Четыре месяца назад
Налистник с сиропом ясменника8 ― так называла остров Пёль Сабина во время своей молодости. Большая, плоская клякса зелени, окаймленная песком. Казалось, что вам никогда не преуспеть на этой зеленой долине. Во время прогулки, через километр, вы удивленно терли глаза и спрашивали себя, сходили ли вы с места. Сабине хватило одного взгляда, чтобы понять, что ничего существенно не изменилось. Был ли это просто приговор, ее не интересовало. Девушка хотела как можно быстрее умчаться с этого острова, почему она так долго должна была жить мыслями о чем-то, под которыми через полчаса она бы навсегда протянула заключительную черту?
Вместо морского бриза и шума ветра, она выбрала «Deep Purple» как музыкальное сопровождение на протяжение дамбы до Кальтенхусена. Великолепное майское солнце все еще стояло высоко в небе, но море уже было серо-металлического цвета из-за тяжелого тумана, который покрывал побережье. Когда вскоре Сабина остановилась перед своим родным домом, то низко висящие шлейфы уже покрыли шесть домов в деревне.
Она прибыла на четверть часа раньше. Сначала девушка хотела остаться сидеть в машине так долго, пока не прибудет маклер, но затем все же вышла. Ее спина, измученная трехчасовой автомобильной поездкой требовала отдыха, и вообще все онемело.
Она прикурила сигарету и глубоко вдохнула никотин. Ее взгляд блуждал по брошенному гнезду и задержался на слегка обрисованном туманом родном доме. Только тогда она выдохнула дым.
— Дерьмо, — пробормотала Сабина.
Проклятие не считалось домом, хотя вполне могло им быть. Это были скорее мелочи: силуэт крыши, гнездо аиста на трубе, запах морского тумана, порыв ветра позади, крик чайки и все это в течение одной секунды. Ее чувства мгновенно на это среагировали и вызвали тысячу давно забытых картин, слишком много, чтобы можно было их снова отодвинуть в сторону.
В течение двадцати трех лет Сабина умудрилась поверить в то, что освободилась навсегда от воспоминаний о захолустье и доме. Были времена, в которые ее собственное детство было таким далеким, как история, которую она выдумала. Если кто-то спрашивал ее, где она выросла, Сабина ненадолго морщила лоб, будто бы должна была подумать и затем отвечала: «На Балтийском море». Поразительно, как мало потребовалось для того, чтобы в один миг разрушить успешный в течение многих лет механизм оттеснения. Мало того, что на каждой картине висел небольшой, одинаковый для всех, ярлык с указанием цены: тонкий голос, приговор, улыбка, перенесенная или розданная подлость, немного любви, немного злости, короткое, приятное соприкосновение, которое позволяет надеяться, и покачивание головой, которое разрушает каждую надежду.
— Дерьмо.
С сигаретой в уголке рта, Сабина закрепила укрепленный на заборе обветшалый почтовый ящик. Вывеску с именем еще хорошо можно было прочитать: «Шарлотта Малер, Йоханнес Малер, Сабина Малер, Лея Малер». Нужен был только толчок, чтобы отодрать окислившуюся штуковину. Сабина размашисто бросила его в сад, где тот исчез между кустами терновника и разным сорняком.
Сабина развернулась и прошла несколько шагов по растрескавшемуся асфальту. Быстрым движением она вытерла слезу из глаза, будто выплаканные слезы не шли в счет. Эта была первая после того, как прострелили колено четыре года назад.
Песни птиц умолкли, вероятно, из-за ставшего плотным тумана. Сабина занервничала, как всегда было, когда вокруг нее становилось так тихо, как будто из состояния покоя в любое время мог подняться голос, из глубины собственной души, которая будила бы нежелательные чувства.
Она снова села в машину и включила проигрыватель компакт-дисков. Случайно заиграл «Alan Parsons Project», музыка из тех лет, когда она уже давно оставила Пёль и не желала себе ничего более страстно, чем духовно и физически, наконец, оттуда уйти. «Alan Parsons Project» также хорошо подходил к Пёль, как готы курсам по вязанию.
В течение пяти минут Сабина пять раз смотрела на часы. Маклер9 опаздывал.
Она неохотно согласилась на эту встречу. С ее точки зрения, было абсолютно ненужно лично знакомиться с людьми, заинтересованными в покупке дома на протяжении уже восьми лет. Но мужчина на этом настаивал, видимо, потому что хотел что-то узнать об истории дома. Предложение Сабины предоставить желаемую информацию по телефону, натолкнулось на сопротивление брокера, который отказался от прямого контакта между продавцом и клиентом. Перспектива освободиться от последнего пережитка ее детства, наконец, заставил Сабину уступить стремлению маклера. Так как кроме всего прочего ей пришлось ликвидировать целую гору сверхурочной работы, она поневоле собралась в дорогу из Берлина в Пёль.
Когда маклер, наконец, прибыл, Сабина не очень удивилась потенциальному покупателю, которого он привез. Молодому человеку было не более двадцати, двадцати одного года, не просто обычный клиент, который приобретет себе в сельской глуши обветшалую недвижимость за шестьдесят тысяч евро. Даже через двадцать четыре года после падения Берлинской стены, большинство молодежи Мекленбурга все еще переселялись в другие регионы, и средний возраст населения возрастал с каждым годом. Вероятно, здесь был замешан новаторский дух. В принципе, Сабине было безразлично, кто купит у нее балласт.
— Я могу представить Вам господина Шлейхера? – сказал несколько грубо коренастый брокер, после того, как коротко представился сам.
— Торбена, — исправил потенциальный покупатель и смущенно протянул потную руку.
Он производил на Сабину впечатление молокососа, который хотел сделать предложение руки и сердца своей возлюбленной, но не уверен, услышат ли его.
— Господин Шлейхер хочет создать семью, а где это будет лучше, чем на этом прекрасном острове? ― торжествовал маклер с широкой улыбкой, и решительно подтверждал свои слова преувеличенными жестами. ― Здесь великолепно. И в доме нужно сделать совсем не много. Имущество, несомненно, есть, я прав, госпожа Малер?
«Даже у человека, у которого наступила смерть головного мозга, имеется какое-то имущество», — подумала Сабина. Она ничего не сказала, потому что спрашивать слишком много о собственном объекте продаж было плохо, но она также не была воодушевлена восторгами маклера.
— Вы хотите узнать что-то об истории дома? – вместо этого спросила Сабина молодого человека.
— Ну, собственно... на самом деле... — Он заикался. — Пожалуйста, мы можем поговорить с глазу на глаз?
Маклер запротестовал.
― Ничего подобного. Я все знаю. Вы хотите сэкономить на комиссионных и ударить по рукам с госпожой Малер.
— Нет, в действительности, нет, — заверил Торбен. – Я вообще не хочу покупать дом. Это был только предлог.
Терпение брокера почти лопнуло, и на мгновение Сабина была на его стороне. Многочасовая автомобильная поездка, потраченный зря день, встреча с нелюбимой родиной, и все коту под хвост. Какого черта?
Но затем агент напал на своего молодого клиента, который обладал большим арсеналом самых бранных слов, пока Сабина не остановила его решительным жестом и твердым взглядом. Для женщины она была необычно высокой, и то, что охотно и много занималась спортом, позволяло увидеть ее мускулистое тело. В ее среде девушке дали прозвище «Бриджит Нильсен», также из-за коротких обесцвеченных волос. Брокера в любом случае, запугали, и он с проклятьями понесся к своей машине и умчался прочь.
— А теперь Вы, — сказала она, поворачиваясь к Торбену, — объясните мне, пожалуйста, что все это значит.
Движением головы Сабина попросила его пройти с ней несколько шагов. Они остановились посреди Кальтенхусена, окруженные туманом.
— Начинайте.
— Спасибо, — вежливо сказал он. — Спасибо, что Вы предоставили мне случай...
— Я сказала — начинайте.
— Окей, итак... Я работаю санитаром в доме престарелых в Визмаре. Там я забочусь среди других прочих о господине Моргенроте, Хансе Монгенроте. Это имя вам говорит о чем-нибудь?
Сабина вытаскивала из памяти имя так же, как вытаскивают старые ролики из-за гор барахла в подвале. Возникший перед ней высокий, долговязый мужчина выглядел немного нерасторопным и довольно медлительным, но очень предупредительным и вежливым. В течение двадцати четырех лет, которые Сабина провела на Пёль, она едва ли обмолвилась с ним хоть словом. Привет, добрый день, спасибо, пожалуйста, до свидания, больше ничего. Ей никогда ничего не было нужно от него и ему от нее. Трудно представить, почему он спрашивал о ней.
— Мы почти незнакомы, — сказала она.
— Господин Моргенрот часто говорит о прошлом. Два имени, которые он повторяет снова и снова — Юлиан и Лея.
— Его сын и моя сестра. Много лет назад они недолго были вместе.
— Господин Моргенрот довольно часто спрашивает о Лее. «Я должен поговорить с ней», — снова и снова говорит он. – «Пожалуйста, мой мальчик, я должен поговорить с Леей». Вы знаете, это действительно тронуло меня. Это желание разбитого горем вдовца. Вот почему я недавно спонтанно приехал в Кальтенхусен. Я нашел у вашего дома почтовый ящик и там объявление брокера…
— ... и таким образом напали на след.
— Маклеры принципиально не дают контактные данные своих заказчиков. Понятно, что я мог бы попробовать, но риск того, что тип откажется, был слишком велик.
Сабина должна была признать правоту Торбена, маклер действовал как помесь из Эбенезера Скруджа и Дагоберта Дака в теле Денни Девито. Тем временем, ее досада полностью исчезла. Молодой санитар хорошо говорил и пожертвовал своим временем для одного из своих пациентов.
— Толково задумано, и действовали Вы по-доброму. Только, к сожалению. Я не Лея. Моя сестра живет в Аргентине, там вышла замуж много лет назад, и теперь ее фамилия Хернандес. Я не думаю, что она согласится на четырнадцатичасовой перелет, чтобы посетить дряхлого отца своей первой любви. Вероятно, если бы Юлиан просил ее об этом.
— Сын пропал уже много лет назад. Насколько я знаю, господин Моргенрот всегда отказывался объявлять его мертвым.
Услышав о загадочной судьбе Юлиана, Сабине стало немного грустно. Хоть она и не много была с другом Леи, но его было тяжело не любить. Он для всякого находил нужное слово, хорошо играл на гитаре и пел под нее.
Сабина вздохнула.
— Выглядит мрачно. Но я, конечно, могу позвонить своей сестре...
Торбен выглядел подавленным.
― Со старым господином Моргенротом сложно договориться. Могли бы… Не могли бы Вы все же..? Я думаю, Вы и Лея – сестры. Если бы вы были немного похожи…
Сабина засмеялась.
― Вы не имеете никакого понятия. Но мы не похожи. Только не мы. Поверьте мне, Торбен, ваш пациент заметит обман быстрее, чем Вы выдадите овцу за Лею.
Молодой человек не отставал.
― Я не имею представления, о чем он хочет поговорить с Леей. Вероятно, Вы могли бы что-то передать сестре от него. Думаю, что мы теряем?
Торбен пронырливо бил последним козырем. Ничего не теряем. На обратном пути в Берлин она, так или иначе, проедет мимо Визмара, что также не зависело, будет это на час больше или меньше. Кроме того, не было бессмыслицей, чтобы хотя бы попробовать исполнить последнюю волю старика.
Дом престарелых возле старой гавани Визмара неожиданно стал для Сабины настоящим сюрпризом и находкой. Он находился в большом замке, который был восстановлен после воссоединения, в тензейском барочном стиле. Трехэтажный квадрат, состоящий из сорока квартир, обрамленный спокойным озеленением, с высаженными внутри двора гиацинтами, который можно было обогнуть, как в крытой галерее. Казалось, что здесь нет нехватки в персонале, медсестры производили расслабляющее впечатление. По сравнению с его тесным домиком в Кальтенхусене, жилье в старом доме, включая круглосуточный постоянный уход в «Причале», было для Ханса Моргенрота комфортабельной квартирой.
Только, к сожалению, старый господин этого больше не имел. Усталый и немного жалко одетый, он сидел в инвалидной коляске, а Торбен толкал ее вперед. Сабина сразу узнала мужчину, его тонкие, почти аристократические черты лица почти не изменились. И хотя он был одет в пуловер и куртку, а на коленях лежал теплый плед, Сабина не пропустила того, что его части тела стали еще тоньше, чем раньше. Лысая голова была усеяна возрастными пятнами, а руки, хотя они и лежали на коленях, сильно дрожали.
— Извините, это продлилось немного дольше, — сказал Торбен и посмотрел на часы, обе стрелки которых стояли на двенадцати. ― Господин Моргенрот всегда придает особое значение тому, чтобы выходить из дома хорошо побритым.
— Без проблем, — Сабина склонилась вниз к старику и вдохнула его туалетную воду. – Добрый день, господин Маргенрот. Вы знаете, кто я?
Он рассматривал ее, изучал и покачал головой.
— Сабина Малер, — сказала она и протянула руку, которую он схватил после некоторого промедления.
— Сабина, — приглушенно сказал мужчина.
Как странно! Она полностью забыла, что господин Моргенрот всегда произносил ее имя неправильно. Теперь он снова вспомнил о ней. Иначе это его ни в малейшей степени не побеспокоит. Наоборот, по причине, которую она сама точно не могла называть, девушка ужасно радовалась тому, что, вообще, старик узнал ее.
— Да, точно, которая Сабина. Скажите, Вы по-прежнему беспокоитесь о погоде?
Раньше он был метеорологом и заботился о метеостанции на побережье, где-то у города Рерик.
Вопрос заметно ему понравился.
— Подоконник, — сказал вдруг, очнувшись, и показал на Торбена.
— Мы занимаемся с небольшой метеостанцией на подоконнике в гостиной, — пояснил тот. — Я ассистент.
Несколькими словами господин Моргенрот дал понять, что он — помощник, а Торбен ― шеф. Все трое рассмеялись, и лед отчуждения был сломлен.
Санитар неторопливо толкал инвалидную коляску. Сначала они придерживались направления к гавани, затем гуляли в центре, вдоль каналов тензейского города. Господин Моргенрот радовался водоплавающим птицам, и Сабина купила булочку, которую он справедливо разделил между чайками, утками, лебедями и воробьями. Небо все еще было пасмурным, и воздух был туманным и влажным, но они сели в саду в кафе и заказали себе лимонад, будто май был необычайно теплым.
Господин Моргенрот, который старался пить без соломинки, снова и снова рассматривал Сабину. Как невероятно устало он действовал секунда за секундой. Многие другие, в семьдесят с половиной, еще были полны жизни, в нем же, казалось, напротив, пропала вся сила и только изредка ненадолго загорались остатки.
— Где Лея? — спросил он через некоторое время.
Сабина объяснила ему, почему она, а не Лея посещает его.
– Если Вы хотели что-то выяснить у моей сестры, я с удовольствием ей передам. Я уверена, что она передаст ответ.
«Если нет», — подумала Сабина, ― «я выдумаю какое-нибудь дружелюбное сообщение».
Он качал головой.
— Я надеялся, что увижу Лею еще раз. Я очень любил ее тогда, знаете ли Вы? И я … хотел поговорить с ней о Юлиане, они оба так хорошо гармонировали вместе. Вероятно, она помогла бы мне, помогла… Я должен знать это, прежде чем…
Старик начинал плакать, и Сабина опустила свой взгляд, пока он снова не остановился.
Теперь Торбен стал говорить за своего пациента.
— У господина Моргенрота рак легких. Терапия будет мучительной и с большей вероятностью безуспешной. Через пять, шесть месяцев... — он прервал себя, но не требовалось объяснений, чтобы понять, что парень имел в виду.
— Вы меня понимаете? – умоляюще, спросил Ханс Моргенрот. – Прежде мне нужна уверенность в том, что произошло с моим мальчиком…
Сабина думала недолго.
— Вы уже обращались в полицию?
Снова ответил Торбен.
― Они только отмахнулись от него и меня. И сказали, что это давний случай, что установлено следствием уже давно.
— Это мой долг, — сказал Ханс Моргенрот. ― Я слишком долго ждал, не оказывал никакого давления. Лизбет, моя жена, всегда говорила, что чувствует, что Юлиан мертв. Утверждала, что он был убит. Из-за гитары. Вы знаете? И из-за его любимой еды…
Сабина совсем не могла следовать за старым господином, тем не менее, не прерывал его.
— Но я, — продолжал он говорить все быстрее, — отругал ее за это. Я не хотел думать об этом и твердо был убежден в том, что Юлиан жил своей мечтой, путешествовал по миру и однажды бы возвратился. Теперь слишком поздно. Полиция отказывает мне в помощи, и у меня нет денег для частного детектива. У меня нет сбережений, и ничего больше не остается, совсем ничего. О, Лизбет, ты по-настоящему была права, а я был болваном.
Сабина могла хорошо посочувствовать тому, что умирающий хотел узнать ответ на вопрос, мучавший его всю жизнь, чтобы найти спокойствие. До самого конца господин Моргенрот надеялся, что Юлиан вернется, и теперь цеплялся за мысль о том, что пропавший без вести умер. Вероятно, ему было легче поверить в мертвого сына, чем в бунтаря, который покинул родителей навсегда.
— Почему ваша жена полагала, что его убили? Она упоминала гитару...
— Юлиан оставил свою гитару здесь, — ответил он, с покрасневшими глазами. — Лизбет была убеждена, что наш сын никогда бы добровольно не расстался с гитарой.
С одной стороны, это звучало убедительно. Тысячу раз Сабина слышала, как Юлиан играл, если разучивал свои песни у открытого окна, и его пение разносилось, как дующий над Кальтенхусеном ветер. Скорее бы он оставил там руку, чем инструмент. И даже если хотел расстаться с этим. Он мог бы легко обменять гитару на деньги повсюду, в которых срочно нуждался как путешественник вокруг света. С другой стороны, это был только лишь маленький признак, который еще не оправдывал долгое расследование убийства. Имелись несколько заявлений того, из-за чего кто-то, кто хотел покинуть своих родителей в мероприятии-ночи-и-тумана, не взял с собой гитару.
Похожее было и для второго аргумента, который привел Ханс Моргенрот, а именно, что мать Юлиана сварила в вечер его исчезновения любимую еду Юлиана — лабскаус10 с картофелем. Он определенно ел это уже тысячу раз и от одного раза это не зависело. Тем не менее, все свидетельствовало об определенной бессердечности, оставить это как раз тем вечером, когда его мать проявила такую заботу, и такое не походило на Юлиана. Он всегда был прямолинейным и никогда наоборот.
— Поэтому, — сказал Ханс Моргенрот, — я думаю, что ты могла бы хоть раз поговорить с полицией, Сабина. Но ты же полицейский, не так ли? Когда ты тогда покинула Кальтенхусен, ты хотела идти в полицию, я еще вспоминаю об этом.
— И я, — добавил Торбен, — узнал от брокера, кем вы стали на самом деле.
— Секундочку, — сказала Сабина, — думала, что вы на самом деле искали Лею и я лишь ее замена.
Уличенный Торбин ухмыльнулся.
― Ну, да, не совсем. Я ничего не говорил в Кальтенхусене намеренно, потому что хотел, чтобы вы поговорили с господином Моргенротом прежде, чем вынесете приговор.
Сейчас это был уже второй трюк Торбена. Сначала он заманил ее на Пёль ошибочными предпосылками, а затем к Хансу Моргенроту. Но она все-таки не могла на него злиться.
— Окей, понятно, но теперь играем с открытыми картами, — напомнила она. – Я должна поговорить с моими коллегами в Визмаре. Хорошо, я это сделаю. Но почему вы хотите также поговорить с Леей, господин Моргенрот? Даже если бы моя сестра пришла, в чем я очень сомневаюсь, что она ничем не смогла бы помочь.
Ханс Моргенрот в благодарность подал ей дрожащую руку, что очень тронуло Сабину. Измученный, он закрыл глаза и медленно произнес:
— Кроме Лизбет и меня, Лея была ближе всех к моему мальчику. Он нравился многим, но любили его только три человека. Я бы с удовольствием обменялся с Леей воспоминаниями…
Сабина так и оставила эту просьбу. Но, тем не менее, как только они вернулись обратно в дом престарелых, она отвела в сторону Торбена.
— Я обещаю вам, что позвоню Лее, как только закончу здесь и покину Пёль. Но до тех пор…
— Вы не хотите встретиться с вашей сестрой? Вы не понимаете ее?
— Можно сказать и так. Мы не контактировали уже десятилетиями. И я с удовольствием хочу так и оставить.
— Почему? Вероятно, химия между вами снова…
— Вероятнее всего потому, что химическая связь между Леей и мной создает нитроглицерин.
— Мне кажется, вы должны рискнуть.
— А мне кажется, что в будущем вы должны сконцентрироваться на вашей настоящей профессии. Вы все сделали правильно, и без вас бы дело не сдвинулось с места. Но теперь сдерживайте себя, пожалуйста. Я позвоню вам, как только что-то разузнаю.
— Все ясно, мисс Марпл. Я храбро буду держать оборону и стану делать свою работу.
— Я не смогла бы сформулировать лучше.
По дороге к своей машине, Сабина ощутила покалывание, по которому давно скучала: потребность добраться до сути дела и решить загадку. Поэтому она и стала когда-то полицейским уголовного розыска, и в области борьбы против организованной преступности всегда чувствовала отличную приподнятость. Запутанные структуры, верные клятве группировки, мафиози, рок банды, неонацистские болота, это точно было ее делом. Затем ночная операция против вооруженной банды и выстрел, который изменил ее жизнь.
И каждый раз, когда она вспоминала об этом, то неосознанно ощупывала правое колено. Врачи месяцами оперировали вокруг него, меняли металлические диски, углы и зонды и снова меняли. Хотя Сабина каждый день делала лечебную гимнастику, походка осталась хромающей, которая нарушала в ее собственном воображении не только образ полицейского и знаменитого спортсмена, но и женщины. Хромота явно не была сексуальной. И она присутствовала каждый день. Если непродолжительные отношения разбивались, если доходило после ухаживания до отношений, если старая дружба медленно разрушалась или случайная встреча с более ранними друзьями не оживляла отношений ― каждый раз вдогонку возникал вопрос, могло ли это быть связано с легкими затруднениями. Даже если Сабина всегда это отрицала, она никогда не могла быть в этом уверена. Как непосредственное и недвусмысленное последствие ее нарушения, дорога была в отдел нравов. Для молниеносных захватов она больше не годилась окончательно. Пять лет Сабина провела за горами актов, формулярами и портативными компьютерами, если не полностью была занят тем, что собирала русских или албанских переводчиков. Без сомнения, это пошло на пользу. Но от этой пользы не было никакого напряжения, наоборот, ее клонило в сон. Сабина никогда не понимала до травмы или трансплантации, что стала полицейским не на благо общества. Она хотела стоять в личной борьбе, в чем-то вроде дуэли против мошенников. Раньше, в ее начальном периоде полицейского, она всегда говорила:
— Я не глаз закона, я его нос.
Так как чувствовала преступление прежде, чем его видела. Но в отделе, в котором Сабина теперь работала, и в совершенно особенной новой для себя должности, это слишком слабо ощущалось. Преступление нравственности двадцать первого столетия обнажило ее грудь. Принудительная проституция и торговля людьми открыто выступала ежедневно, имелись даже свои стукачи и сутенеры, которыми, между прочим, стали автобусные компании, которые устраивали маршруты от черноморского побережья в Германию. Здесь, в стороне от этого бесплотного пути, что-то неожиданно проносилось в воздухе Балтийского моря, хотя еще очень слабо, как смутная идея одного старика, но все-таки. Двадцать три года прошло после убийства совсем молодого мужчины, которого Сабина знала лично.