За три года я скопила одиннадцать тысяч фунтов. Я очень старалась поменьше тратить на одежки и игрушки для Руби, но радость от обещанной скорой встречи с моей девочкой была так велика, что я при первой возможности мчалась по детским магазинам.
Через полгода моей работы в самом что ни на есть обычном борделе — о чем я довольно быстро догадалась — Фреда устроила нас с Мэгги в отдельной комнате. Такой приз за особую любовь клиентов. Мы с Мэгги украсили свое гнездышко занавесочками, подушечками, картинками с распродажи, а еще купили коврик на пол, чтобы Руби было где ползать, когда она поправится и вернется ко мне.
Я вовсе не была легковерной дурочкой. Я понимала, что меня заставили торговать своим телом и что львиную долю заработанных денег я отдаю Бекко. А с течением времени, когда недели в «номерах» Фреды и Бекко превратились в месяцы, а затем и в годы, я также поняла, что эти деньги не идут на оплату лечения Руби. Никаких счетов из больницы вовсе не было, хотя в лицо этому факту я решилась посмотреть еще очень не скоро. Я поставила перед собой цель и шла к ней в полной уверенности, что Руби окрепнет и настанет день, когда я вернусь с работы и засну рядышком со своей девочкой.
Не могу вспомнить день, час, минуту, когда я вдруг прозрела, когда мне открылась страшная правда: я больше никогда не увижу Руби. Не могу вспомнить, во что я была одета или кого обслуживала тем вечером. В моей ситуации открытие было неизбежно, как потеря молочного зуба: шатаешь его, шатаешь — и однажды выдергиваешь. Вот только на месте выпавшего молочного зуба, как известно, появляется новый…
Поскольку недельный заработок я оставляла в магазинах, то приходилось выкручиваться. Я прикарманивала купюру-другую при расчете с клиентами или предлагала дополнительные услуги — за дополнительную плату, чего остальные девочки себе никогда не позволяли. Мне не пришлось бы подворовывать у Фреды и Бекко, будь я поаккуратнее с деньгами, но мне так нужно было чем-нибудь притупить боль, чем-нибудь порадовать себя, чтобы хоть на минуту забыть о череде потных мужских тел, через которые я проходила каждый вечер. Вдобавок Мэгги просто бредила Калифорнией, и мне до смерти хотелось поехать вместе с ней. А значит, надо было копить деньги — на Калифорнию и чтобы Руби ни в чем не нуждалась, когда выздоровеет и вернется ко мне.
Бекко не только не перестал надзирать за мной — наоборот, буквально таскался по пятам. Я все думала, что он не прочь оказаться на месте клиента, — и ошиблась. Рискнув предложить ему секс, я схлопотала затрещину — между прочим, единственный случай, когда он поднял на меня руку, — и с тех пор глаза-бусинки уже не следили за мной, а стали частью меня. Бекко прилип ко мне намертво, не отпуская даже в снах.
Он и за другими девочками, за иностранками, следил, но по-другому. Казалось, он держит каждую на поводке, и если ремешок лопнет, если девочка сделает хоть шаг за порог дома, то ее немедленно вышвырнут, а куда — известно одному Бекко. Опять же, я совсем не дура, но до меня не сразу дошло, что девочек, которые почти не знали языка — уроженок Сербии, Албании или где там еще Бекко собирал свой урожай, — держали чуть ли не насильно. Либо им не хватало воли найти более достойный заработок. Лишь осознав это, я поняла и другое: мы с Мэгги играли роль приманки, подсадной утки, единственно возможной сцепки с внешним миром.
Норрис умер. Мой первый клиент в тот премьерный вечер с Мэгги, он стал одним из постоянных. Фреда и Бекко закрывали глаза на его скупость, чтобы не потерять давнишнего и надежного клиента, который никогда не обижал девочек. Однажды я нашла его мертвым, а Фреде с Бекко не сказала. Делала вид, будто регулярно хожу к Норрису и получаю жалкие полторы сотни, а на самом деле обслуживала юриста в его шикарной лондонской квартире — за плату вдвое большую. Обман сходил мне с рук, пока я не слегла с гриппом и к давным-давно мертвому Норрису не отправили Мэгги…
И тогда разразилась буря. Тяжелый дух секса, поспешного и отчаянного, яростного и безмолвного, пропитал ночь, как груда грязного белья — ванную девочек-иностранок. Я втягивала его с каждым вдохом — смрад немытой мужской плоти, слой за слоем поверх тонких девичьих тел.
— Ты кретинка, Милли! Ты что творишь?! — Залепив мне пощечину, Мэгги раздвинула окровавленные, истерзанные бедра. — Я прихожу, а Норрис-то, оказывается, умер. Пришлось на улице клиента подцепить, и меня семеро отодрали. А кто виноват?
Она набросилась на меня, и колотила, и плевала в лицо, и я тоже ударила ее, а потом просто выла, пока она возила меня по полу. Клоки волос и лоскуты одежды летели во все стороны; мы разбили единственный телевизор во всем доме, прежде чем Бекко растащил нас и выволок Мэгги из комнаты. Он вселил в меня уверенность, что победа осталась за мной. Вселил уверенность, что он любит меня больше всех. Вселил уверенность, что я самая лучшая. Вселил уверенность — несколько часов спустя, на рассвете, когда я спустилась на кухню, — что Мэгги, скрюченная на бетонном полу кладовки, вовсе не мертва. Вселил в меня уверенность, что кровь на ее виске случайно попала туда с бедер, что Мэгги вовсе не убили и не зашвырнули, как куль, в кладовку. Мэгги не дышала, не отвечала мне, а я все трясла и трясла ее, все пыталась нащупать тиканье пульса в ее безжизненном теле.
И вот как все было. Когда Бекко избавил меня от бешенства Мэгги, я сразу легла. У меня был грипп. Я знала, что Мэгги постепенно остынет. Проснулась я в пять утра, с первыми проблесками зари, — и увидела пустую кровать Мэгги. Ломота во всем теле заставила меня выйти из спальни за водой и парацетамолом, который Фреда держала где-то на кухне. Потому я и наткнулась на Мэгги в кладовке. Совершенно потрясенная, я плелась к Фреде — уж она-то знает, что делать! — когда входная дверь затрещала под ударами и снаружи громыхнуло диким ревом, словно сам дьявол явился из преисподней.
Животный страх в одну секунду загнал меня на чердак. В следующую секунду дом наводнили люди, которые ломились в дверь.
Полицейские. Это была облава. Я слышала, как они рассыпались по всем трем этажам, слышала их хриплые голоса, а следом — вопли разбуженных девочек-иностранок. Когда добрались до чердака, я уже спряталась. Повезло: в непроглядной темноте, в дальнем углу чердака я обнаружила — свалившись прямо в нее — яму, полную воды. Как только два фонаря в руках полицейских осветили сводчатую конуру, я набрала полные легкие воздуха и нырнула под воду.
Так рыба, должно быть, видит свет луны, как я видела размытые желтые пятна, мечущиеся над поверхностью воды. Легкие молили о воздухе, а я беззвучно молилась, чтобы меня не выдало бульканье пузырей. Три года беспросветного насилия научили меня, сцепив зубы, терпеть, пока клиент исследует каждую клеточку моего тела, прикидывает, куда бы и что бы воткнуть. Собрав в кулак всю свою выдержку, я медленно запрокинула голову и приподняла лицо, чтобы одни ноздри торчали над водой. Откуда эта вода вообще здесь взялась? Господи — еще одна молитва, — хоть бы не из канализации. Несмотря на полные уши воды, я слышала командные окрики полицейских, прочесывающих каждый угол.
Свет фонарей исчез, и голоса стихли, и долгие, долгие минуты — клянусь, я была уверена, что прошли сутки, — дом кряхтел и скрипел только от собственной дряхлости. Наконец я выбралась из ямы и раскисшей медузой поползла вниз по лестнице. Тишина меня оглушила. И поразила. Я прислушалась: ничего. Ни визгливой брани девочек-иностранок, ни ответного щелканья хлыста Бекко, ни жужжания звонков на другой половине дома, куда девочек вызывали клиенты. Мы с Мэгги привыкли к какофонии борделя, хотя вход в ту часть дома для нас был закрыт. Если не считать общего сбора за обеденным столом, наша с Мэгги жизнь протекала отдельно.
Я попыталась выпрямиться, не смогла — спина окостенела от холодной воды — и поплелась по темному дому. Прежде всего завернула в кабинет Бекко. По нему будто смерч прошел. Будто его хозяин в спешке собрался и уехал, а обо мне забыл. Со стола исчезли все бумаги. На месте штабеля коробок темнел квадрат ворса чище и новее, чем весь ковер. Я обошла стол и опустилась в кресло Бекко. Здесь он сидел, подсчитывая мои деньги. Я выдвинула ящик стола. Ничего, кроме резинки — такими Бекко перетягивал пачки купюр — и колпачка от ручки. Вытянув ноги, я зацепила хозяйственную сумку, и, когда встала с кресла, сумка поехала вслед за моей ногой. Я отпихнула ее — оттуда что-то выпало. Небольшая коричневая книжечка. Чей-то паспорт, не замеченный полицией.
С находкой в руке я двинулась дальше по коридору, оставляя за собой мокрый след. Я продрогла до костей, хотела сменить ночную рубашку на что-нибудь сухое, как вдруг… уловила скулеж. Тоненький мышиный писк и фырканье. Я сделала шаг, другой навстречу звукам, и в конце концов оказалась в крохотной комнатушке под самой крышей на половине девочек-иностранок. Хотя у меня не было никакой уверенности насчет того, чья это половина. К тому моменту у меня вообще ни в чем не было уверенности. Я твердо знала только одно: если не хочу попасть в лапы полиции, нужно сматывать отсюда удочки, и не мешкая.
Я нашла ее в шифоньере. Я смеялась и плакала, на грани истерики, на пике чувств, несовместимых, как вода и масло. Скрюченная точь-в-точь как Мэгги в кладовке, эта крошка все-таки была живая, она жалобно хныкала и звала свою мамочку. Меня звала.
— Ах, она нехорошая, Фреда! Вот где она тебя все это время прятала!
Упав на колени, я гладила ее ладошки, щекотала пяточки. Вокруг ротика у нее засох малиновый ободок — должно быть, поили газировкой, — волосы слиплись от остатков каши. Она была в памперсе, не по возрасту маленьком — по нижнему краю он растер ей кожу до волдырей. Я подхватила кроху на руки и пристроила у себя на бедре. От нее пахло мочой и скисшим молоком. Я полюбила ее с первой секунды, и она тоже сразу полюбила меня, хоть и не понимала ни единого моего слова.
«Nene, nene, nene», — ныла она без остановки. Позже я узнала, что по-албански это значит «мамочка».
Второй раз в жизни я спасалась бегством через окно. В кармане джинсов у меня остались сорок восемь фунтов, я прихватила паспорт, найденный в кабинете Бекко, прижала к груди Руби, и мы мчались по улицам, совсем как несколько лет назад. Конечно, я не забыла про те деньги, что собирала для Руби, но моя шкатулка оказалась открыта и пуста — только замочек валялся рядом. Полицейские нашли ее, но я сильно сомневаюсь, чтобы они положили мои денежки в пакетик и сдали как улику. Я все же сунула шкатулку в сумку, наспех нацепила на свою девочку какие-то одежки из того самого шкафа, где ее прятали, и мы выпрыгнули в кухонное окошко — как раз в тот момент, когда полицейские открыли входную дверь, с утра заколоченную досками. Мы с дочкой отправились прямиком на вокзал, сели в первый же подошедший поезд и вышли на конечной станции. В Брайтоне.
В поезде я вытащила из сумки паспорт. Мы как раз нырнули в тоннель, а когда в окна вновь хлынул свет, я уже стала Эрин Лукас, родившейся 29 июня 1972 года. Я снова сменила имя и добавила себе четыре года.
Сначала все было просто здорово. В городе толпы туристов, а они денег не считают, да и местные ко мне очень скоро привыкли. Многие приходили на мое постоянное место, к антикварной лавке. Цветов дешевле, чем у меня, во всем городе нельзя было купить.
Наша новая жизнь началась летом, и нас с Руби вполне устраивали ночевки в переодевалках на пляже или, если повезет, в каком-нибудь чулане мотеля. Я строго следовала правилу — никогда не таскать цветы из одного и того же магазина дважды за день. Думаю, мало кто из цветочников вообще замечал, что с уличных стоек таинственным образом исчезает товар. Темный след от капель с мокрых стеблей моментально испарялся с горячего асфальта.
Я составляла яркие душистые букеты, и их с удовольствием раскупали. Однажды я продала цветов на двадцать фунтов — рекорд, хотя с моими лондонскими заработками и не сравнить. Но я была счастлива: с прошлым покончено, и Руби веселела на глазах.
Она уже болтала по-английски и простила меня за то, что я так надолго оставила ее в больнице. Общение с мамочкой шло ей на пользу, так что я старалась проводить с ней все время — когда не таскала цветы из магазинов и окрестных садов, когда не продавала свои букеты. Мы с Руби любили играть на пляже с голышами, похожими на леденцы, собирать ракушки и обкатанные морем стеклышки. Светило солнце, и мы радовались жизни.
В конце сентября гостиницы опустели, ветер поднимал волны все выше, плевался водорослями и грязной пеной, а по узким улочкам гнал смерчи из мусора. Не знаю, что сталось бы со мной и Руби, если бы судьба в буквальном смысле не протянула мне руку помощи. Я как раз избавлялась от целлофана на трех букетах диковинных цветов, названия которых даже не знала, когда чьи-то пухлые пальцы схватили меня за запястье.
— То-то я слышал, конкурент появился. — Толстяк склонился надо мной, не отпуская руку. На другой руке повисла Руби, тянула и хныкала, почуяв опасность, и я разрывалась на части. — Могу посоветовать надежного оптовика, — продолжал толстяк, а затем почему-то повел нас с Руби в свой благоухающий магазин, где я только что поживилась этими чудесными цветами.
В магазине я упала ему в ноги и, заливаясь слезами, умоляла не сообщать в полицию. Тогда он усадил меня, предложил апельсинового соку с шоколадными конфетами, и я уж не знаю, как нам с Руби удалось не опустошить всю коробку.
— Простите, — сказала я. — Честное слово, больше не буду у вас воровать. Просто ваши цветы самые лучшие, их сразу раскупают, а нам с дочкой есть нечего.
Ему понравилось, что я не стала врать.
— Между прочим, я за тобой уже неделю слежу — с тех пор, как понял, что мой антуриум сделал ноги не по собственной воле. Я даже купил у тебя букет — там, на набережной. Хотя ты вряд ли меня запомнила…
Нет, не запомнила.
Бакстер Кинг — так его звали — искал помощницу и сразу предложил мне место в своем магазине. Сказал, что у меня вкус хороший. Вроде как талант. Бакстер позвал своего приятеля, Патрика, чтобы тот оценил находку. Они стояли в обнимку, улыбались и глазели, как я пью апельсиновый сок, а Руби через трубочку тянет коктейль. Через неделю я уже освоилась в магазине, и вдобавок у нас с Руби появилось жилье: Бакстер с Патриком взяли нас в свою уютную квартирку, чтобы я помогала им по хозяйству.
— Бакстер! — шепчу я, обмирая от страха. Бакстер только что зашел в дом, и от него веет морем и свежестью. — Опять кто-то звонил. Это он, я точно знаю!
Не сводя с меня глаз, Бакстер роняет куртку на стул, мимоходом обнимает Патрика, а потом раскрывает мне объятия.
— Все давным-давно прошло, — говорит он. — Забудь, детка. В жизни кое-что надо уметь забывать. Он тебя не найдет. Кто-то ошибся номером, только и всего. Хочешь, сменим телефон?
Я киваю. Я очень стараюсь ему верить, но у меня не получается. Всю правду обо мне никто не знает, даже Бакстер.
Я ведь видела труп. Я постоянно воровала, а потом стащила паспорт и забрала малышку. Я слишком много знаю — и что ему до того, что я умею держать язык за зубами?
Теперь у меня новая жизнь, в ней нет места всему тому, что я оставила в Лондоне, и если Бекко разыщет меня, чтобы опять заставить работать в…
Нет! Меня пробирает дрожь.
Я делюсь с Бакстером новостями: как прошел день в магазине, как замечательно расходится новый товар и как здорово справляется Руби в школе.
— Правда, в мюзикле она не играет. Не дали роли ни Анни, ни хотя бы одной из сироток. Но она все равно очень рада.
Бакстер вскидывает бровь — один из его любимых трюков — и облегченно вздыхает: доволен, что я забыла о своих страхах. А я не забыла.
— С чего бы это?
— А ее в оркестр взяли! Будет на пианино аккомпанировать.
На моих глазах бледное лицо Бакстера розовеет от родительской гордости. Пусть он не отец Руби, так что ж? Это ведь он усадил ее за пианино, как только мы с ней здесь поселились. Моя девочка еще и в школу не ходила, а играть училась с восторгом. Ничего так не любила, как подбирать на пианино простенькие мелодии, детские песенки. Музыка стала ее отдушиной, способом выплеснуть страдания, которые Руби пришлось перенести в первые годы жизни. Я буду вечно любить Бакстера за этот подарок моей дочери.
— Малышка у нас просто умница, — говорит он, глядя в окно на улицу, ведущую к морю. — Сдается мне, шторм надвигается.
Я с ним согласна. Кто-то присылает мне цветы. Кто-то прислал цветы в цветочный магазин. Курьер в таком же недоумении, как и я, но подтверждает, что заказ на мою фамилию.
Я зову Бакстера со склада, а его нет — совсем забыла, что он ушел по делам. Я одна в магазине, совершенно одна. Трясущимися руками открываю конверт, вынимаю карточку. И холод ползет по спине, обливает сердце: на карточке черным по белому значится его имя. Он меня нашел. За столько лет не отказался от поисков. Он хочет вернуть меня, чтобы я его не выдала.
Я закрываю магазин раньше времени, мчусь к школе Руби и жду снаружи, переминаясь с ноги на ногу, — мне кажется, уроку не будет конца. Руби изумленно округляет глаза: мое появление для нее сюрприз. Обычно она сама возвращается из школы и до ухода домой возится в магазине с цветами, клянчит у прохожих монетки на мороженое или гоняет чаек по пляжу.
Но сегодня я хватаю ее за руку и тащу в автобус, а дома запираюсь на все замки. Руби не знает, но я на всякий случай складываю сумку. Сую все, с чем нет сил расстаться, плюс самое необходимое на первое время. Я уже два раза убегала от прошлого. Это будет третий. Телефон звонит. Я не беру трубку и, когда включается автоответчик, сразу понимаю — это он. Мне до конца дней не забыть этот голос и глаза куницы, от которых не спрятаться.
Милли больше нет, а он все равно хочет меня вернуть.
Я просыпаюсь от запаха гари. Говорят, огонь распространяется быстро, но паника и вопли ужаса не отстают от удушливых черных клубов, что наполняют комнату.
— Руби, вставай!
Она не шевелится. Неужели задохнулась?! Неужели, спасаясь, опять спасаясь от смерти, я вынесу из дома безжизненное тело? Но моя девочка жива, она морщит нос и, открыв глаза, трет их кулаками:
— Мама, что случилось?
— Вставай! Пожар!
Я слышу крик Бакстера, грохот, звон разбитого стекла. Сдернув Руби с кровати, кидаюсь к окну. Пальцы будто чужие, не слушаются.
— Запри дверь, Руби! — Это добавит нам несколько драгоценных минут.
Наконец шпингалет поднят, и, роняя многолетние слои краски, окно открывается. Я помогаю дочери забраться на подоконник. Пожарная лестница под Руби лязгает и скрипит, как обшивка старого корабля, что идет ко дну. Вытащив из-под кровати набитую вещами сумку, я забрасываю ее на плечо, спускаюсь вслед за Руби, и мы сломя голову удираем прочь. Я знаю — он не заставит себя ждать.
Даже на берегу, где мы падаем на гальку, чтобы отдышаться, ночной воздух отдает гарью и мерцает оранжевыми бликами. Мы дрожим, прижавшись друг к другу, — девочка в пижаме с балериной на груди и ее мама, в старых тренировочных штанах и футболке. Похоже, впереди у нас опять вокзал и дорога в неизвестность.
Прибой лижет гальку почти у наших ног, плеск волн все громче, уже брызги летят в лицо, и мы перебираемся к парапету набережной. Я думаю о том, что с нами будет, если мы опять убежим. А что будет, если останемся?
Сейчас можно было бы вернуться на пепелище уютной квартирки Бакстера и Патрика. Мне больно от мысли, что я навлекла на них такую беду. Но они справятся, они выживут. Найдут другое жилье или сделают ремонт. Их ведь двое, и у них есть магазин. Без меня им будет лучше. Моим родителям определенно лучше без меня — позора семьи, девчонки, обесчестившей их беременностью в пятнадцать лет. Вот так же и Бакстеру с Патриком лучше избавиться от меня вместе с моим прошлым, что грозовой тучей нависло над их безмятежным миром.
Если уж на то пошло, и Руби было бы лучше без меня… Но мы с Руби теперь одно целое. Теперь я ее мама. Она спит, припав головой к моему плечу.
Утром мы добираемся на автобусе до вокзала и берем билеты туда, где Бекко наверняка не станет нас искать. На свете есть только один город, где я не стану прятаться от Бекко.
Лондон.
Мы сходим с поезда на вокзале Виктория, я сую в телефон-автомат монетку и набираю номер магазина Бакстера, чтобы он за нас не волновался. Чужим от скорби голосом он сообщает, что Патрик погиб в огне.