Апрель 2008
Падение отчасти смягчили вода, которой было на полу примерно по пояс, и слой густой грязи под ней. Но всё же удар оказался весьма чувствительным. Пауль едва не захлебнулся, потому что далеко не сразу смог встать на ноги и поднять лицо над поверхностью воды. Отплёвываясь и кашляя, он кое-как протёр лицо и стекло налобного фонаря и огляделся.
Такая же пещера, как десяток предыдущих. Круглый зал с низким потолком и единственным выходом, к которому ведут несколько ступеней. Мелькнула мысль, что эти залы, где уровень пола ниже, чем в коридорах и святилищах — похоже, отстойники, резервуары или что-то в этом роде, и служат для накопления воды, для чего бы она ни применялась.
Попытавшись сделать шаг, Пауль вскрикнул и закусил губу, после чего начал ругаться и отчаянно плеваться, снова ощутив во рту отвратительный привкус здешней грязи. Судя по всему, на сей раз падение не обошлось без последствий: ногу простреливало болью. Перелом? Сесть на пол, чтобы получше разобраться с травмой, Пауль не мог: голова скрылась бы под водой. Наступать на ногу было чертовски больно, да и идти по скользкому дну с предположительно сломанной лодыжкой было затеей, мягко говоря, рискованной. Пауль прикинул расстояние до лестницы: метров десять. Ну что ж, какие ещё варианты… Набрав полную грудь воздуха, он опустился на четвереньки и пополз по дну в направлении выхода.
Когда грудь уже разрывалась от недостатка кислорода, руки нащупали первую ступеньку. Отлично, не придётся повторять манёвр. Пауль вскарабкался по невысокой лестнице и наконец вынырнул из вонючей жижи.
Отдышавшись, он выбрался в коридор и огляделся. Всё то же самое: бесконечный красно-бурый тоннель в обе стороны. Редкие свечи, которые скорее обозначают направление коридора, чем освещают его. Пауль достал из рюкзака ручной фонарь, включил. Потрясающая техника. Сколько раз он падал, тонул и подвергался всяким нехорошим воздействиям вместе с хозяином — и до сих пор целёхонек. Чего не скажешь о самом хозяине, кстати…
Пауль, шипя от боли, стянул ботинок и задрал штанину — лодыжка опухала на глазах. Ощупал — вроде бы характерной для перелома резкой боли и подвижности там, где её быть не должно, не обнаружил. Но ощущения всё равно препаршивые. Может, это и не перелом, но от этого не легче. Идти всё равно не получится.
Пауль с досадой стукнул себя кулаком по колену здоровой ноги. Вот же идиот! Кто заставлял лететь чёрт знает куда, не глядя под ноги? Псих! Придурок, спятивший от страха. Ну и что теперь делать?..
Для начала успокоиться, строго сказал он сам себе и полез в рюкзак за аптечкой. Естественно, там нашлись и обезболивающее, и эластичный бинт, и мазь, снимающая отёк. Перевязав ногу, Пауль отполз подальше от входа в вонючий зал-коллектор и расположился у стены. Хотелось есть, но ещё сильнее хотелось сперва прополоскать рот, а воды в конденсере было мало. Он надеялся, что в непосредственной близости от этой лужи влажность воздуха выше средней по тоннелям, и в приборе быстро наберётся достаточное количество воды. Поэтому он, сплюнув пару раз, просто улёгся на спину, подложив под голову рюкзак, и расслабил мышцы.
В тоннеле было тихо, как и всегда. Но раньше эта тишина на привалах всё же хоть изредка, но нарушалась шуршанием одежды, дыханием, покашливанием, негромкими разговорами напарников — эта тишина не была мёртвой. Сейчас же Паулю было до такой степени одиноко — и так страшно ощущать себя единственным живым существом в тянущемся на десятки километров каменном лабиринте, что он невольно начал бороться с этой тишиной — как мог: возился, шуршал одеждой, шмыгал носом, покашливал и в конце концов начал тихонько напевать.
Will we ever know what the answer to life really is?
Can you really tell me what life is?
Maybe all the things that you know that are precious to you
Could be swept away by fate's own hand.
We're blood brothers,
We're blood brothers…*
«Я просто хотел жить. Я хотел чувствовать себя живым. Я хотел просто быть нужным кому-то. Пусть даже тем, кто никогда не узнает моего имени и не увидит моего лица. Но то, что они помнили бы обо мне — просто абстрактно помнили: тот парень, который вытащил меня из кошмара… Их воспоминания, пусть недолгие, пусть мимолётные… Они удержали бы меня в мире живых. Не позволили бы исчезнуть, раствориться… в монооксиде углерода, газообразном веществе без цвета и запаха.
А теперь я один. И никто не вспомнит меня. Я — чудовище. Я хуже тех, на кого охотился там, наверху. Я бросил товарищей. И я перед смертью ещё и запачкал память о себе враньём.
Почему я не рассказал? Почему я побоялся сказать ей, как меня на самом деле зовут?
Я ведь знал, что мой отец был в той экспедиции. Знал?..
Я забыл!
Я так старался об этом забыть! Я не хотел быть частью этого эксперимента!
Я… Так же, как и Адам… Я просто хотел… Просто забыл.
Я не врал!..».
Пауль рывком сел и вцепился в голову. Мотая ею из стороны в сторону и раскачиваясь, он выкрикивал что-то, сам не понимая, что кричит. Постепенно крики сменились всхлипываниями и неразборчивым бормотанием. Пауль сначала застыл с прижатыми к вискам кулаками, потом медленно опустил руки и улёгся на спину. Голодная тишина коридора жадно подхватывала и далеко разносила звуки тяжёлого рваного дыхания и сбивчивого шёпота, похожего на бред.
«Эгоист?
Ну же, скажи, сам себе признайся хотя бы сейчас: чего ты хотел… Чего ты хотел добиться? Ты хотел увидеть в их глазах… Благодарность? Признание того, что ты… Именно ты — герой, именно ты их спас. Ведь не тому ты радовался, что спас их, не тому, что они остались живы. Было бы тебе дело до её жизни… если бы её спас не ты, а кто-то другой? Если бы ты узнал об этом… Ну да, ты бы подумал: вот и хорошо, ещё одна невинная душа избежала страшной смерти… Но где тут искренность, а? Чувства… Никаких чувств ты не испытал бы. Никаких. Ты такое же чудовище, такое же… Как и все они, и даже хуже. Они мутировали из-за вируса, а ты? Что с тобой-то случилось? Ты ведь изначально был таким! Что тебя таким сделало? Неужели и вправду люди — чудовища по самой своей природе? Монстры без всяких мутаций… Неужели не нужно быть плодом чудовищного… чужеродного эксперимента, чтобы родиться чудовищем и вырасти чудовищем? Чтобы стать таким же, как эти… Нелюди, Незримые… Отправляют детей… Своих собственных детей на лабораторный стол. Помещают эмбрион в пробирку и спокойно наблюдают, как тот развивается. Им же неважно, что этот эмбрион почувствует, когда родится, когда осознает, кем он родился… Когда вырастет и в один прекрасный день подойдёт к зеркалу в ванной и увидит… Посмотрит в глаза монстру. И скажет: это я? Разве это я?
А поймёт ли он? А понял ли я? Нет, похоже, я так ни черта и не понял. Кем я вырос, кем я был, кем я стал, кем я должен был стать… Я так и не понял. Зачем? И я так до сих пор и не понимаю. А может, это мы как раз нормальные, а все те, кто стонет, и плачет, и жалеет, и жертвует собой — все эти дурацкие Святые — может, это они уроды? Может, это они действуют против законов природы, против закона эволюции — выжить ведь должен сильнейший. И продолжить род. Не добрейший, не тот, кто умеет сопереживать и плакать вместе с другими… А тот, кто перешагнёт упавшего и пойдёт дальше. Потому что цивилизация держится на таких. Жизнь на Земле держится на таких. На тех, кто, не вслушивается в жалкий писк рудиментарной совести и просто переступает через упавших и идёт вперёд.
Но что делать-то? Я не хочу быть таким. И я не могу быть таким! Скорее всего, я об этом очень сильно пожалею. Но сейчас я это осознал, я не хочу продолжать…
И что дальше? Остаться здесь? Где мне и место, монстру, уроду… Или попробовать выбраться на поверхность? И что-то изменить… Что? Да что ты можешь изменить, Полли?
Маленький Полли, который кричал сестре: «Ты злая, ты меня мучаешь!», когда она уговаривала тебя принять лекарство или лечь спать вовремя. Да, те, кто желает нам добра, так или иначе становятся в наших глазах мучителями. Они вторгаются в наш мир и наводят там свои порядки. А мы сопротивляемся… Проклинаем их.
И возможно, именно поэтому где-то внутри нас происходит этот надлом. И мы начинаем осознавать: не всё из того, что нам приятно — нам на пользу, и не всё из того, от чего мы страдаем, на самом деле ранит нас. И отсюда следует логичный вывод — не всё, что мы считаем полезным для других, может быть для них приятным. Вот и выбор — оставаться монстрами, чудовищами, но при этом нести некую защиту, или становиться «Святыми» — но своим бездействием способствовать упадку, разложению…Сложно. Сложно! Я не понимаю!
И сейчас, когда я уже не надеюсь с кем-то поговорить об этом, я особенно чётко вижу: даже если для меня есть будущее, я его не хочу.
Я не хочу, я не смогу дальше жить с этим пониманием. Если попробовать вернуться к тому, с чего я начал — я нужен. Я им нужен. Если я выберусь, возможно, я смогу им чем-то помочь. Вопрос в том — нужна ли им эта помощь. Не лучше ли просто отойти в сторону и оставить всё как есть? Вот он, этот вечный жуткий выбор: что будет большим злом — действие или бездействие? У нас всегда есть несколько вариантов действий, и мы выбираем между ними, но всегда остаётся и выбор бездействия, а мы о нём порой даже не задумываемся… Отойти в сторону и дать ситуации развиваться в соответствии с её внутренней логикой. Ты проявляешь пассивность — или ты проявляешь мудрость? Вмешиваешься или позволяешь событиям происходить естественным путём?
Эорда… Они ведь хотели просто жить. Но пришли Незримые и посчитали, что должны вмешаться, потому что они, видите ли, знают, как сделать жизнь эорда лучше. И что в итоге? Они просто уничтожили целую цивилизацию. Разрушили своей помощью, убили своим сочувствием. Теперь я это вижу. Я вижу, в чём была слабость эорда. Я понимаю, почему Незримые хотели им помочь — если предположить, что мы, люди, вообще способны понять их чувства и мотивы хотя бы приблизительно. Что Незримые дали эорда? Это всё, безусловно, прекрасно и полезно. Магия, чудодейственные лекарства, какие-то генетические технологии, возможно… Но что они при этом у них отняли? То, что было намного, в сотни раз важнее. Возможность быть самими собой. Эорда получили это всё — чужеродное — и утратили своё. Им дали костыли — и у них атрофировались мышцы конечностей. Я не хочу так делать! Не хочу быть такой силой, быть воплощённой подменой понятий! Помощь не должна становиться убийством! Если вопрос поставлен таким образом — я выбираю бездействие. Я не буду делать ничего для того, чтобы найти вас и помочь вам. Я не буду делать ничего, чтобы помочь себе. Если у судьбы есть на меня какие-то планы, пусть она действует сама. Прощайте.»
Пауль проснулся и понял, что проспал чёрт знает сколько времени в неудобной позе: всё тело затекло и ломило, левая рука онемела до потери чувствительности. Растирая руку, он осторожно пошевелил травмированной ногой. Болело заметно меньше, а значит, всё-таки не перелом. Хорошо…
В конденсере набралось поллитра воды, из чего Пауль сделал вывод, что спал он по меньшей мере четыре часа. Теперь можно было и прополоскать рот, и попить, и немного умыться, и поесть.
И снова поставить перед собой вопрос — что дальше?
На месте воспоминаний о часах, предшествующих этому нездоровому сну, в голове колыхался тошнотворный туман. Пауль помнил, что упал в дыру в полу, но не мог вспомнить, как так вышло, что он упал. Помнил, как выбирался из коллектора, но не помнил, как уснул. Складывалось впечатление, что всё это время он находился под воздействием галлюциногенного газа.
Но вот то, что он задавался вопросом — что же ему делать дальше со своей жизнью, он помнил, хоть и смутно. Выводы, которые были сделаны, всплывали в памяти обрывками, не стыкующимися между собой деталями паззла.
Пауль усмехнулся и сказал вслух:
— Иногда в галлюцинациях больше логики, чем в реальности, а?
Эхо уже привычно подхватило его фразу, раздробило на отдельные звуки, разобрало и сложило снова — в непонятную фразу на незнакомом языке, которая повторялась и повторялась на разные голоса и с разными интонациями, пока ошеломленный человек не понял наконец, что хотят сказать ему эти древние пещеры — от имени навсегда покинувших свой дом обитателей:
— Иногда обмануться — честнее, чем оставаться честным с собой.
Пауль сложил вещи в рюкзак и осторожно поднялся, держась за стену. Наступил на повреждённую ногу, покачался, притопнул. Терпимо. Значит, надо двигаться. Куда? Снова по привычке патрульных — вправо.
Коридор, который казался бесконечным, закончился на удивление быстро. Всего минут через двадцать ходьбы — а это около двух километров — Пауль наткнулся на то, что им до сих пор ни разу не попадалось в Катакомбах — на запертую дверь.
Возвращаться назад и искать другой выход не хотелось, и он достал из рюкзака всё, что хоть как-то могло помочь при взломе замка. Повозившись минут пятнадцать и попутно убедившись, что технологии изготовления замков у эорда застряли где-то в средних веках, Пауль наконец услышал долгожданный щелчок и толкнул створки.
В глаза ударил резкий белый свет, и Пауль, зажмурившись, отскочил от проёма: мало ли что бросится на него вместе со светом? Однако ничего не происходило. Он осторожно выглянул за дверь. И, затаив дыхание, шагнул внутрь… В храм света?
Стандартное святилище на двадцать две колонны. Но всё здесь было ослепительно белым: и стены, и потолок, и даже «тумбы», на которых стояли свечи и ритуальные сосуды. И статуи… Такой красоты Пауль ещё не видел ни здесь, в Катакомбах, ни вообще в жизни. Белоснежные, искусно вырезанные то ли изо льда, то ли из кусков кристаллического сахара, то ли из чистейшего дорогого мрамора — они словно светились изнутри, будто поглощали синеватый свет свечей, а затем излучали его — охлаждённым до морозного звона.
Температура в святилище явно была точно такой же, как и в коридоре, но Паулю мгновенно стало холодно, будто он шагнул в рефрижератор. Медленно идя между постаментами и канделябрами, он озирался по сторонам, впитывая эту ледяную чужеродную красоту и растворяясь в ней.
Это было ожившим сном. Воплощением грёзы. Прекрасной предсмертной галлюцинацией, подаренной этим неприветливым местом непрошеному гостю. Потому что в реальности такого просто не могло существовать.
Пауля словно что-то звало, влекло всё дальше в глубь святилища. И, обогнув центральный алтарь, он понял, чей это был зов.
Точно напротив входа у стены стояла статуя, не похожая на другие. Остальные скульптуры в этом святилище изображали людей, и только эта была статуей эордианской женщины. Такой же, как у других, капюшон, прикрывающий лицо — но под ним четырёхгубый квадратный рот, округлённый до «О» в скорбной гримасе; узкие глаза с приподнятыми и сильно заострёнными внешними уголками; нос — четыре отверстия на небольшой выпуклости.
Трёхпалые руки женщины были вытянуты вперёд, и в «лодочке» узких ладоней лежал младенец.
Точнее, фигурка младенца, намертво приковавшая к себе взгляд Пауля.
Кроваво-красная — будто прозрачный стеклянный сосуд в форме ребёнка, наполненный свежей, ещё горячей артериальной человеческой кровью.
Пауль машинально протянул к фигурке руку.
Сердце подпрыгнуло к горлу и замерло, будто он спускался на скоростном лифте… А может, даже падал в сорвавшемся лифте…
Голубой свет стал режуще-белым, как в операционной, затем сгустился до ослепляющей синевы. Барабанные перепонки болезненно вдавило. Сердце заныло, голова налилась свинцом. Замутило, резко подскочил пульс, сердце время от времени словно бы спотыкалось и пропускало удары.
Инфразвук?
Пауль схватил фигурку, развернулся и бросился к выходу. Только чудом не сшибив ни одного канделябра, обогнул центральный алтарь и, уже ничего не видя, наугад побежал вперёд.
В голове постепенно прояснялось, и наконец он рискнул остановиться и оглянуться назад. От святилища он отбежал шагов на двести, из щели между полуоткрытыми створками дверей выбивались жёсткие голубые лучи, освещающие начало коридора, но, судя по всему, преследовать Пауля невидимые стражи не собирались.
Сплюнув кровь, которая, естественно, пошла носом и во время бега попадала в полуоткрытый рот, Пауль поднял к глазам руку с зажатой фигуркой. И в очередной раз поразился детализации скульптуры: морщинки и складочки кожи, ноготки на крошечных пальчиках… Из-под припухших век смотрели неожиданно и жутковато живые глаза. Пауль невольно засмотрелся в них — и с трудом прервал контакт. От ощущения, что он только что смотрел в глаза живому существу, по загривку прокатилась волна холода. Появилось стойкое неприятное чувство наблюдающего взгляда в затылок. Пауль огляделся по сторонам и предсказуемо никого не увидел. Что ж, теперь уж точно надо ожидать визитов непрошеных гостей — похоже, он стащил некую святыню этого слоя, и её должны попытаться отобрать. А может, вернуть, пока не поздно?..
Пауль посмотрел на двери святилища. Развернулся, посмотрел в глубь коридора. Вполголоса чертыхнулся и зашагал вперёд.
«Не отдам!».
Миновав вход в коллектор, Пауль словно углубился в зеркальное отражение того самого коридора, который остался за спиной. Ни ответвлений, ни дверей… Красные стены, арочный свод, редкие свечи. Полчаса, час пути…
Нога начала настоятельно просить об отдыхе. За всеми этими чудесами Пауль почти забыл о травме, но пострадавшая конечность не забыла: если под действием адреналина и прочих «отвлекающих факторов» он смог без заметных неприятных ощущений пройти на повреждённой ноге десяток километров, рано или поздно должна была наступить расплата. И она настигла его как раз перед долгожданной развилкой.
Нога ступила на незаметную глазу неровность пола, лодыжку прострелило болью. Пауль охнул, перенёс вес тела на здоровую ногу и остановился. Спешка и некоторая невнимательность объяснялись тем, что он увидел впереди — метрах в двухстах — темнеющий в левой стене проём и заторопился к нему, устав от однообразия бесконечного коридора. Подумав, он решил пока не приближаться к развилке — мало ли что его там поджидает. Доковыляв до стены, он сбросил рюкзак и осторожно уселся на пол.
Нога распухла и, что очень не понравилось Паулю, посинела. Что такое он ухитрился с ней сотворить?.. Поменяв повязку и добавив противовоспалительный укол, он выпил воды, перекусил, улёгся на пол и расслабил мышцы. Но уснуть не удавалось. В голове словно что-то щёлкало, гудело, похрустывало… Пауль со вздохом поднялся, пошарил в рюкзаке и вытащил завёрнутую в пластиковый пакет фигурку ребёнка. Посмеиваясь сам над собой, соорудил из запасной футболки «колыбель», вытащил фигурку из шелестящего пластика и уложил на ткань, укрыв её краешком. Посидел с полминуты, рассеянно глядя на алеющую на фоне серой ткани голову младенца. Покачал головой: дожили, в куклы играть начал… И улёгся на рюкзак, отметив, что посторонние шумы в голове прекратились. Похоже, всё-таки угадал…
«Пауль… Проснись».
— Кто здесь? — Пауль дёрнулся и сел, нащупывая выключатель налобного фонаря. Включил, повёл лучом вокруг — никого. — Чёрт… — проворчал он и только хотел выключить свет и снова улечься, как…
Услышал звук.
Мягкий топот чьих-то лап. Быстро приближающийся.
Пауль взвился как подброшенный, не обращая внимания на пронзившую ногу боль, и выхватил левой рукой нож, правой — пистолет. Повернулся к источнику звука.
И едва успел вскинуть руку и сделать два выстрела.
Чёрное бесформенное пятно. Скрежет когтей по камню. Хрип. Фиолетовая влажная глубина пасти. Белые зубы. Горячее зловонное дыхание.
Удар. Воздух вышибло из лёгких, сгруппироваться не удалось. Тяжесть мохнатой туши придавила к полу. Пистолет Пауль выпустил, упершись правой рукой в грудь зверя и пытаясь нащупать горло. Вцепился в шерсть, сдавил, чувствуя под пальцами клокотание и вибрацию — чудовище рычало, в лицо Паулю летели брызги слюны. Левую руку с ножом он выставил перед собой, когда зверь навалился на него — по предплечьюпобежала горячая жидкость.
Изо всех сил отталкивая от себя зверя, рвущегося оскаленной пастью к его лицу, Пауль, не обращая внимания на боль в плече, которое зверь полосовал когтями, резко отвёл левую руку назад — и выбросил вперёд со всей силой, которую можно было развить, когда ты придавлен к полу. Раз, другой, третий… Чудовище каждый раз дёргалось, но не отступалось. Правая рука слабела, скользила по шерсти, пасть придвигалась всё ближе, ближе… Пауль чётко видел в глубине, над длинным узким языком, темный провал глотки и «язычок». Чётко и ясно, будто смотрел фильм, а не готовился умирать.
Рука соскользнула. Стало темно и нестерпимо противно, когда зловонная пасть вплотную приблизилась к лицу.
«Нет же, нет… Как я могу не вмешиваться? Как я могу просто отойти в сторону? Неправда, это всё неправда, то, что я вам наговорил. Вы же слышали меня? Ты слышал меня… Это не я… Я не понимаю, как я мог такое сказать. Мне не всё равно. Я не могу… Вся их боль отзывается у меня внутри. Меня разрывает изнутри. Я не могу…
Каждый, каждый… Кого разрывали на части, каждый, кого жгли эти проклятущие Факельщики… Я умирал с каждым из них. Я выгорел изнутри. Вот отчего я мог сказать такое. Я просто умер внутри.
Сейчас я понимаю, что не вру. Но тогда я тоже не врал. Я был мёртвым, вот и говорил не как живой, не как человек… Я ожил? Надо было умереть, чтобы почувствовать себя живым?
А почему я говорил как чудовище? Почему временами вёл себя как чудовище? Всё просто. Я должен был убедить себя, что мне наплевать. Что мне абсолютно наплевать на чужую боль. Иначе я бы умер. От боли, от этого чудовищного дара, от сопереживания. Я бы не смог жить с болью всех этих людей. Я бы умер и больше никому не смог бы помочь. Мне пришлось стать тем, кем я стал. Пришлось, слышишь?.. Это вы меня сделали таким, да?
И мне почти удалось. Но потом появилась она… Чёрт, я даже не могу здесь, в этом проклятом каменном мешке, назвать её имя. Она пришла и расколотила вдребезги ту скорлупу, за которой я прятался от боли. Я так долго лепил этот панцирь… Старался. Пусть и из грязи. Но я думал, что за ним смогу сохранить внутри хоть что-то человеческое — на будущее… Я надеялся, что об эту грязную, шершавую, отвратительную скорлупу будут разбиваться все эти крики, стоны… Все эти человеческие страдания, которые мир швырял в меня, чтобы меня ослабить, сбить с ног, вывести из игры… Как вы играли мной? Чего вы хотели добиться? Вы дали мне сверх-эмпатию, так же, как Айви наградили сверх-обонянием. И что? Какова ваша цель?.. Проверить, сколько мы сможем выдержать, прежде чем сойти с ума?
А вот это уже интересно. Эорда защищались от вас, только впадая в безумие. И все те люди, которые умерли там, на поверхности… Которые убивали и потом были сами убиты охотниками… Они — провалившиеся эксперименты. А мы? Мы держались долго. Мы — победа вашей чёртовой, проклятой науки. Ты рад?..
Самое смешное, что… В конечном итоге всё закончилось тем, что я снова нарастил этот панцирь, и он стал ещё толще, ещё грязнее, ещё уродливее. Тебе нравится? И теперь я боюсь, что уже никто не сможет проломить его и добраться до того, кем я на самом деле являюсь. Даже я сам.
И что если внутри уже не осталось того, что нужно защищать?
Я так думал до последнего времени. Но потом… Морри. Точнее, даже не она, а её отец. Человеческие глаза на морде страшного чудовища. Он стал чудовищем для всех, убийцей, за которым тянулась река крови… Но остался отцом для своего ребёнка.
И снова мы возвращаемся к этому. Отец… Мы хотим верить, слышишь? И я, и Адам, и Айви… Анна, мы все хотим верить в то, что мы не просто биоматериал для вас. Слышишь? Ответь!.. Папа…
Под взглядом отца Морри скорлупа треснула, и девчушка пролезла в эту трещину. Я часто вспоминаю о ней — почему? Даже чаще, чем о Китти. Они похожи… Нет, не внешне. Они обе внутри полны жизни. Они хотели жить. И одну я спас. Надеюсь, что с ней всё хорошо. Потому что я обязан второй… Которая, может, звала меня перед смертью. Она меня любила…
А я не помог… А мог ли я помочь? Вот он, наш персональный ад — вечно думать об этом… Что я мог сделать? Да что угодно. Проверить печь. Сам её затопить. Забыть закрыть окно. Остаться ночевать и… Умереть вместе с ними? Что угодно. Что угодно. Чтобы не чувствовать себя подлым предателем и убийцей.
Что-то совсем незначительное… Одно слово, жест, поворот головы — и мир сворачивает на развилке на другой путь. И всю жизнь мы выбираем путь на миллионах развилок… И ладно бы только для себя. Мы и судьбами других распоряжаемся… А что если нас ведут? Что если выбора-то у нас нет — и не было никогда? Кто ведёт? Вы? Ты?
Я даже думать об этом не хочу.
А вот знаешь… Думать о том, что всё, что я в жизни натворил, я натворил по собственному выбору, нисколько не приятнее, однако. И поэтому у человека, который вдруг осознал это, особенно за миг до смерти… Я ведь сейчас умру? Меня загрыз какой-то зверь, я умираю, и это моё предсмертное озарение, да?.. У человека за миг до смерти только один выход — сойти с ума.
Страшно умирать… Но знаешь, мне здесь, в Катакомбах, ни разу не было так страшно, как бывало наверху. Самое страшное — смотреть на знакомых тебе людей и пытаться угадать: они ещё люди или уже монстры? Ты смотришь на соседа, который сегодня, как и вчера, с улыбкой здоровается с тобой. Но сегодня он как-то странно смотрит поверх твоего плеча… Что он видит? Примеривается, как вцепиться тебе в горло? Или на соседнем доме примостился Идри? Или там просто ветер треплет вывешенное на просушку бельё и вот-вот сорвёт с верёвки?
Ты здороваешься с соседями, с товарищами по отряду. И постоянно, каждый день вглядываешься в их лица, пытаешься понять: это ещё они — или уже нет? И видишь, что они точно так же вглядываются в тебя…
А потом ты приходишь домой, смотришь в зеркало в ванной и думаешь то же самое. Я ли пришёл сегодня с патрулирования? Или уже не я? Каждый день задаёшь себе этот вопрос. И каждый день подозреваешь, что врёшь себе, отвечая на него…
Я никогда не боялся ни смерти, ни ранений, ни каких-то ещё физических мучений — я боялся навредить другим. Я хотел умереть раньше, чем стану монстром. Об этом я молился, хотя и не верил ни в кого из тех, кому принято молиться.
Кем мы стали? Почему вместо того чтобы объединиться — беда-то у людей на всех одна — мы принялись истреблять друг друга, помогать чуме уничтожить человечество? С эорда произошло то же самое? А вот я не верю. Мне кажется, что только люди изначально являются чудовищами. Только мы сами себе и друг другу — самые жуткие монстры.
Я прав? Ведь прав, я знаю…
А вот сейчас я вспомнил: я задавал себе вопрос — кто я? Тот ли я, кем я себя считаю? — ещё до того, как началась эпидемия. И задавал я его себе всегда. Всю свою жизнь. И сейчас я понимаю: да, я не зря сомневался. Я не тот… Я не знаю, кто я… Айви… Я хочу, чтобы ты пришла. Ты одна умеешь прогонять кошмары, так уж вышло. Даже если тебе самой страшно, от нас ты страх как-то отводила. Ты так нужна мне сейчас. Я хочу умереть без страха…»
_________________________
* Поймём ли мы когда-нибудь, что есть жизнь?
Можете ли вы сказать мне, что такое жизнь?
Быть может, всё, что знакомо и дорого вам,
Судьба однажды сметёт своей собственной рукой.
Мы братья по крови,
Мы братья по крови…
Iron Maiden — Blood Brothers