— Схимонаха, — скромно поправил его отец Павел.
— Тем более! — воскликнул Ратмир и продолжил: — Но ответь мне сейчас вот на такой вопрос — этот монастырь женский?
— Не понимаю твоего вопроса, сын мой? Ты же знаешь на него ответ.
— Знаю, вот поэтому и спрашиваю тебя, отец Павел — что делает такое количество мужчин в Девичьем монастыре? Нет ли здесь искушения для послушниц и монахинь?
— Кто-то же должен охранять монастырь! — развёл руками отец Павел. — Тем более, что он стоит на столь важном рубеже перед Москвой. И всё!
— Ещё кто-то бывает приходящие мужского полу?
— Ну, певчие двое приходят и трудники иногда бывают из мужского монастыря, когда какие работы нужно сделать, — отец Павел опять развёл руками. — Так бабы сами-то не всегда могут управиться. Вот и нужна бывает здесь мужская сила.
Поговорив ещё какое-то время с отцом Павлом, Ратмир отпустил его и попросил прислать к нему келейницу Ефросинью. Та не заставила себя долго ждать и вскоре уже сидела на скамье в светлице напротив Ратмира.
— Присаживайся к столу, мать Ефросинья, отведай пирожков, — взмахом руки радушно пригласил он её за стол.
— Благодарю тебя, Ратмир, но мы в монастыре употребляем пищу только на общей трапезе, — покачала головой женщина.
— Ясно, — кивнул Ратмир и продолжил: — Мать Ефросинья, расскажи мне о своей дочери и двух других послушницах, что были с нею в ту страшную ночь, — обратился он к монахине сочувствующим голосом. Келейница Ефросинья с надеждой посмотрела на него и взгляд её повлажнел:
— Доченьке моей Настюше всего тринадцать годков было. Она хорошая была — моя девочка. В меру послушная, в меру шаловливая. Всегда улыбалась с шутками и прибаутками. Её за это игуменья Евникия недолюбливала…
— Это ещё почему? — вскинул брови Ратмир.
— Так монастырь же, — пожала плечами келейница Ефросинья.
— Расскажи мне, мать Ефросинья, чего же можно, а чего нельзя делать монахиням в монастыре.
— И монахиням и мирянам, находящимся в монастыре, есть многие ограничения. К примеру, разговоры здесь можно говорить только духовные. Все должны избегать смеха, шуток всяких, вольности в обращении, — взгляд келейницы Ефросиньи был светел и чист как родниковая вода. Говорила она тихим, благостным голосом.
— А как же должны решаться мирские вопросы: о пропитании, об одежде, о других насущных женских делах? — вдумчиво посмотрел на неё Ратмир.
— Для того есть специально обученные люди: экономка, казначей, келарь…
— Про это я уже слышал, — нетерпеливо перебил её скоморох. — Лучше скажи, какие ещё запреты есть в монастыре для послушниц.
— Никому нельзя покидать монастырь без благословения старшего.
— То есть, даже тебе, если нужно куда-то пойти из монастыря, то ты должна получить благословение у… у кого ты будешь получать его? — Ратмир откинул со лба прядь чёрных волос.
— Должна получить его у игуменьи или у схимницы Серафимы. А если их нет, то у отца Павла, — торопливо дополнила она, предвосхищая следующий вопрос Ратмира.
— Понятно. Хорошо, продолжи про свою дочь и её подруг.
— В обители нет подруг. Есть только сёстры, — бесхитростно поправила его женщина и продолжила: — В тот день моя Настюша и наши послушницы Полинушка и Олимпиадушка как всегда после заутреннего богослужения да приёма пищи работали на послушании в огородах: пололи траву, да выбирали зрелые коренья на обеденную трапезу. Мы с ней и виделись-то за день раза три всего. У меня ведь тоже есть своё послушание при монастыре.
— Какое?
— Я в нашей швейной мастерской золотошвейкой подвизаюсь. Вышиваю золотой ниткой аналавы и куколи для схимников. Даже для митрополита как-то вышивала одежды, — без тени гордости ответила она.
— А дочку-то почему не обучила этому мастерству? Всё же лучше, чем в огороде копаться.
— Дочь моя пока в рясофорных монахинях ходила, и потому ей послушание назначила игуменья Евникия. И при монастыре никогда не ропщут на указание старших и всегда с благодарностью принимают их. Даже иногда оскорбления, звучащие на общих послушаниях, мы все должны смиренно принимать, дабы совершенствовать свою опытность в духовной стезе и любви к ближнему своему.
Странное выражение на долю секунды появилось на лице у Ратмира и тут же исчезло. Он, как ни в чём не бывало, продолжил:
— Как в тот день себя вела твоя Настюша? Было ли что-то непривычное в её речи или в поступках?
— Каждый вечер перед отходом ко сну я вспоминаю тот день. Лежу полночи без сна, всё думаю и думаю — как это могло произойти? Кто это мог сотворить и за что? — горестно произнесла монахиня. — Да только так и нет у меня ответа на эти вопросы… Всё как обычно было в тот день…Ничто не предвещало такой беды…
— А как же ты и твоя дочь оказались в монастыре? Раз ты родила её, значит, была у тебя до этого другая жизнь?
— Была, Ратмир, была, — согласно кивнула та. — Да только после того, как опричники порешили всех мужчин в нашем роду, а всё добро отошло за какие-то долги в казну, то и другого выхода у меня не было. Сестра моя младшая ныне в Горицком монастыре. А я с дочерью оказалась здесь из великой милости боярина Федоскина. Это он помог нам попасть в эту обитель. Муж мой в его друзьях-товарищах ещё с детства числился. А схимница Серафима в светской жизни ему двоюродной сестрой приходилась. Вот она и взяла меня под своё попечение.
— Так вот, где я мог раньше эту фамилию слышать, — неслышно пробормотал Ратмир и вновь устремил пытливый взгляд на свою собеседницу. — Тогда ты упомянула, что там же была и Полинушка — племянница схимницы Серафимы.
— Правда твоя, Ратмир. Полинушке минуло четырнадцать годков. А третей девице — Олимпиадушке тоже было, как и моей Настюше, тринадцать, — теребя в руках край своего чёрного фартука, отозвалась келейница Ефросинья.
— Почему эти девицы оказались здесь? Их бы можно было замуж отдать, да и жили бы обычной мирской жизнью, — озадаченно произнёс Ратмир.
— Так кому же они понадобились бы — бесприданницы? Нашего уровня человек без приданного редко когда берёт девицу замуж. А опускаться ниже — позорно, — растерянно пробормотала женщина.
— Конечно, — саркастически улыбнулся Ратмир. — А молодых, красивых девиц на всю жизнь в монастырь запереть — это не позорно!
— Что ты такое говоришь, Ратмир?! — возмущённо сверкнула глазами монахиня. — Быть Христовой невестой — большая честь для каждой девицы. Да и не запирает их никто на пожизненное пребывание. Коли найдётся какой добрый человек, так девица может замуж идти. Никто ей в этом препятствовать не станет.
— А-а, ну тогда ладно, — протянул Ратмир. — Что сказала схимница Серафима, когда только узнала о случившейся беде?
— С минуту, наверное, молчала, пока не дошло. А потом вся тут же покраснела лицом, затряслась. Послала сразу за боярином Федоскиным — он как раз приезжал её навестить, да какие-то дела обговорить. Вот тут он, Ратмир, про тебя-то ей и рассказал…Может она за ним и посылала, когда уже в беспамятстве бредила после удара… Это ведь у неё после твоего отказа удар-то приключился, — с укоризной посмотрела она на скомороха.
— Сожалею, но вины своей за этим не чувствую, — негромко ответил Ратмир. — А что говорила она в бреду?
— Да повторяла всё «пошлите за ним, да пошлите за ним…». А за кем — всё не говорила… А вот уж перед самым концом она пришла в себя и сказала мне так: мол «Передай ему, Фроська, что ни в чём я не виновна…» и добавила, что глаза у него материны и что она их сразу признала… Что с тобой, Ратмир?
Скоморох сидел за столом, руками подпирая голову и пряча в ладонях лицо. Только кадык его пару раз нервно дёрнулся.
— Ничего, — глухо произнёс он, не отнимая ладоней от лица. — Сейчас пройдёт.
— Так вот я и говорю, что может это всё она боярину Федоскину хотела передать?.. Только глаза-то его здесь причём? — недоумённо развела она руками.
— Может быть, — как-то устало выдохнул Ратмир и, убрав руки от лица, добавил: — Пожалуй, закончим на сегодня, мать Ефросинья, притомился я что-то.
— Как скажешь, батюшка, — засуетилась келейница Ефросинья, поднимаясь со скамьи. — Когда захочешь — тогда и продолжим. Я, почитай, всё время здесь, при монастыре.
Ратмир, молча, кивнул ей. Лицом он, казалось, постарел, а в потухших глазах его читались боль и досада.