковатый свитер, лосины и полосатые носки.
Несмотря на это, я прямо чувствую, как в воздухе витает мамино неодобрение. Она не любит Хлою. Да я от нее этого и не ждал. Никки ей тоже не нравилась. Есть такие девушки, которых мамы терпеть не могут, и именно от этих девушек у тебя всегда сносит крышу.
— Эд! Ну наконец-то, — говорит мама. — Где ты был?
— Я, эм-м, гулял.
Хлоя оборачивается:
— И ты даже не подумал о том, чтобы сказать мне, что к нам приедет твоя мама?
Они дружно уставились на меня. Как будто это я виноват в том, что им трудно находиться в одной комнате.
— Извините, — говорю я. — Я потерял счет времени.
Хлоя небрежно опускает на стол перед моей мамой кружку с кофе.
— Сам себе сделай, о’кей? Мне нужно в душ.
Она выходит из комнаты, и мама переводит на меня взгляд.
— Очаровательная девушка. И почему это у нее до сих пор нет парня?
Я подхожу к кофемашине.
— Она язва. Может, в этом все дело.
— В точку. — И, прежде чем я успеваю парировать, она добавляет: — Выглядишь ужасно.
Я сажусь:
— Спасибо. Сегодня ночью получил очень плохие новости.
— Да?
Я стараюсь как можно короче пересказать события последних тридцати шести часов.
Мама отпивает кофе:
— Как ужасно. Кажется, точно так же умер его брат?
Да уж, об этом я и сам думал. Очень много.
— Судьба бывает весьма жестокой, — говорит она. — Хотя меня это почему-то не удивляет.
— Нет?
— Что ж, Майки всегда казался довольно несчастливым мальчиком. Сначала брат. А затем тот жуткий случай с Гэвином.
— Но это была его вина! — возмущаюсь я. — Он сидел за рулем. Это Гав теперь в кресле. Из-за него!
— Такая вина сама по себе достаточно тяжела, она давит, и жить с ней нелегко.
Я в раздражении смотрю на нее. Мама всегда старается взглянуть на ситуацию с противоположной точки зрения. Это здорово, пока не касается тебя, твоих друзей или привязанностей.
— Не похоже, чтобы что-то давило на него. Разве что цена его рубашки и тяжесть новых зубов.
Мама ничего не отвечает. Точно так же она поступала, когда я был маленьким и о чем-либо заявлял, а она считала, что это не стоит ее комментария.
— Он собирался написать книгу, — говорю я.
Она опускает кружку, и ее лицо становится серьезным.
— О том, что случилось, когда вы были детьми?
Я киваю:
— Он хотел, чтобы я ему помог.
— И что ты сказал?
— Я сказал, что подумаю над этим.
— Понятно.
— Было еще кое-что. Он утверждал, что знает, кто ее убил.
Она смотрит на меня широко раскрытыми темными глазами. Даже в семьдесят восемь ее взгляд остается острым и ясным.
— И ты ему поверил?
— Не знаю. Возможно.
— А он еще что-нибудь говорил о тех событиях?
— Немного. А что?
— Просто интересно.
Но мама никогда не стала бы спрашивать, если бы ей было просто интересно. Она никогда ничего не делает просто так.
— Что такое, мам?
Она колеблется.
— Ма-ам?
Она кладет свою холодную сухощавую ладонь поверх моей.
— Ничего. Мне очень жаль Майки. Я знаю, что вы долго не виделись. Но когда-то вы были друзьями. Ты, наверное, расстроен.
Я делаю вдох, но тут дверь на кухню распахивается и снова заходит Хлоя.
— Захотелось подкрепиться. — Она берет свою чашку. — Я вам помешала?
Я смотрю на маму.
— Нет, — говорит она. — Вовсе нет. Я уже ухожу.
Перед отъездом мама оставила нам несколько гигантских сумок, полных вещей, жизненно необходимых для гармонии и благополучия Варежки.
Я же, опираясь на предыдущий опыт, думал так: все, что Варежке нужно для гармонии и благополучия, — это множество птенцов и мышей, которых он мог бы складывать на мою постель, когда у меня похмелье, или на стол, когда я завтракаю.
Я выпускаю его из переноски. Мы окидываем друг друга подозрительным оценивающим взглядом, а затем он прыгает на колени к Хлое и по-кошачьи самодовольно потягивается.
Вообще-то я решительно не одобряю жестокое обращение с животными, но для Варежки сделал бы исключение.
Я оставляю эту парочку, с довольным видом мурлычущую на диване: не знаю, кто урчит громче, Хлоя или Варежка. Поднимаюсь в свой кабинет и достаю из ящика на первый взгляд безобидный коричневый конверт. Заталкиваю его в карман и снова спускаюсь вниз.
— Я в магазин! — кричу я и выскакиваю за дверь до того, как Хлоя успевает всучить мне список покупок, равный по длине «Войне и миру» и вполне способный послужить обоями для какой-нибудь небольшой комнатки.
Сегодня именно тот день, когда все отправляются за покупками. Улицы уже забиты пробками — все эти машины не поместятся ни на одну городскую парковку. Скоро подъедут международные автобусы и улицы переполнят туристы, они будут пялиться в «Гугл-карты» и тыкать своими айфонами во все балки и соломенные крыши. Я захожу в маленький магазин на углу и покупаю пачку сигарет и зажигалку. А затем иду в противоположную сторону, к «Быку».
За стойкой Шэрил, но Гав почему-то не сидит, как обычно, рядом за столом. Прежде чем я успеваю подойти к бару, Шэрил поднимает взгляд:
— Его здесь нет, Эд… и он уже знает.
Я нахожу его на игровой площадке. Той самой старой площадке, на которой мы собирались в жаркие летние дни, жевали карамельки и батончики «Бам». Той, где мы и нашли рисунки, которые привели нас к ее телу.
Он сидит в кресле рядом со старой скамейкой. Отсюда можно увидеть только небольшой отрезок реки и желтую полицейскую ленту, которая все еще окаймляет деревья на том участке, куда вытащили из воды тело Майки.
Я открываю скрипящую калитку. Цепи качелей по-прежнему обмотаны вокруг рамы. Землю устилает ковер из сигаретных окурков — некоторые выглядят подозрительно. Я видел, как Дэнни Майерс со своей бандой ошивается здесь по вечерам. Но не днем. Никто не приходит сюда днем.
Гав не оборачивается, но он наверняка слышал скрип калитки. Я присаживаюсь на скамейку рядом с ним. У него на коленях лежит бумажный пакет. Он протягивает его мне. Внутри — целая коллекция конфет из нашего прошлого. И хотя они никогда мне не нравились, я беру «летающую тарелку».
— Целых три фунта отвалил, — говорит он. — В одной из этих навороченных кондитерских. А помнишь, раньше можно было купить огромный пакет всего за двадцать пенни?
— Конечно помню. Откуда, по-твоему, у меня такие бока?
Он выдавливает из себя усмешку.
— Шэрил сказала, что ты уже знаешь о Майки.
— А то. — Он бросает в рот «белую мышку» и громко чавкает. — Даже не буду притворяться, что мне жаль.
Я бы с радостью ему поверил, вот только глаза у него красные и блестящие, а голос слегка надломленный. В детстве Толстяк Гав и Майки были лучшими друзьями, пока все не пошло к чертям. До несчастного случая. Это стало ржавым гвоздем в крышке гниющего и рассыхающегося гроба их дружбы.
— Ко мне приходили из полиции, — говорю я. — Я — последний, с кем Майки виделся в ту ночь.
— Но это же не ты толкнул его в реку?
Я не улыбаюсь, хотя это вроде как шутка. Гав смотрит на меня, и его лицо темнеет.
— Это ведь был несчастный случай, Эд?
— Вероятно.
— Вероятно?
— Когда его вытащили из реки, кое-что нашли у него в кармане.
Я оглядываю парк. Людей не очень много. Вдоль реки прогуливается какой-то одинокий собачник.
Я достаю письмо и протягиваю ему.
— Вот это, — говорю я.
Гав наклоняется. Я жду. У него всегда здорово получалось прикидываться равнодушным, даже в детстве. Он умел лгать почти так же хорошо, как Майки. И я чувствую, как сейчас он борется с желанием солгать снова.
— Знакомо выглядит, правда?
Он кивает и наконец произносит взвешенным тоном:
— Да уж. Я тоже такое получил. И Хоппо.
— Хоппо?
Минутка, чтобы переварить новость. Чувствую знакомое детское негодование от того, что они от меня это скрыли. Как будто я оказался аутсайдером.
— Почему вы ничего мне не сказали? — спрашиваю я.
— Мы оба подумали, что это просто чья-то идиотская шутка. А ты?
— То же самое, наверное. — Пауза. — Но сейчас уже нет. Майки ведь умер.
— Отличная кульминация.
Гав лезет в бумажный пакет, достает желатиновую бутылочку колы и кладет в рот.
Несколько секунд я оценивающе смотрю на него.
— Почему ты так ненавидишь Майки?
Он издает короткий лающий смешок.
— Тебе и впрямь непонятно?
— Значит, все дело только в этом? В том несчастном случае?
— Неплохая причина, не так ли?
Он прав. Вот только в эту секунду у меня возникает отчетливое ощущение, что он что-то скрывает. Я лезу в карман и достаю нераспечатанную пачку «Мальборо Лайтс».
Гав смотрит на меня:
— Когда ты снова начал курить?
— Я еще не начал.
— Угостишь?
— Шутишь?
У него почти получается улыбнуться в ответ.
Я открываю пачку и достаю две сигареты.
— Я думал, ты бросил. Тоже.
— Да. Отличный день для того, чтобы нарушить данное слово.
Я протягиваю ему сигарету. Подкуриваю свою и передаю ему зажигалку. Первая же затяжка вызывает у меня головокружение и тошноту. Но, черт возьми, это восхитительно.
Гав выдыхает дым.
— Черт. Эта хреновина на вкус как дерьмо. — Он поглядывает на меня. — Но потрясающее дерьмо, старина.
Мы оба усмехаемся.
— Итак, — говорю я, — раз уж мы нарушаем все данные себе обещания, может, поговорим о Майки?
Он опускает взгляд, и его улыбка тускнеет.
— Ты знаешь о том, что случилось в ту ночь? — Он взмахивает сигаретой. — Идиотский вопрос. Конечно, ты знаешь.
— Знаю то, что мне сказали, — говорю я. — Меня там не было.
Он хмурится, похоже, пытаясь вспомнить.
— Нет, не было. Ты учился, кажется. В ту ночь Майки был за рулем. Как всегда. Ты же знаешь, как он любил свой «пежо».
— Носился с ним, как помешанный.
— Ага. И поэтому никогда не пил. Он всегда предпочитал сесть за руль. А я предпочитал нажраться.
— Мы были детьми. Все дети такие.
Кроме меня. Не совсем. Во всяком случае, не тогда. Конечно, с тех пор я более чем наверстал все упущенное.
— Тогда, на вечеринке, я реально нажрался. Просто в хлам. Как идиот. И когда я начал блевать дальше, чем видел, Тина и Рич захотели, чтобы я свалил оттуда, и уговорили Майки отвезти меня домой.
— Но Майки тоже пил?
— Возможно. Я не помню, чтобы он пил. Хотя я почти ничего не помню о том, что происходило той ночью.
— Его проверяли на алкоголь? Он был пьян?
Он кивает:
— Да. Вот только мне он сказал, что ему подсыпали что-то в питье.
— Когда он тебе об этом сказал?
— Он пришел навестить меня в больнице. Даже не попытался извиниться, все говорил о том, что это не его вина. Кто-то подлил ему алкоголя в напиток, бла-бла-бла, если бы я не нажрался, ему бы не пришлось везти меня домой.
Типичный Майки. Всегда старается спихнуть вину на другого.
— Понимаю, почему ты до сих пор так его ненавидишь.
— Я не ненавижу его.
Я смотрю на него, моя рука с сигаретой замирает на полпути ко рту.
— Ненавидел раньше, — поправляется он. — И очень долго. Хотел винить. Но не мог.
— Не понимаю.
— Я не хотел разговаривать с Майки или встречаться с ним не из-за того несчастного случая.
— А почему тогда?
— Потому что это напоминало мне о том, что… я заслужил случившееся со мной. Заслужил это кресло. Карма. Это мое наказание за то, что я сделал.
И тут я неожиданно снова услышал голос мистера Хэллорана: «Если ты сделал что-то плохое, рано или поздно оно вернется к тебе и укусит за зад. Этого парня карма тоже нагонит. Можешь не сомневаться».
— Что ты сделал?
— Это я убил его брата.