Я в ярости. Что за идиотский закон? Мне хочется надеть мантию адвоката и восстать против этого ханжества. Кто займется в полиции нравов сутенером Кристины или Наташи? Они шантажируют девушек, чтобы склонить их к сотрудничеству с ними. Им не нужны названия гостиниц, где происходят свидания, они их знают наизусть и устраивают облавы, когда захотят. Теперь им понадобились «индивидуалы», те, которые работают у себя дома, вне системы. Протоколы, поборы с гостиниц, с сутенеров, налоги. Проблема сутенерства становится целом государственной важности. Конфискация имущества, и девушка возвращается на улицу Сен-Дени.
Они отняли у меня единственную подругу. Они отпустят ее временно под залог в пять тысяч франков. Она выйдет, конечно, из этой тюрьмы, забытой и заброшенной в самом конце тополиной аллеи. Это дом самоубийц, в нем царит холод, и женщины там сходят с ума от ужаса. Приговор: два месяца тюрьмы с отсрочкой при уплате пяти тысяч франков… Следующая!
Попасть в тюремную картотеку плохо для всех проституток, а обвинение в сутенерстве грозит именно заключением, никакой надежды на амнистию. Это вроде клейма, лилии на теле. Если мне когда-нибудь удастся покончить со своей собачьей жизнью, я буду бороться против этого. Проституцию не запрещают, сутенерам позволяют сновать повсюду, а девчонок — в тюрьму? В какую же игру вы играете, господа? Из всех европейских стран Франция — самая ханжеская.
Им остается считать Жана Паскаля Анри Марена своим собственным сутенером. И они правы. Мод занимается проституцией, чтобы освободить Жана от его мужского пола. Она занимается этим, чтобы дать ему возможность побыстрее сделать желанную операцию.
Мой доктор «по гормонам» очень обеспокоен. Четыре года лечения сильно меня изменили, я стала женственной, но профессия меня разрушает. Если я не перейду в самое ближайшее время к нормальным половым отношениям, то дело кончится плохо. Я больше так не могу. Мне рассказывали о Марокко, где какой-то хирург прославился своими поточными операциями по изменению пола. Настоящая мясная лавка, говорили мне. Соединенные Штаты? Передовая техника, но слишком далеко и слишком дорого для меня. Остается Бельгия.
Я подсчитываю свои деньги, сэкономленные ценой своей боли, наконец решаюсь.
Голос доктора Мишеля Т. звучит спокойно, серьезно, обнадеживающе. У него типичный бельгийский акцент, он обещает принять меня в июне, и если все окажется в порядке, то можно в октябре оперировать.
Надежда окрыляет меня. После исчезновения Жана необходимо будет заняться исчезновением и его личности. Мне всегда хотелось быть Мод. В один прекрасный день я смогу подписаться этим именем.
— Симон, послушай, в октябре я стану женщиной. Во Франции теперь новый президент, возможно, он поможет мне изменить запись в актах гражданского состояния. Симон? Милый ты мой Симон, ты меня слышишь?
Симон в палате один. Это его последняя схватка за жизнь. Я пришла навестить его и рассказать о себе. Симон погибает от тысячи болезней, вызванных раком. Мой защитник, мой друг, мой отец, он уже меня не видит. Взгляд его блуждает где-то далеко, жизнь покидает его. Он покорно переносит многочисленные дополнительные операции, которые, по словам врачей, облегчают его страдания. Я пришла в белом платье, чтобы слегка порадовать его. Мне удалось пронести бутылку бордо — он его обожает. Я глажу седые волосы, рассыпавшиеся по подушке. Я его теряю. Хриплым голосом, в котором уже почти не слышно корсиканского акцента, он еще раз советует мне: «Будь осторожна, моя маленькая, тебя видели, когда ты танцевала с сутенером, будь осторожна, потому что очень легко потерять независимость. Ты и твоя подружка, вы безмозглые птички, она хочет освободиться от своего сутенера, а ты вообще не хочешь его иметь. Вы мне доставляете много хлопот…»
— Симон, в этом году я стану женщиной, настоящей…
— Я знаю, у тебя будет квартира, телефон, и ты сможешь работать, ни в ком не нуждаясь… Но это в будущем, а пока что побереги себя! Когда меня не станет, не попадись в лапы к мужикам! Я тебя слишком хорошо изучил. Ты не захочешь платить, а когда не платят, сама знаешь, что бывает…
Симон, мой старый Симон, не может больше говорить — действие морфия кончается. Я чувствую, как он собирает свои последние силы, чтобы обратиться ко мне с мольбой:
— Собак усыпляют, почему же нельзя меня? Малышка, сходи за моей пушкой… Пушку… я больше не могу…
Это агония старого мошенника. Около него три его любимицы: Инесса, интеллектуалка, она пишет стихи и мечтает переделать мир; Кристина, шалунья с бульвара Пастера, и Мод, неудавшаяся женщина. Три проститутки, такие разные, стоят в полном молчании, объединенные смертью их старого друга.
— На моей могиле выпейте анисовки.
— Симон, ты справишься, ты вечен.
— Ты же видишь, я ускользаю…
Страшная ясность ума. Наконец наступает спасительная кома, и старый Симон умолкает в десять часов вечера. Нас просят покинуть палату.
Пять часов утра. Я еще в участке.
Кристина ждет меня. Все кончено, она сидела у телефона за нас троих и ждала звонка из больницы. Старика Симона больше нет. Он ускользнул, как он сам выразился. Инесса закрывает ему глаза, Кристина целует в лоб, я складываю его исхудавшие руки на груди. В первый раз много лет спустя я думаю о Боге. Из далекого детства ко мне возвращается желание перекреститься.
Старик Симон умер в нищете, окруженный тремя проститутками. Однако уважение к нему, связанное с его прошлым, привело к его гробу мафиози с Корсики, из Ниццы, Марселя, Тулона и других городов. Они приехали отдать дань этой бурной и необычной жизни, почтить память человека, с которым у каждого из них было связано так много, человека, умевшего хранить чужие тайны, способного оказывать неоценимые услуги и ставшего в конечном счете крестным отцом этого преступного мира.
Мы старались держаться незаметно. Они же, наоборот, все делали с шиком: цветы, пышные речи над скромным гробом, торжественные костюмы, перстни с печаткой.
«Симон был великий человек… Настоящий синьор… Кремень…»
Все эти корсиканские, тулонские и марсельские мафиози двигались важно, похлопывая себя по карманам с толстыми бумажниками:
— Десять «штук» для Симона… Думэ!
— Я тут.
— Двадцать «штук»…
— Я здесь… Мы здесь…
Действительно, они все были там. Закончив речи, они разошлись. Ни священника, ни панихиды…
В открытую могилу падает свежая роза, а самые близкие друзья орошают сухую землю струями анисовой водки.
Мрачный карнавал закончен. Я осталась сиротой.
Меня все спрашивают, боюсь ли я. Бояться операции, которая мне представляется такой же простой, как удаление воспаленного аппендикса. Решение принято бесповоротно. Тех, кого природа наделила нормальными половыми органами, мысль о подобной операции приводит в ужас. Они ничего не понимают. С самого раннего детства мое сознание было сознанием женщины. Я не могла доказать это, потому что у меня не было возможности заниматься любовью по-женски. Крошечное препятствие, мешавшее мне, я даже не считаю за член. Для меня это прыщ, нарост, от которого я теперь с облегчением смогу освободиться.
Мне не терпится встретиться с моим первым клиентом, которому мне не надо будет говорить: «Я не настоящая девушка». Покончено с гомосексуализмом, с этой позорной любовью. Конец истязаниям и стыду. Я клянусь, что никогда больше не займусь такой любовью.
Еще несколько месяцев, и я стану девственной. Я готовлюсь к этому состоянию. Меня не волнуют предостережения типа: «Такой-то умер прямо на столе. Такая-то сошла с ума, поскольку операция не удалась…»
Хирург, которому я собираюсь заплатить за операцию, кажется мне Богом, единственно настоящим Богом, способным сотворить меня наконец по-настоящему.
Искала ли я его? Конечно, я его искала. Я так давно чувствую себя женщиной, что решаю предстать перед хирургом в женском облике. В поезде я даже позволяю поухаживать за мною нескольким пассажирам, но так продолжается лишь до границы. На таможне офицер вначале с улыбкой просит у меня документы, но улыбка его исчезает, когда он открывает мое удостоверение личности. Он смотрит на мое летнее желтое платье, на лодочки, которые стоили целое состояние в магазине на Елисейских полях, на мою дамскую сумочку. На его лице нет больше и тени улыбки. Он профессионал, чиновник, он презирает проституцию и привык к переездам таких, как я, через франко-бельгийскую границу.
— Где ты собираешься работать в Брюсселе?
— Нигде, месье.
— Но ты же не собираешься выступать в специальном кабаре?
Мне делается страшно при мысли о более тщательной проверке. Этот страх не напрасный.
— Цель поездки.
— Я еду к врачу.
Он с презрением возвращает мне удостоверение.
— Это меня не удивляет.
Ему, конечно, известно, как и всем на границе. Я фигурирую в списках: «Травести отправляется оперироваться к…». Я могла бы пересечь границу незаметно, в мужской одежде, но я уже давно не могу и не хочу играть в эту условную игру. Наоборот, с отчаянием и редким упрямством я пытаюсь добиться нового удостоверения, где на фотографии было бы мое женское лицо. Чиновники из комиссариата Нейи долго занимались моим делом, заставили меня немало поволноваться и наконец, стараясь не смотреть на меня, вернули удостоверение: «Вот, месье, ваши документы».
В купе мои спутники больше не верят в историю молодой женщины, отправляющейся на уик-энд в Бельгию.
В гостиницах Брюсселя те же проблемы, но меня они больше не волнуют. Хирург с белоснежными руками принимает меня. О, эти руки! Мне они кажутся прекрасными. Это не руки, это инструменты редкой точности. Мишелю Т. лет сорок, у него темные волосы и голубые глаза. Есть что-то очень благородное во всем его облике. В него легко можно влюбиться. Он листает мою медицинскую карту, а я продолжаю любоваться им, его кабинетом, картинами на стенах, скульптурами, библиотекой. Во всем этом чувствуется вкус человека богатого, образованного, умного.
Итак, он тот, кто даст мне свободу. Я рассказываю свою историю без всяких усилий, легко и просто, до определенного момента, о котором мне бы не хотелось говорить. Этот чудо-человек не любит проституток, и он может мне отказать.