Неизвестно, когда и как возникла «солдатская почта».
Речь идет, конечно, не о настоящей полевой почте, которая доставляет в действующую армию письма, газеты, журналы.
Есть еще одна связь — солдатская, самодеятельная, прокладывающая свои незаметные линии через окопы, ходы сообщений, от подразделения к подразделению, от поста к посту, от одного воина к другому. При помощи «солдатских известий», непонятно как, фронтовики раньше других узнают свежие новости.
Вносовцам категорически запрещалось использовать телефон для личных разговоров. Командиры взводов и дежурные на ротных постах время от времени включались в линии, чтобы проследить за порядком на них. Но, несмотря на все это, на посту Давыдовой вскоре знали, что капитан поехал в штаб командующего.
Одновременно с Давыдовой об этом узнал и командир роты Лаврик. Теперь он не ругал ни наблюдателя, ни начальника поста, не обещал приехать и «сделать из них вареную бульбу», а только тихим голосом спрашивал девушек, понимают ли они, что наделали, и после каждого слова стонал, словно от зубной боли. Для тех, кто знал командира роты, это было самым страшным. Когда он сердился или мрачно молчал, девушки не особенно беспокоились, все знали: пройдет время — и старший лейтенант опять станет уравновешенным. Но сейчас они понимали: тем, кто вынудил командира роты вот так стонать, он никогда не простит.
Младший сержант Давыдова не стала упрекать ефрейтора Чайку. Узнав, что вместо «фокке-вульфа» сбит «боинг» союзников, она своей властью сняла Зину с дежурства и встала вместо нее.
За время совместной службы на посту Чайка успела подружиться с девушками. Давыдова знала Зину еще со времен боев на Волге и, как старшая — не только по воинскому званию, но и по возрасту, — по-матерински опекала ее. Осиротевшая Рая Лубенская, у которой родителей и сестру замучили гестаповцы, чувствуя сердечность Зины, потянулась к ней, как к родной, и смотрела на новую подругу влюбленными глазами. Заре нравилось, что Зина сдерживает свои чувства и не рвется с поста в батальон. Вот только, может, с Любой Малявиной они были слишком разными и, видимо, поэтому не смогли сблизиться.
Теперь вокруг Зины образовалась какая-то пустота. Живым укором стояла на посту с автоматом и биноклем Давыдова; Рая и Зара хозяйничали во дворе — готовили ужин для всех, в том числе и для нее, хотя она уже не исполняла никаких обязанностей. А Люба улеглась на нары спать, ибо ей предстояло ночью заступать на дежурство. Но она тоже не спала, поворачивалась с боку на бок и вполголоса кого-то ругала.
В землянке, наспех выкопанной для артиллерийского командного пункта и теперь оставленной вносовцам, было тихо. Вскоре, перестав бурчать, задремала Малявина.
Зина не выходила во двор. Ей не хотелось попадаться на глаза подругам. Если бы могла, то убежала в горы, в дикую, безлюдную глушь.
Вспомнилось, как с первых дней своей военной службы стремилась попасть на отдельный пост, как хотелось самой караулить воздушного врага, как изнывала в штабной оперативкой комнате…
Потом появился он, лейтенант. В ее девичьей душе уже давно созревала мечта о таком верном друге. И тогда, когда ей больше не хотелось на пост, пришлось ехать. Может, это ей наказание за то, что она на минутку замечталась о своем девичьем счастье, забыла, что идет война, что льется кровь, что сотни и тысячи людей еще гибнут в застенках, — слишком рано замечталась?..
Зина встряхнула головой, отгоняя тяжелые-мысли.
Нет, она ничего не забыла, нет!.. Но разве не она виновата, что погибли друзья из-за океана, которые тоже воюют против фашистов?
Видно, плохо учила она самолеты союзников. А почему плохо?.. Не потому ли, что часто забывалась, видела перед собой не рисунок воздушного корабля, а глаза своего учителя, его взволнованное милое лицо… А он, Андрей, верил в нее, не вызывал даже… И теперь она так подвела и его, и себя, и всех!..
Рая принесла в алюминиевой миске кашу, положила ложку, хлеб и печально посмотрела на подругу.
— Ешь, Зинушка, ешь…
Она ушла, по-старушечьи покачивая головой, а Зина не заметила ни ее прихода, ни ужина.
Надвинулась ночь. Проснулась Люба, сладко потянулась и, спросив, который час, начала искать свой противогаз. Рая давно помыла побуду и сидела на табуретке. Зара что-то писала за столиком, и на ее лице мигал свет карбидки. Потом Люба пошла на пост, а в землянку возвратилась Давыдова.
— Ты почему не ужинала? — спросила она.
— Не хочется, товарищ младший сержант…
— Есть нужно. Ты не глупи.
Видно, ей жаль девушку, но помочь она ничем не может, да и говорить сейчас тяжело: ругать — Зина и так страдает, а успокаивать — как можно успокаивать, ведь из-за нее погиб самолет наших союзников.
— Ну если не хочешь ужинать, ложись спать, а сидеть так нечего. — Приказала всем: — Отбой, товарищи!
Постелили и улеглись — Давыдова с Зарой на одних нарах, Зина с Раей на других. Обычно они жались друг к дружке, особенно в прохладные ночи, но сегодня Зина почувствовала, что Рая держится как-то необычно, то тревожно обнимет ее, будто боится, что вот-вот отнимут у нее подругу, то, словно что-то вспомнив, отворачивается. Почувствовав это, Зина сама потихоньку отодвинулась на край нар… Так и лежали, и никто из них не спал…
Ночью снаружи послышался шум автомобильного мотора. Шум приближался, уносился ветром и опять приближался. Но вот машина подъехала к посту. Остановилась. Мотор заглох. Малявина тоненьким голоском закричала:
— Стой!! Кто идет?
Давыдова вскочила и вышла. Через несколько минут она возвратилась в землянку. Зина нервно приподнялась на локте.
— Собирайся, Чайка! — коротко приказала Давыдова. — С личными вещами.
Зина почувствовала, как к ее лицу прихлынула кровь. Перед глазами поплыли цветистые круги. Она вскочила, торопливо оделась, по привычке туго затянула ремень, потом наклонилась в угол под нары, чтобы достать свой вещевой мешок. То ли от того, что у нее дрожали руки и всю ее охватила слабость, или потому, что мешок зацепился за нары, она никак не могла его вытащить.
— Помогите! — сказал Аксенов шоферу, с которым он в это время зашел в землянку.
Тот быстро достал мешок. Зина почти в беспамятстве начала укладывать в него свое нехитрое имущество: мыло, зубную щетку, полотенце, металлическую кружку.
Солдаты делали вид, будто ничего особенного не происходит.
— Что там нового? — спросила Давыдова.
— У нас? Ничего. Оборудуем сейчас оперативную комнату. Пускаем корни, — ответил Аксенов.
Зина слышала этот диалог. Она почувствовала, какой спрятан смысл в коротком ответе Аксенова. Новостей, мол, в части нет, кроме события, которое произошло здесь.
Девушка с трудом сделала из лямок петлю и затянула мешок. Потом повернулась к самодельной пирамиде, чтобы взять свою винтовку.
— Не надо! — опередил ее Аксенов. Он сам шагнул к пирамиде и взял винтовку. — Снимите ремень!
«Арестовали!» — поняла Зина.
— Почему стоите? Разве не ясно сказал? Снимайте ремень!
Онемевшими, непослушными пальцами Зина начала дергать свой солдатский ремень. А он, как нарочно, не хотел расстегиваться. Зина нервничала, тянула конец не в ту сторону и уже готова была разрыдаться. Рая, которая тихонько надела под одеялом юбку, соскочила с нар и помогла подруге.
— Дайте сюда! — Аксенов протянул руку.
Чайка сквозь застлавшие глаза слезы увидела перед собой его широкую ладонь и положила на нее ремень. Аксенов свернул его кольцом, спрятал в карман просторных брюк.
— Пошли!
Зина, подхватив за лямки правой рукой мешок, в левую взяла шинель и виновато прошептала девушкам:
— Прощайте!
Гнетущее молчание было ей ответом.
Красноватый диск заходящего солнца еще с вечера предвещал непогоду. Ветер поднялся сразу, как только спустилась ночь, и теперь сгонял вместе нависшие тучи, свистел между буграми, пригибал к земле высокую траву. Он набросился на Зину, когда девушка вышла из землянки, ударил в лицо, пузырем надул неподпоясанную гимнастерку. На площадке, возле котлована наблюдателя, стоял вездеход Моховцева. Его брезентовый верх был плотно натянут и дрожал под напором ветра.
Рая и Зара вслед за Давыдовой выбежали из помещения. Холодный ветер рвал на них юбки, хлестал по открытки плечам и босым ногам. Рая не выдержала, подбежала к машине и, дрожа всем телом, прижалась к Зине, поцеловала.
— Садитесь! — приказал Аксенов.
Зина покорно забралась на твердое заднее сиденье и забилась в угол. Сержант сел рядом с шофером.
— Когда будет замена? — спросила Давыдова.
Аксенов пожал плечами, мол, мы люди маленькие, ничего не знаем.
— Пришлют… Ну, поехали! — скомандовал он шоферу.
Из низко нависшей над землей тучи сверкнула молния. Зина невольно втянула голову в плечи. И тут же раздался такой могучий удар грома, будто треснули сразу и земля и небо.
— Начинается, черт бы его забрал!.. — выругался Аксенов, когда гром откатился. — Давай, друг, нажимай быстрее!..
«Начинается! — мысленно повторила за ним Зина. — Начинается новая страница жизни. А может, и не будет больше никаких страниц?»
Внизу, у подножия холма, им встретился всадник. Шофер остановил машину. В свете фар Зина узнала лейтенанта Ляхова, спешившего на пост.
Свесившись с коня, Ляхов что-то спросил у Аксенова. Сержант кивнул головой в глубь машины.
Зина увидела, как Ляхов с досадой махнул рукой и потом сразу растаял во мраке ночи.
Не успели они съехать в долину, как полил ливень. Шофер включил «дворник», и по ветровому стеклу равномерно заскользила резинка, стирая капли дождя, крупные как слезы.
В машине было темно и душно. Зину подбрасывало на выбоинах дороги, но она на это не обращала внимания.
«Начинается! На-чи-на-ет-ся! — назойливо вертелась в голове девушки одна и та же мысль. — Начинается!»
С той минуты как в батальоне узнали, что сбит не фашистский самолет, а «боинг» союзников, Андрей Земляченко не мог найти себе места. После отбоя он ушел в офицерское общежитие, лег в постель и закрыл глаза, будто спит. Но когда товарищи уснули, Андрей тихонько оделся и побрел в ленинскую комнату. Там он сел у стола с газетными подшивками, подпер голову руками и как каменный неподвижно сидел, дожидаясь возвращения из Бухареста комбата.
Узнав от Сазанова, что сержант Аксенов поехал за Зиной, Андрей уже не мог усидеть в комнате. Тяжелыми шагами мерил он молчаливые коридоры старинного боярского особняка, выходил на крыльцо, не обращая внимания на дождь, который попадал под навес, тревожно вслушивался в ночь.
Время от времени в порывах ветра, в шума дождя слышалось ему ворчание автомобильного мотора, а иногда и совсем невероятное: Зинин голос, женский плач, какая-то мольба.
Он стоял под дождем, пока не убеждался, что все это ему мерещится, и угрюмо возвращался в дом.
Виделось Андрею и строгое лицо командира, который приказывает арестовать Зину. Какой он был дурак, когда приревновал ее к капитану! Ведь отдать такой приказ, так спешить с арестом мог только совсем равнодушный к ней, даже враждебно настроенный человек… Теперь ее будут судить, наверняка будут судить!
Однажды, еще в училище, Андрей присутствовал на заседании военного трибунала. Рассматривалось дело курсанта-часового. Усталый, согретый ласковой летней ночью, часовой задремал возле душистой скирды сена. Проснулся он от сильного жара, яркого света, но было поздно: горел фуражный склад…
Обвиняемый — молодой круглолицый парень — растерянно смотрел в землю, бросал тревожные взгляды на судей. Не зная, куда деть руки, он то мял пилотку, то опускал их, вытягиваясь «смирно».
Заседание, проходившее на территории училища, возле места пожара, продолжалось недолго: председательствующий зачитал материал обвинения, подсудимый кратко ответил на вопросы.
— О чем просите суд? — спросил председатель.
— Пошлите в бой! — произнес парень. — Дайте возможность кровью искупить вину…
На месте того юноши-курсанта Андрей видел теперь Зину. Ее большие глаза смотрели не на судей, а на него, увеличивались, ширились, приближались и расплывались в дождевом мраке.
Может, они хотели сказать, эти глаза, что и он виноват, и он должен стать рядом с ней… Нет, не рядом. Он заслонил бы ее от любой опасности, стал бы вместо нее. Но разве разрешат?!
А может, еще и не станут ее судить? Чего с человеком не бывает! Ну, ошиблась… Но ведь она хотела уберечь промыслы…
Можно ошибиться, когда решаешь школьную задачу, когда рассматриваешь силуэт на занятиях, но так ошибиться!
Там же, в самолете, были люди, которые, наверное, погибли. Пусть они не с Полтавщины, не из привольных российских краев, но они перелетели океан, чтобы бить фашистов, и вдруг погибли. Почему, из-за кого?
Да. На посту стояла она. Наверное, о чем-то размечталась. Задумалась. Потом вдруг опомнилась. У нее были считанные секунды. Не успела распознать.
И о чем она мечтала? Над чем задумалась? Почему забыла о войне?.. Может, о нем думала, об их будущем?..
Какое будущее? Нет, его сейчас не радует, если даже о нем думала…
Возле ворот засигналил автомобиль Моховцева. Андрей вскочил как ужаленный и выбежал под дождь. Остановился на полдороге. Забрызганный грязью «козел» въехал во двор.
Лейтенант со страхом смотрел на мокрый, еле видный в мигающем свете фонаря кузов машины. Слышал, как Аксенов рапортует дежурному по части техник-лейтенанту Сазанову.
А вот и Зина. Он не мог разглядеть ее, только угадывал в темноте дорогие черты.
Зина натянула на плечи шинель. Начальник караула сержант Чекалин тоже выбежал к машине и повел девушку в подвал дома.
Отдельной гауптвахты в батальоне еще не оборудовали и поэтому решили держать Зину в маленькой комнатке рядом с караульным помещением.
Андрей шел за ними на расстоянии. Подойти поближе, заговорить — не решился.
В эту ночь в штабе батальона не спал еще один человек — именно тот, по приказу которого привезли Зину.
Капитан Моховцев, полуодетый, без кителя, в расстегнутой нательной рубахе, совсем не похожий на того комбата, каким его знали в части, сидел, сгорбившись, на узенькой кровати.
Много передумал в эту ночь капитан.
Сколько раз в своих неспокойных снах он вытаскивал эту девушку из огня, заслонял от осколков! Сколько раз и наяву мерещилась она, но капитан усилием воли отгонял эти видения…
Появление молодого лейтенанта, сразу влюбившегося в Зину, ускорило события. Однажды на посту ноль девять капитан очень робко попробовал обратить на себя внимание девушки. Из этого ничего не вышло. Она не поняла его или сделала вид, что не поняла… И вот наконец этот трагический случай — но он не может ее спасти, не может преступить закон… Тогда, на посту, он сказал ей: «Если у вас будут затруднения, звоните прямо мне…» А теперь должен до конца выполнить обязанности командира.
Он тоже слышал сигнал своего автомобиля у ворот. Поднялся, медленно натянул китель, но, дойдя до двери, остановился, потоптался на месте и, возвратившись, снова опустился на кровать. Через весь его лоб глубоко пролегла морщина, сломанная над переносьем. Хозяин батальона, в руках которого была здесь наибольшая власть, он не мог сейчас выбежать под дождь, навстречу арестованному солдату…
Тем временем Зина, Сазанов и несший фонарь начальник караула спустились в подвал. Ночной мрак надвинулся на Андрея, стало еще темнее. Дождь застучал громче, но лейтенант не замечал его.
Он приблизился к дому. Внизу, под ногами, желтым глазом мигнуло перекрытое решеткой окошко.
Лейтенант наклонился, не чувствуя, как с крыши льется ему за ворот вода.
В комнате были все трое. Зина положила шинель на длинный топчан. Села возле нее и так и застыла, ни на кого не глядя, маленькая, будто каменная.
Сазанов что-то сказал ей. Слов Андрей не слышал.
Зина покачала головой. Потом она тоже что-то промолвила.
Начальник караула взял с топчана шинель, пошарил в карманах и бросил ее назад; неожиданно он взглянул на окошко, быстро подошел к нему и резким движением потянул вниз металлическую шторку.
Последний слабый огонек в темном дворе погас…
Дождь не прекращался всю ночь. Всю ночь не спал Андрей Земляченко. На рассвете, сидя на радиостанции возле учебного телеграфного стола, он задремал. Разбудил его резкий телефонный звонок.
— Товарищ лейтенант! Вас вызывает капитан Смоляров!
— Иду.
Через несколько минут Земляченко стоял перед капитаном.
— Садитесь! — пригласил замполит.
Андрей послушно опустился на стул.
Смоляров передвинул на столе какие-то бумаги, посмотрел на лейтенанта, потом опять переложил бумаги.
Земляченко обеспокоенно следил за тем, что-делает замполит. «Ну что он от меня хочет, почему тянет?» Взвинченный, обессиленный, он еле держал тяжелую голову.
— Чайка на гауптвахте, — спокойно сообщил капитан, подняв взгляд на собеседника. — Ну, о чрезвычайном происшествии вы знаете?
Лейтенант молча кивнул.
— Неприятная, очень неприятная история. Ожидают меморандум союзного командования, которое, разумеется, будет требовать наказания виновных.
— А это точно выяснено? — спросил, будто надеясь на какое-то чудо, Андрей.
— Что именно? Что самолет пролетел в зоне поста ноль девять? А как же! В это время дежурила Чайка — это тоже известно… Надо провести официальное следствие. Как обычно, вначале это делает дознаватель части…
Над верхней губой Андрея дернулся мускул. «Что он говорит? Неужели считает… что я могу это сделать?»
Эти мысли, наверно, отчетливо отразились на лице офицера, потому что Смоляров сказал:
— Понимаю твои чувства, но думаем именно тебе поручить…
— Мне?
— Да, тебе. Я тебе доверяю. И комбат тоже…
Андрей молчал.
Смоляров не торопил. Он будто забыл о лейтенанте и начал просматривать свои бумаги.
— Я не могу, товарищ капитан, — еле поворачивая в пересохшем рту тяжелый язык, проговорил Земляченко.
— Сможешь!.. Сможешь, Андрей! Найдешь в себе силы, чтобы честно и справедливо…
— За что мне такое наказание?
Смоляров поднял взгляд на его усталое, осунувшееся за одни сутки лицо.
— Я, например, думаю, что это не наказание… Твой долг…
Андрей пристально посмотрел на капитана.
— Да не смотри ты на меня, как на богородицу! Белоусов болен. И ты должен выяснить все обстоятельства, при которых случилось чрезвычайное происшествие… А это очень важно. Надо, например, точно установить, на какой высоте шел «боинг», каким курсом, какие были метеорологические условия, почему самолет не распознали: или потому, что наблюдатель плохо знал силуэты, невнимательно нес службу, или, может, по каким-то другим причинам…
— И принесли черти этого «боинга»! — с сердцем воскликнул Андрей.
— Если бы черти, было бы легче. Было бы на кого сослаться. А так… — Смоляров тяжело вздохнул. — Трагическое событие.
— Неужели ее осудят?
— Проведешь дознание, первый будешь знать, как это случилось и какие выводы надо сделать, — уклонился от ответа замполит. — Не каждый день сбиваем союзные самолеты…
Смятенный взгляд Андрея натолкнулся на знакомый плакат, который висел, как и раньше, за спиной капитана: солдаты шли в атаку, висли на проволочных заграждениях, а один из них пробился вперед и умирал, закрыв своим телом вражеский пулемет. В новом помещении капитан еще не успел оборудовать свой кабинет, но этот плакат уже украшал комнату.
— И когда… начинать?..
— Дознание? Не откладывая… — Смоляров посмотрел на часы, будто хотел запомнить, когда состоялся разговор. — Держи себя, как полагается мужчине, офицеру. — Он поднялся, обошел стол и положил руку на плечо Андрея. — Дознание надо делать не только с головой, но и с душой… С душой! Думаю, тебе этого ни у кого занимать не придется…
— Товарищ капитан! Я убежден, что она не хотела…
— Этого еще не хватало, чтобы хотела!.. На факт, как говорят, остается фактом: самолет сбит.
— Куда же смотрели зенитчики?
— Это уже их дело. И за это им отвечать. А нам надо ответить за свое. Не зря о нас, вносовцах, говорят, что мы глаза и уши противовоздушной обороны…
Лейтенант грустно уставился в пол.
— Не горюй, Андрей, — дружески сказал Смоляров. — Еще не все потеряно. Чем обстоятельнее будут наши данные, тем больше шансов… — Земляченко поднял глаза, с надеждой посмотрел на капитана, — что мы будем знать правду. Понимаешь, всю правду!.. — Смоляров подошел к стене, на которой висела обыкновенная географическая карта Румынии, приблизительно отыскал место поста Давыдовой и обвел его карандашом. — Кстати, когда наши войска приближались к Плоешти, американская авиация ожесточенно бомбила нефтепромыслы, хотя никакой военной необходимости в этом уже не было… Вот это меня удивляет…
Земляченко зашел в солдатскую столовую, когда завтрак заканчивался. Девушки из взвода управления допивали чай и, дожидаясь команды Аксенова, который завтракал за столом для младших командиров, тихонько переговаривались.
— Интересно, кто поедет к Давыдовой, — услышал Андрей приглушенный шепот.
— Кому прикажут! — откликнулась Незвидская.
— Вот Манюня просилась на пост…
— Лопнули, значит, надежды на жениха? — засмеялся кто-то из девушек.
— А кто же тогда командиру подворотнички будет пришивать? — с невинным видом спрашивала Койнаш.
— Лучше уж воротнички пришивать, чем людей губить, — оскорбилась Горицвет.
— Что же, по-твоему, Зина нарочно напутала?
— Это не имеет значения — нарочно или ненарочно.
Вспыхивает спор. Девушки забывают, что они в столовой, не замечают лейтенанта, говорят уже не шепотом, а в полный голос.
— По-твоему, все равно, нарочно сбить или ошибиться? — нападает на Марию Татьяна Койнаш.
Та в ответ пожимает плечами.
— Суд принимает во внимание лишь факты, — вмешивается Незвидская, — общественную опасность проступка. А нарочно он сделан или вследствие небрежности — это может повлиять только на степень наказания.
Все знают, что Незвидская до войны работала секретарем в суде, и прислушиваются к ее словам.
— Если доказано, что проступок не является опасным для общества, — грустно продолжает подруга Зины, — тогда могут не наказывать…
— Вот было бы здорово!
— …Если бы не сбили самолет! — спокойно уточняет Мария.
Койнаш чуть не набрасывается на нее с кулаками, но в это мгновение гремит голос Аксенова:
— Заканчивай! Выходи строиться!..
В небольшой комнатке, временно заменявшей гауптвахту, было одно-единственное окошко; сквозь его железную решетку был виден клочок неба, того самого неба, которое пришли охранять в этот далекий край советские девушки. Кроме непокрытого дощатого топчана, другой мебели здесь не было. На голых стенах грязновато-серого оттенка нет ничего, за что можно зацепиться взгляду.
Ночь Зина не спала. Да и какая это ночь — разорванная пополам, будто рассеченная молнией. Зина так и просидела всю ночь на досках, накинув на плечи шинельку. За окошком почти до утра лил дождь, точно стремился залить, смыть все, что было до сих пор, не оставить и следа от прошлого, чтобы после этого жизнь началась заново. А что могло начаться, когда все, кажется, закончилось этой ночью?
«Вот и возвратилась в штаб!» — горько подумала Зина. Разве так рисовалась в мечте ее встреча со старыми подругами, с Андреем?!
Виделось ей, что приедет сюда солнечным днем. Девушки радостно выбегут навстречу. Целых два года стояла она с ними на страже неба. Есть о чем поговорить, что вспомнить. Потом она увидится с ним. Посмотрит в его ясные глаза, увидит, что́ в тех глазах — не погасли ли в них светлые лучики, которые не раз светили ей в бессонные ночи на посту?
И зачем только дано человеку мечтать!
В комнатке было сумрачно, полутемно, возможно, потому, что небо еще не освободилось от разбросанных туч. Тело Зины занемело от сидения, и она поднялась, подошла к окошку. Не успела прислониться головой к железной решетке, как часовой со двора крикнул на нее и взмахнул рукой. Зина поняла: надо отойти. Покорилась, опять опустилась на топчан.
Вскоре приоткрылась дверь. Вошла девушка-солдат из кухонного наряда. Осторожно несла алюминиевую миску и кружку с чаем. Поискала глазами вокруг и поставила завтрак на топчан.
— Ложки у тебя нет? — обратилась к Зине. — Как же ты будешь есть? Вот не додумалась взять… А где твои вещи?
— Не разговаривать! — вмешался начальник караула, который зашел следом.
— А чем ей есть?
— Принеси!
Девушка бросилась в дверь. Через минуту она возвратилась. По лицу, по быстрому взгляду любопытных глаз было видно, что ей очень хочется поговорить с Зиной, но начальник караула оставался неумолим. Он пропустил девушку вперед и вышел следом, плотно прикрыв дверь. Ключ дважды повернулся в замочной скважине, и опять стало тихо.
Зина не ела со вчерашнего дня. Еда приятно пахла. Дымилась паром картошка, будто напоминала, что может остынуть. Но Чайка даже не посмотрела на нее.
В комнате светлело. Ветер неутомимо разгонял тучи. Они уплывали на край неба и таяли, точно льдинки весной. За маленьким зарешеченным окошком словно ширились с каждой минутой горизонты.
Впервые Зина увидела мир из окошечка отцовской хаты над Ворсклой. Подросла — бегала к плетню и зачарованно смотрела на просторные дали: под горой куда-то бежала, извиваясь синей лентой, полноводная Ворскла, слева — овражки, серебристая осиновая роща, справа сверкают на солнце белые хаты, а впереди — сколько простора, если поглядеть за речку: зеленые луга, за ними леса и леса — далеко бежит взгляд, до самого края земли!
Стала старше — бегала на речку купаться, стирать белье с матерью, пасла коз на кручах — и далекий мир становился все ближе. Потом узнала, что не край земли ей из дому виден, что за горизонтом есть еще села, еще люди, а за селами — большой город Полтава. Сколько было тех ясных дней, когда узнавала свой родной край: вначале с отцовского подворья, на вольных лугах, затем в школе, — и чем больше взрослела, тем сильнее любила его!
Вспомнит родной край — и слышит соловья, поющего над хатой, видит уставшую мать, которой стоило, бывало, притронуться, погладить по головке — и становилось радостно, куда-то исчезали все детские горести и обиды. Подумает о родине — и сразу вспоминается и школа с уроками, и пионерский отряд, и первый нечаянный поцелуй, после которого убежала как сумасшедшая, топча высокие травы, прячась за белые шумящие осины…
С плоской крыши волжского элеватора, когда «юнкерсы» волнами налетали на город, она видела не только широкие степи.
Тогда город горел. С самого высокого здания, где она дежурила с подругами, ей было видно, как стаи черных железных воронов кружили над городом, как из желто-красных тюльпанов огня разворачивались свитки дыма и стелились на десятки километров вдоль Волги, как лопались стены, рассыпались, словно игрушечные, каменные дома и стирались с лица земли вместе с людьми целые улицы.
Смена — четыре часа. Четыре часа с пятизарядной винтовкой в руках, которой не отобьешься от пикирующих бомбардировщиков, с полевым биноклем, с телефоном, сигнала которого каждую секунду ждут зенитчики. Четыре часа — выше всех, с глазу на глаз с летающей смертью.
Элеватор, пробитый бомбами, медленно горел. Тлело в его окладах зерно, дым пробивался вверх и окутывал крышу. Она стояла на этом гигантском строении, которое каждую минуту могло вспыхнуть. Стояла и тогда, когда внутри его шли отчаянные рукопашные схватки, стояла, пока гитлеровцы не начали взбираться на верхние этажи. И ей казалось, что стоит она не на здании, а на высокой круче и видит оттуда не только этот русский город, Волгу и степи, а и свою Ворсклу, родную Украину, всю в далеком огненном зареве…
Затем двинулись на запад. Прошли истерзанный врагом родной край и встали на охрану синего неба обманутой фашистами Румынии.
И вот теперь, когда утреннее солнце выходит из-за туч, весь этот тяжелый честный путь будто отодвинулся в далекий сон и она видит мир только сквозь решетку маленького окошка…
Никогда не думала, что над объектом может появиться «боинг». Видела его только на рисунке, но догадалась бы сразу, если бы хоть на секунду пришла мысль, что он может тут оказаться…
А он подкрадывался, прятался за солнцем, за облачной кисеей, будто вор… И никто не знал, что летит друг, никто не предупредил…
Щелкнул в дверях замок. Вошел начальник караула Чекалин, за ним выглядывала девушка, приносившая завтрак.
— Почему не ешь? — сурово спросил сержант. — Голодовку надумала объявить? Не глупи, девка, — по головке не погладят! — и он вышел, хлопнув дверью.
Зина механически взяла ложку, картошка затвердела, слиплась в твердый комок. Зина ковырнула ее, взяла кусочек мяса, пожевала: нет, не лезет в горло.
За дверью снова послышались шаги. Опять щелкнул замок. Зина положила ложку. «Будь что будет!»
Дверь широко открылась, в комнату вошли Чекалин и Андрей Земляченко.
— Товарищ лейтенант! Не хочет ничего есть! — пожаловался начальник караула.
Андрей не слышал, что говорит сержант. Перед ним сидела Зина. Как она изменилась! Ночью, сквозь окошко, он не рассмотрел ее как следует. На белом девичьем лбу прорезались тонкие, будто нити, морщинки, под глазами залегли синие полукружья, а охваченные жаром скулы выделялись на похудевшем, бледном лице… Только глаза были, как всегда, сколько их знал Андрей, прозрачные, глубокие, как осенние озера.
— Дайте столик и стул, — сказал Земляченко сержанту.
— Слушаюсь, товарищ лейтенант!
Они остались одни, с глазу на глаз…
Не проходило и дня, чтоб он не думал о Зине, о встрече с ней, о будущем…
И вот сбылось!.. Андрей стоял против нее, никто не мог им сейчас помешать, не мог запретить броситься друг к другу. В этой гимнастерке, без пояса, с растрепанными волосами, она показалась ему еще более дорогой, близкой, какой-то домашней, родной.
Но теперь между ними встала незримая стена. Наверно, об этой стене и подумал Моховцев, когда вдруг согласился, чтобы Земляченко вел, дознание…
Зина смотрела на Андрея, но не видела его. Лейтенанту казалось, будто она смотрит сквозь него, куда-то дальше. Под этим взглядом Андрей растерялся. Что сказать? Спросить, как она попала сюда? Наивно, глупо!.. Сказать, что он пришел вести дознание? Но как об этом сказать?!
Молчание нарушил глубокий, короткий, как вскрик, вздох. Зина опомнилась, она видела теперь Андрея и все, что окружало их. Глаза девушки затуманились.
Андрей не выдержал, шагнул вперед.
— Не надо… Не надо, Зина… — прошептал он. — Вот выясним все… Успокойся…
В тишине, наступившей после его слов, послышались за окошком шаги часового…
Не прошло и минуты, как в дверь гауптвахты постучали. Андрей крикнул: «Войдите!» Дверь отворилась, и начальник караула Чекалин с сержантом Аксеновым внесли маленький столик и стул.
Когда сержанты снова вышли, Земляченко положил на стол папку с бумагами, сел на стул и вынул из нагрудного карманчика, гимнастерки ручку. Как бы там ни было, а откладывать дознание он не мог…
Не глядя на Зину, глубоко вздохнув, он произнес:
— Ефрейтор Чайка, командир батальона приказал мне провести дознание.
Такими словами, как учили молодых дознавателей на сборе, полагалось начать допрос.
Слова были произнесены правильно, если не считать того, что голос у дознавателя был хриплый и выдавал его волнение. Впрочем, о том, каким должен быть голос дознавателя, на сборе ничего не говорили.
Зина вздрогнула. Так вот зачем ты, Андрей, пришел!
Но она сдержала себя. Ни звуком, ни жестом не выдала своего смятения. Даже голову не подняла. Как и раньше, неподвижно сидела на топчане, вполоборота к офицеру, равнодушно опустив руки на колени.
— Зина!..
Девушка молчала. Подавив волнение, Андрей снова обратился к ней:
— Ефрейтор Чайка, повернитесь ко мне!..
Зина повернулась, выпрямилась и подняла голову.
— Мне встать?.. — тихо спросила она.
Голос у девушки был глухой, тихий… На посту подруги сразу замкнулись, тогда стало известно, что из-за ее ошибки сбит союзник. А ведь такое с каждой могло случиться! Старые друзья — Койнаш и Незвидская — не подают о себе весточки. Раньше, бывало, если кто-нибудь из девушек попадал на гауптвахту, они проявляли необычайную предприимчивость, присылали весточку с воли, чтобы подбодрить подругу…
И вот о ней наконец вспомнили… Андрей пришел…
— Сидите, Чайка, — с трудом поворачивая сухой язык во рту, выговорил лейтенант.
Земляченко резким движением отложил ручку, и она покатилась по столику до самого края. Там ручка на миг задержалась, как будто раздумывала: стоит ли падать, а затем упала.
Лейтенант почувствовал, как мелко задрожала у него левая нога. Он уперся ею в пол, чтобы унять дрожь. Но чем больше нажимал на ногу, тем сильнее она дрожала.
Зачем он сказал «Зина»! Нужно взять себя в руки! Иначе он не сможет выполнить свой долг. «Я должен взять себя в руки!» — Он несколько раз повторил в мыслях эту фразу.
Правильное решение не принесло, однако, успокоения.
Нога не переставала противно дрожать. Андрей поднялся и нервно прошелся по комнате. Потом остановился напротив топчана и взглянул на девушку. Лицо у нее было бледное и непроницаемое, словно застыла на нем гипсовая маска. Но даже эта белая маска с невидящими глазами излучала на Андрея знакомый ему сильный свет, который слепил его, кружил голову, наполнял всю комнату колеблющимся розовым туманом. У него мелькнула мысль: «Брошу все к черту! Скажу, что не могу вести дознание!»
Усилием воли он подавил это желание. Поднял упавшую ручку, снова сел за стол и пододвинул ближе к себе стандартный бланк допроса. На верхней строке прочел: «Фамилия, имя, отчество». Молча написал ответ: «Чайка Зинаида Яковлевна».
Андрей знал, что полагается задавать подследственному анкетные вопросы. Задавал их мысленно, сам отвечал и торопливо писал ответы. «Воинское звание»… ефрейтор, «Год и место рождения»… тысяча девятьсот двадцать пятый, село Вербное, Полтавской области.
Он напряженно всматривался в анкету. «Осудят ее или нет?» — взволнованно думал Андрей. Он потерял строчку, против которой должен был писать ответ.
«Национальность»… украинка.
Он снова потерял строчку и потом, догадавшись, что можно держать на странице палец, из-под которого строчке уже не выпрыгнуть, прижал листок.
«Партийность»…
«Осудят или нет?»
…Так продолжалось, пока не пришлось задавать вопросы вслух.
И неожиданно для Андрея Зина стала спокойно, даже чрезвычайно спокойно, рассказывать, как все случилось. Будто не о себе, а о какой-то другой девушке, оставшейся там, на посту, говорила она.
Земляченко писал. Казалось, он уже полностью овладел собой и думал только о том, что нужно успеть записать показания. И в то же время его пугало Зинино спокойствие, ее самообреченность. Даже голос девушки — глуховатый, монотонный — с каждым словом взваливал на его грудь тяжесть. Словно не показания она давала, а обвиняла другого человека, обвиняла в тяжелом проступке… А ему хотелось, чтобы Зина защищалась, доказывала свою невиновность…
Автоматическая ручка суматошно бегала по бумаге, оставляя за собой размашистые завитушки букв. Но неожиданно она остановилась, словно споткнулась, и сделала кляксу.
— Вы говорите, что отвлеклись в тот момент, когда летел «боинг», и потому не смогли распознать? — переспросил Андрей. Он еще отчетливее почувствовал, что Зина старается облегчить задачу дознавателя, подогнать свою вину под обычный табель воинских преступлений и этим окончательно возложить на себя всю ответственность. — Отвлеклись или не успели разглядеть? — повторил он свой вопрос.
Зина молчала.
— После того как вы увидели самолет, он спрятался за облаками?
— Да.
— И больше вы его не видели?
— Видела, когда уже падал.
— Сколько времени «боинг» был в поле зрения?
— Не помню.
— Несколько секунд или больше?
— Секунды.
— А облачность какая была?
— Перистая.
— В небе еще были чистые поля, без облаков, по курсу, которым шел самолет?.. Вы могли рассчитывать еще раз увидеть его, чтобы проверить себя?
— Не было. Нет…
— А «фокке-вульф» вы когда-нибудь опознавали?
— Да.
— Может, вы просто не запомнили очертания «боинга», когда мы его изучали, и потому спутали? В небе вы его никогда до этого не видели, а знали только по рисунку. Да и плохо я объяснял.
— Нет. Я отвлеклась… — вздохнула Зина.
«Зина!» Андрей перестал записывать. Ему хотелось закричать ей: «Зина, милая, зачем ты это говоришь? Ведь «боинг», и не отвлекаясь, при том малом времени, что у тебя было, легко спутать с «фокке-курьером»! И самолет шел на большой высоте, из-под солнца, в облачном небе!.. Ты же сама себе хуже делаешь!» Но он сдержался и только до крови прикусил губу. Он не имел права ничего подсказывать.
— А силуэты я выучила хорошо, — снова вздохнула Зина.
Не могла же она действительно сказать, что учила самолеты союзников плохо, что в казарме, когда Андрей занимался с солдатами, она невольно больше смотрела на него, чем на скучные очертания истребителей и бомбардировщиков. Нет, этого он никогда не узнает! Ей не станет легче, если Андрей начнет переживать, что не заметил, чем занималась в те дни его прилежная ученица Чайка. Пусть забудет ее, когда все закончится, вычеркнет из памяти, как вычеркнут ее из списков части… Так будет лучше…
— Вы говорите, что знаете силуэты самолетов хорошо. Как же «хорошо», если спутали!.. Почему все-таки вы ошиблись? Что вам могло помешать, отвлечь?..
— Что? — Зина грустно взглянула на Земляченко. — Где-то в долине пела флояра. Я заслушалась, замечталась…
— Неправда! Не наговаривайте на себя!
— А вы не кричите, товарищ лейтенант, а записывайте, что я сказала. Иначе совсем говорить не буду! — И она заставила себя зло поглядеть на Андрея.
Земляченко перехватил ее взгляд и сжал зубы. Снова заныла прикушенная губа.
— Вам приказали допросить меня или мучить? Пишите, что я сказала…
Он нацелился пером на бумагу, но писать не стал. В этой небольшой подвальной комнатке с цементным полом ему и раньше не хватало воздуха, хотя в открытое окошко с силой врывался свежий утренний ветер, а сейчас стало совсем невмоготу. В горле у него пересохло, и на лбу выступили бисеринки пота. «Осудят!»
— Ефрейтор Чайка, что вы еще хотите добавить?
Зина молчала.
— Больше ничего?
Вверху, за решетчатым окошком, послышался сердитый голос:
— Да ты кто — жандарм? — Андрей узнал голос Койнаш. — Будь же человеком, Максименко!
Ответа не было.
— Пойми, дубина, я ей только плитку шоколада передам. Просуну в решетку — и порядок!
— Говорю, нельзя, — ответила Максименко. — Там сейчас лейтенант. Допрос ведет…
Максименко еще что-то добавила, но Андрей не разобрал. Голоса затихли. Видно, девушки отошли от окна.
— Значит, все, Чайка? — Андрей поднялся из-за стола. У дознавателя стреляло в виске, ноги были как ватные. Он не чувствовал своего тела, только тяжесть, страшная тяжесть в груди… Но пытка его, кажется, заканчивалась. Осталось дать Зине подписать протокол, потом собрать бумаги, повернуться и уйти.
И вдруг Зина закрыла лицо руками:
— Андрей!..
Земляченко почувствовал, что воздуха в комнате совсем не стало. Розовый туман снова поплыл перед глазами… Лейтенант схватился за ворот, рванул его и очутился возле девушки. Все это произошло так быстро, что оторванная пуговица, упав на пол, еле успела докатиться до двери…
Дрожащими руками Андрей притронулся к мягким кудрям. Девушка открыла лицо и подняла голову. Он увидел в ее глазах смертную муку.
— Не надо, — шепнула она и отстранилась.
Андрей уронил руки…
— Не надо, — уже тверже промолвила Зина, и в глазах ее мелькнуло отчуждение.
Андрей круто повернулся и выбежал из гауптвахты.
Дверь качнулась за лейтенантом и, пройдя половину расстояния до косяка, остановилась…
Шум в подвале привлек внимание часового. Некоторое время Максименко боролась с собой, и, когда в конце концов женское любопытство в ней победило, она подтянула юбку и, не выпуская винтовки из рук, присела на корточки над окошком. Она опоздала и ничего интересного для себя не увидела: кусочек спины арестованной девушки и полуоткрытую дверь.
Несколько солдат и сержантов, стоявших возле БП, впервые увидели Земляченко взлохмаченным, с расстегнутым воротом — и проводили его удивленными взглядами. А он, ничего не замечая вокруг, прошел через двор и скрылся в здании штаба.
Он искал капитана Моховцева или Смолярова, или обоих вместе, чтобы высказать им все, что было у него на душе, сказать, что считает Зину невиновной, что хотя она и ошиблась, но «боинг» все равно надо было сбить и что он, лейтенант Земляченко, не может дальше вести дознание…
Ему не удалось осуществить свое намерение. Ни командира части, ни замполита в штабе не оказалось. Оба уехали в Бухарест…