Девятнадцать могил, обнесенных низкой стеной, позволявшей беспрепятственно любоваться зеленым ландшафтом вдали. На небольшом кальтехузеновском кладбище я чувствовала себя какой-то беспомощной, беззащитной. Как будто в далеком, размытом горизонте, в тишине и соленом ветре меня подстерегала опасность.
В последующие недели здесь добавятся еще пять могил, но я еще, конечно же, ничего об этом не знала. Однако на кладбище у меня возникло какое-то жуткое ощущение, будто где-то глубоко внутри у меня было зашифрованное подозрение, своего рода иероглиф интуиции, предупреждавший меня о грядущей катастрофе.
Но в тот день и час, который я провела на могиле Сабины, я списывала свое тревожное чувство на ближайшую причину. Несколько лет назад, Сабина с моего согласия ликвидировала могилу наших родителей, а теперь она сама лежала на их месте. Мне понадобилось много времени, чтобы понять и осознать эту трагическую символику.
Я посмотрела через плечо. Пьер терпеливо ждал у кладбищенских ворот на почтительном расстоянии, а когда заметил, что я покачнулась, хотел поспешить мне на помощь. Однако я дала ему знак, что хотела бы побыть одна.
Впервые в жизни я ощутила потребность поговорить с сестрой по душам, помириться. Наверняка неслучайно это чувство возникло именно сейчас, когда это желание уже невозможно было выполнить. Оно должно было возникнуть у меня намного раньше.
Дома мне всегда жилось легко. У меня была страсть к поэзии, что радовало мою маму, и я любила Пёль, чем гордился мой отец. Сабина и я были настоящими дочерями рыбака, хорошо переносили ветер и любую погоду, моя сестра энергично и ожесточенно, а я всегда смеясь, что производило лучшее впечатление. Так как я одевалась женственнее, то считалась привлекательнее сестры и обладала более хорошим вкусом.
Это не было справедливым. Однако симпатия почти никогда не имеет ничего общего со справедливостью, люди не нравятся только потому, что так было бы честно. Разве это была моя вина, что наши родители исполняли почти все мои желания, а ее желания почти никогда? Разве она сама не способствовала тому, что ее желания оставались невыполненными? В двенадцать лет она стала единственной девочкой в футбольной команде Пёля, на что тренер в присутствии родителей покрутил пальцем у виска. В шестнадцать лет она вдруг спохватилась, что хотела купить мопед, и это при том, что такие вещи в те времена нужно было заказывать заранее, за четыре года. К своему четырнадцатому дню рождения она хотела получить в подарок билет на Олимпийские игры в Москве, вкупе с недельным пребыванием там, что было просто напросто слишком дорого. Но с другой стороны я часто относилась к ней с неприязнью и даже ненавистью, например, когда подарила ей на тот самый день рождения клипсы из пластика в форме олимпийских колец.
Не нужно было мне постоянно провоцировать ее, когда мы были детьми. Я должна была время от времени слушать и ставить себя на ее место. Позже, намного позже, я не должна была игнорировать ее протянутую руку. Лишь после смерти Сабина снова стала присутствовать в моей жизни.
Почему меня смягчила смерть человека, с которым я всегда, сколько себя помнила, имела плохие отношения? Была ли это просто сентиментальность? Потому что того требовали правила приличия? Может я хотела поговорить с ней начистоту только потому, что она уже ничего не могла мне возразить? Звучит жутко, но лучшие слушатели это собаки и покойники, они ничего не отрицают и всегда подчиняются. Если захотеть, у них можно выиграть любую словесную дуэль. Абсолютная беззащитность человека, которого я избегала или пыталась побороть при жизни, сделала меня благосклонной.
У ее могилы мне стало понятно кое-что, что я до сих пор отгоняла от себя. Я больше не была ребенком и сестрой, не была матерью и женой. Я была одна, без семьи. С Сабиной этот мир покинула моя последняя родственница. В Аргентине меня никто не ждал. В этот момент это снова повторилось. Как несколько дней назад на кухне у Маргрете, я увидела вспышку, после чего перед моим мысленным взором появилось неподвижное, черно-белое изображение, исчезнувшее через несколько мгновений. Была ночь, Сабина сидела за рулем своей машины. Она бросила на меня взгляд. В ее лице читался ужас, и хотя я не могла видеть себя, но почувствовала тот же самый ужасный испуг. Мы обе чего-то боялись.
Было ли это за секунду до несчастного случая? Чего мы боялись? Или этой сцены на самом деле не было?
Но я чувствовала, что на самом деле пережила эту секунду, что картинка перед моим мысленным взором является отражением чего-то реального, посланием моего подсознания, также как эмоции и ощущение угрозы.
— Привет, Лея,— сказал кто-то позади меня.
Через секунду, которая понадобилась мне, чтобы сориентироваться, я узнала голос. Заметный, чистый, твердый, немного громкий — тембр человека, не знающего ненужной скромности и не заботящегося о том, попадает ли он в тон.
Я повернулась к нему.
— Привет, Майк.
Крепкий парень с крупным, угловатым лицом моряка и короткими волосами в молодости и сейчас был плотным мужчиной с крупным, угловатым лицом моряка и короткими волосами. Не нужно было быть хорошим психологом, чтобы понять, что его дорогой костюм был всего лишь маскировкой. На самом деле, он так и остался сыном рыбака и не скрывал этого, стоя передо мной, широко расставив ноги.
Он обнял меня, долго и, учитывая его телосложение, на удивление нежно. Он был рад меня видеть и я, конечно же, обрадовалась такому сердечному приему. Удивительно, но прежде всего я чувствовала к нему огромное уважение. Даже больше того, в момент нашей встречи, во мне проснулась спящая десятилетиями готовность добровольно подчиниться.
Раньше Майк нравился мне в первую очередь за его решимость и только потом за физическую силу. Он всегда знал, чего хотел, и ему удавалось излучать эту волю всем своим видом, походкой, жестами, глазами. Он наслаждался ролью шефа, но при этом никогда не был "Bully"11, как говорили в Англии, школьным тираном или детским диктатором. В компании никогда не доходило до конфликтов, даже когда мальчики стали засматриваться на девочек, а в школе Майк дрался не чаще других мальчишек. Я не помнила, чтобы он когда-либо угрожал слабым, мы также никогда не развлекались за счет других. А делали мы это тогда действительно много. Майк был не только главарем нашей банды, но еще и главным заводилой, настоящим шутником.
Все это было очень давно. Но так как человек до самой старости не забывает, кого он любил или ненавидел будучи ребенком, он также не забывает, к кому он добровольно примыкал и подчинялся.
— Спасибо,— сказала я.
— За что?
— За приветствие.
Он просто кивнул, словно хотел сказать, что не стоит об этом.
— Пьер рассказал мне, что ты ничего не помнишь о своем коротком визите в мае.
— У меня ощущение, будто передо мной натянут черный занавес, а моей вытянутой руки не хватает, чтобы сорвать его.
Он ухмыльнулся.
— Узнаю подругу Лею. Всегда какая-нибудь картинка наготове. Метафорами, которые ты использовала, когда была подростком, можно было заполнить целую книгу.
— Энциклопедию,— поправила его я с самоиронией.
Он был права. Я всю жизнь думала картинками и, наверное, это тоже повлияло на мое решение стать фотографом.
Майк сделал однозначный кивок головой.
— Тринадцатилетний мальчик вон там, у ворот рядом с Пьером, это мой сын от первого брака. Его зовут Джереми.
— Я его уже встречала,— сказала я.
Так как Майк и Жаклин были женаты около десяти лет, значит Джереми было три года, когда Майк развелся с первой женой. Видимо, он сильно увлекся Жаклин, раз ради нее оставил молодую семью.
— Где Жаклин? — спросила я.
— Она опять лежит в постели с головной болью.
Судя по формулировке и ноткам в голосе, такое ее поведение нервировало его.
Когда два партнера были такими разными, особенно по характеру, как эти двое, то по общепринятому мнению было лишь три причины, почему они были вместе: большая любовь, очень большие деньги или самый лучший в мире секс. Две из трех этих причин я просто не могла себе представить.
— Джереми и я хотели потренироваться на лужайке ловить мяч, и случайно увидели вас здесь. Он играет в команде Ростока по американскому футболу и скоро пойдет на тренировку. Я специально для него взял выходной.
Свободная, позитивная манера, с которой Майк общался со мной, ни в чем не уступала манере общения Пьера и я была счастлива, что вновь обрела второго друга.
Мы гуляли, сначала по деревне, а затем узкими тропинками просто бродили по полям. Майк терпеливо разъяснял мне, что, когда и почему изменилось, что делали сегодня наши бывшие учителя, кто уехал из соседней деревни и кто умер. Перед моим мысленным взором всплывали расплывчатые лица, чтобы тут же снова исчезнуть. Пока мы разговаривали, Пьер играл с Джереми, с размаху бросая ему мяч. Мальчик почти всегда ловил кожаный мяч в форме огромного яйца, а если не удавалось поймать, то, по крайней мере, он показывал, что старается.
Дойдя до старой тропинки, ведущей во «дворец», мы некоторое время молчали, потому что, сделав первые шаги по этой дороге, в голове начали всплывать интимные воспоминания о нас троих, а также о Маргрете, Харри, Жаклин и Юлиане. Детская болтовня, «чавканье» велосипедных колес по мягкой почве, поделенный на троих лимонад в жаркие дни, общая боязнь ос, короче говоря, воспоминания о вселенной нашей детской дружбы.
— Расскажи о себе,— в конце концов, попросил Майк.
Он зажег сигарету.
— Пьер наверняка уже тебе все рассказал обо мне.
Пьер, все еще отстающий на несколько метров и занимавшийся Джереми, услышал нас и крикнул:
— Самое интересное, что можно о тебе рассказать, к сожалению, является врачебной тайной.
Мы засмеялись, а Майк бросил на Пьера взгляд, слегка мрачный, но в то же время не серьезный.
Я спонтанно спросила:
— Как ты стал фабрикантом?
— По молодости.
— И когда?
— За ночь.
— Ты не очень-то разговорчив.
— Ну, хорошо, если тебя правда интересует. В девяносто втором году у меня были некоторые сбережения, кроме того я взял кредит и купил заброшенный спортзал в Кирхдорфе и несколько старых машин. Я собирался скупать уловы мекленбургских рыбаков для дальнейшей их переработки. Что еще могу сказать? После первоначальных трудностей дело пошло очень хорошо и идет до сих пор. Я самый большой работодатель на острове.
Молниеносно я вспомнила десятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, тот дождливый день, когда мы, собравшись во «дворце», кричали наши желания в затянутое тучами небо.
Майк тогда посмотрел на каждого из нас, прежде чем в последний раз затянуться сигаретой и выпустить дым. Он стал курильщиком с согласия отца за годы до этого, с тех пор как он как взрослый мужчина начал работать на рыболовецком судне. Оттуда, с моря, были не только его мускулы, но и ругательства, упрямство и железная воля. А вот его желания были совсем другой направленности.
— Я хочу быть независимым, хочу построить что-то, что будет принадлежать только мне, основать что-то, что будет расти и процветать, что-то созданное моими руками. Я хочу стать богатым. Хочу дом с собственным пляжем, низкую красную машину из Италии, Харлей-Дэвидсон, яхту и не раньше, чем через десять лет, четырехэтажный свадебный торт, от которого всем станет дурно. Где-нибудь через четырнадцать лет я хочу детей и самое позднее к тридцатому дню рождения дюжину виноградных улиток в чесночном соусе.
Услышав его последнее желание, мы все, включая его, скривили рот, а потом громко рассмеялись.
— Похоже, что ты достиг большинство целей,— сказала я.
— Ты еще помнишь?
— Даже очень хорошо. И виноградных улиток тоже.
— Я по-прежнему считаю их противными. Моя яхта на данный момент маленькая парусная лодка, а красный скоростной автомобиль мутировал в темно-синий С-класс. Но зато свадебный торт был высшей пробы.
— А что с Харлеем?
— Он стоит в гараже и отзывается на имя «Гангстер». Летом я гоняю на нем по Мекленбургу.
Старая дорога из деревни терялась, уходя в болота лугов, затопленных морской водой. Я глубоко вдыхала свежий, наполненный минералами ветер Балтийского моря. Целую минуту я была так счастлива, как будто Майк перечислил мне мои собственные успехи. Мне было приятно слышать, что, по крайней мере, его желания сбылись, если уж у Маргрете и Харри ничего не получилось в жизни.
Мы подошли к лесочку, который сами же и посадили тридцать лет назад, чтобы защитить наш дворец от взглядов посторонних людей, прогуливавшихся в этом месте.
Увидев летящий на него мяч, Майк на некоторое время занялся сыном, а я не торопясь пошла вперед и окунулась в лес.
В свете солнечных лучей, прорывавшихся сквозь раскидистую крону деревьев, стали заметны первые детали. Я обнаружила огромную стену, дыру в ней и груду камней. Ветер играл грустное адажио в покрытых мхом трещинах — узнаваемое лицо и дружественный голос руин. Но было и кое-что новое. В одном месте из стены, под углом девяносто градусов, проросла береза. Оставалось загадкой, откуда она брала жизненные силы и как держалась на шатающихся камнях.
Войдя во «дворец», я поняла, что все эти годы моего отсутствия я всегда носила его с собой. Специфический оттенок серого цвета этих стен, которого я пыталась добиться на своих черно-белых фотографиях, игра тени и света, ставшая фирменным знаком моего творчества и не в последнюю очередь одиночество этого строения посреди равнинной местности. Руины были для меня своего рода Большим взрывом в моем творчестве, только я не замечала этого двадцать лет.
Я бродила по дворам, которые когда-то были спальнями или трапезными, привлекаемая различными следами как, например, костер, разожженный казалось еще в доисторические времена или дуб, чьи плоды служили боеприпасами для детских битв. Пахло свежескошенной травой.
С задним, самым большим двором у меня были связаны особые воспоминания. В марте девяностого года, на мой восемнадцатый день рождения Юлиан подарил мне там пикник, только я и он, плитка дешевого шоколада, безбожно дорогая бутылка розового шампанского и дряхлый кассетный магнитофон, игравший песни Жульетт Греко. Мы танцевали под «Parlez-moi d’amour», а потом занимались любовь в траве. Не в первый, но в последний раз.
За несколько секунд я еще раз пережила тот день. Невозможно было поверить, что все это было двадцать три года назад, я так четко помнила молодую, светлую кожу Юлиана, его белокурый чуб, щекотавший мое лицо, тепло его тела... В тот день я делала фотографии, в том числе наши в обнаженном виде. Это я помнила. Но вот куда они делись? Наверное, я сожгла их в раковине родительского дома.
— Лея, ― сказал голос, который я не слышала целую вечность, и испуганно обернулась.
— Юлиан?
Я по-прежнему была одна, даже после того, как заглянула за угол. Но я могла поклясться, что слышала его голос. Видимо у меня разгулялась фантазия в этом месте, которое много значило для меня в молодости и было связано с моей первой любовью. Я поймала себя на том, что глазами искала следы нашей любовной игры, даже отпечатки в траве, что было просто смешно. Вообще этот двор был совсем другим в моих воспоминаниях. Четверть территории занимал увесистый куст ежевики, которого тогда здесь не было. Его плоды в большинстве своем уже засохли.
— Соберись,— призвала я саму себя, прожевала одну из последних еще съедобных ягод и вернулась к Пьеру и Майку.
После спонтанного приглашения Майка, мы поехали на его машине в Росток, где у Джереми была футбольная тренировка. Как и полагается зрителям этого вида спорта, мы ели хот-доги. Конечно же, я измазала блузку, хлопала в неправильные моменты, подбодряла Джереми тогда, когда не нужно было, ничего не понимала и задавала глупые вопросы — в общем и целом это был веселый день.
В какой-то момент Пьер положил свою руку на мою, и я незаметно взяла ее. На этом жесте и нежном взгляде мы и остановились.
Когда появилась бывшая жена Майка, чтобы забрать Джереми после тренировки к себе, наш друг вдруг поспешил вернуться на Пёль. Не то чтобы они враждебно относились друг к другу. Напротив, они вели себя вполне дружелюбно, и я посчитала, что первая жена Майка подходила ему гораздо больше чем Жаклин. Бабс, как она сама себя называла, и как по-прежнему обращался к ней Майк, была женщиной деревенской, крупной, простой и прямолинейной, как он сам. Майку было так приятно в ее обществе, что он вдруг не выдержал.
Больше книг на сайте - Knigoed.net
На обратном пути он поначалу был немногословен, кажется, даже загрустил, чего я раньше не замечала за ним. Но потом, он заметно оживился, будто рассказал сам себе смешную шутку и начал выдавать привычные веселые изречения.
— Проведем вечер вместе, или как? — спросил он, когда мы уже были недалеко от Кальтенхузена.
Я сразу согласилась, в общем-то не оставив Пьеру выбора. Мне очень хотелось весело провести несколько часов, ведь Майк всегда был гарантом веселья. В детстве он всегда отвечал за хорошее настроение, что-нибудь придумывал, чтобы не стало скучно. Десятилетия спустя создавалось впечатление, что ничего не изменилось. У себя дома он сразу направился к бару, деревянной стойке в старо-английском стиле, в которой было нечто особенное, чего нельзя было сказать об остальной мебели, однозначно выбранной Жаклин. В этом маленьком, трехметровом царстве Майк был однозначно в своей стихии.
— Хочешь тоже бурбон, Лея? Или лучше коктейль? Бабс всегда говорила, мое единственное отличие от мелкого жулика заключается в моей способности идеально смешивать Текила Санрайз.
— И, тем не менее, вы развелись? Я удивлена. Казалось бы, идеальная Текила Санрайз должна служить залогом крепкого брака.
Майк улыбнулся вымученной улыбкой, а я прикусила губу. Пытаясь пошутить, я нечаянно задела его за живое.
Смешивая для меня и Пьера коктейли, Майк выпил свой первый бурбон, и щедро налил следующий. По глазам Пьера я видела, что это было только начало и последует еще много напитков, и я даже стала сомневаться, было ли хорошей идей согласиться провести вечер вместе. С другой стороны я не хотела оставлять Майка наедине с собой. Ни разу не видев его и Жаклин вместе, я была почти уверена, что это был несчастливый брак. Мне хотелось напрямую спросить Майка об этом, но не хватало смелости. Тем не менее, я хотела наконец понять кое какие обстоятельства и причинные связи.
— В чем причина ссоры между тобой и Харри? — спросила я, когда он подал мне бокал с коктейлем.
— Может, поговорим о чем-нибудь более приятном, чем спор двадцатилетней давности? Даже канаста12 увлекательнее разговора о Харри.
Мы чокнулись бокалами, и я попробовала текилу санрайз. Видимо я выглядела так, что Майк все-таки вернулся к теме разговора.
— Соглашусь. Ты приезжаешь в Кальтенхузен, и все кажется тебе чужим и перевернутым с ног на голову. Кроме того, рано или поздно ты все равно все узнаешь. — он бросил короткий взгляд на Пьера. — Но прежде чем ты услышишь другие версии, я расскажу тебе свою.
Майк в третий раз налил себе бурбон. Он так крепко держался за стакан и стойку, будто бар обеспечивал ему необходимую стабильность, чтобы вынести это жалкое состояние. Сделав глубокий вдох, он рассказал, как все начиналось.