У меня слегка кружится голова. В автобусе, который увозит нас в Рим, возбужденные мальчики открыли бутылки с вином, пачки сигарет. Они устраивают оргию, заставляют меня пить, и я пью — словно тону.
От едкого дыма меня тошнит. Я словно кружусь, танцую. Первый раз в жизни я пьян, а может быть, просто впервые осознаю свое несчастье. Ночью, растянувшись на железной кровати в теплом дортуаре, я прислушиваюсь к тому, что творится у меня в желудке. Надо, чтобы меня вырвало, чтобы я освободился. Мне необходимо вновь почувствовать, что желудок мой пуст, нужно отмыться от этих образов, не думать о том, какой я есть и каким никогда не буду. Моя жизнь проиграна изначально. Постараться заснуть. Горько забыться на этом матрасе, превратившемся в пьяный корабль, мечтать о свежести, надеяться.
Буря утихла, я провожу бессонную тошнотворную ночь. Какая-то муха на потолке без устали смотрит на меня. Вокруг скрипят пружины, мальчики просыпаются, потягиваются. Они проходят в трусах мимо моей кровати. Зевая и смеясь, бегут в туалет… Скоро мы снова погрузимся в поезд, как веселое стадо, погоняемое толстым дружелюбным священником.
Я видел Олимпийские игры в Риме в 1960 году. Я видел любовные игры в Помпеях в первом веке нашей эры. Я на заре своей жизни. В Руане уже осень.
Я обнаружил, что ночь может принадлежать только мне. Достаточно не спать, чтобы жить по-другому. Один в темной комнате, я прислушиваюсь к гаснущим вокруг меня звукам. Звуки с улицы: далекие, глухие, таинственные. Привычные домашние звуки: отец прошел по коридору, младший брат кашлянул за стеной, прошумел лифт на площадке. Надо подождать, пока все успокоится. Я смотрю на потолок комнаты, будто на экран, и показываю себе свой собственный фильм. Вот танцует девочка. У нее темные волосы, голубые глаза, и она похожа на Мари-Элен. Накрахмаленные кружева выглядывают из-под клетчатой юбки. При каждом движении высоко приоткрываются стройные ножки в маленьких красных туфельках. Мой приятель Патрик влюблен в Мари-Элен, а меня она завораживает, как, впрочем, и сам Патрик. У него нормальный отец, владелец какого-то промышленного предприятия. Они живут в чудесном доме из кубов и веранд на холме города. Дом как в кино, где хозяйничает улыбчивая мама.
Время уже за полночь, все стихло. Я встаю.
Босиком тихонько пробираюсь по темному коридору в ванную. Придерживаю, чтобы не заскрипела, дверь. Зажигаю только маленькую лампочку над умывальником.
Открываю шкафчик и достаю пудру, пуховку, светло-голубую, аквамариновую, цвета глаз моей матери тушь для ресниц, губную помаду.
Ото всего исходит восхитительный легкий аромат… Бежевато-розовая губная помада не очень выделяет рот, я бы предпочел более яркую. Мама выбирает неброские тона, подходящие для Банка Франции. Скорее дань традиции, чем вкусу. Бесцветность культивируется как признак респектабельности.
Здесь же лежит белье, которое мама носила днем. Белое, из вискозы, незатейливые кружева. Мне больше нравится голубое или розовое.
Но ничего не поделаешь, сегодня ночью я буду в белом.
Надеваю трусики, лифчик, бретельки комбинации скользят по моим напряженным плечам. Ощущаю легкий запах моей матери, смешанный с запахом пудры и помады.
Чулок у меня сегодня не будет: мама постирала их вечером, и они свешиваются с веревки, словно две плоские ноги.
Я стою спиной к двери, лицо обращено к зеркалу, и вдруг слышу, как дверь тихонько открывается. За долю секунды я понимаю, что забыл про задвижку. Мое сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот проскользнет между ребрами и вырвется из груди.
Слышу заспанный голос отца:
— Ты еще не лег?
Он спросил это прежде, чем увидел. Но теперь он видит. Со спины, ибо ужас сковал меня.
Он застал меня впервые. Впервые таким я предстаю перед отцовским взглядом. Открыв рот, с изменившимся лицом, он вцепился в косяк двери.
Наконец он пятится назад и кричит:
— Что ты здесь делаешь? Ты сошел с ума! Этот ребенок сошел с ума! Сумасшедший! Он сумасшедший!
Странно, но, как девушка, которую застигли врасплох, я инстинктивно прикрываю руками грудь. Затылок горит, все тело напряжено, я жду, что сейчас на меня посыпятся удары. Он должен меня избить, это было бы нормально, он должен броситься и сорвать с меня мой наряд. Я жду его гнева и оскорблений, жду его вопросов, жду, что он встряхнет меня, заставит выйти из оцепенения, яростно и шумно потащит по коридору.
Но он в страхе отступает.
Он исчез, и я слышу за спиной его шаги: вот он бежит по коридору, ногой распахивает дверь в спальню и будит маму бешеным криком:
— Этот ребенок сошел с ума! Ты меня слышишь?
Он закрыл за собой дверь, и теперь до меня доносятся только приглушенные обрывки фраз. Я не могу разобрать, но истерический голос отдается у меня в голове.
— Я тебе говорю, что он сумасшедший!
Быстро раздеваюсь и смываю краску. Я весь дрожу. Каждый нерв наэлектризован, и я не могу справиться со своим телом.
Я спешу натянуть пижаму, путаюсь в штанинах, чуть не падаю, криво застегиваю пуговицы куртки, скрываюсь у себя в комнате и жду того, что должно произойти. Поскольку на этот раз что-то должно произойти. Он понял, что его сын подражает женщинам и ночью, тайком, предается непристойным играм.
Я прислушиваюсь к тому, что творится за тонкой перегородкой, разделяющей наши комнаты. Мне кажется, ему не удается разбудить маму. Она старается его успокоить, не вполне понимая причину его волнения.
Слов почти не разобрать, но время от времени до моих бедных ушей долетает рев отца:
— Он сумасшедший! Сумасшедший! Сумасшедший!
Я сжался в ожидании на кровати. У меня болит живот, все болит, я застыл от страха. Они не только изобьют меня сейчас, но завтра… Завтра они расскажут об этом всему кварталу… Подтвердится то, о чем все уже давно догадываются. Сын Маренов — педераст, травести, он переодевается девочкой… Он сумасшедший… Завтра будут показывать на меня пальцем, смеяться за моей спиной… Начнут друг другу пересказывать, и слух дойдет до одноклассников… «Ты знаешь этого типа? Он тайком переодевается женщиной. Отец застал его в одежде матери… Он действительно сумасшедший…»
Сумасшедший… сумасшедшая… Такой приговор прокричал мне отец. Сумасшедший, как и он. Может быть, это и есть правда обо мне.
Я унаследовал отцовское безумие. Как и его, меня потащат в больницу, будут обследовать мой мозг, ощупывать член, объяснять, что этот жалкий кусочек плоти и есть мужской орган, а все остальное — просто безумие. Безумие… безумие… Они могут посадить меня в психушку.
От страха я так сильно сжал зубы, что рот одеревенел, я не могу его открыть.
Наступившая вдруг тишина поражает меня. Крики смолкли. Никто не открывает дверь. Почему? Говорят так тихо, что я не слышу? Думают, какое решение принять?
Прижавшись ухом к стене, я пытаюсь догадаться, как станут развиваться события. Кроме служанки, которая приняла все за шутку, никто меня не видел до сих пор в женских трусиках и лифчике, никто не заставал в этом смешном положении. Я должен освободиться от своего стыда, а для этого мне нужен шок, встряска. Пусть они придут и поговорят со мной, пусть отругают или изобьют. Но пусть что-нибудь произойдет, как-то все объяснится. Нужен скальпель, чтобы вскрыть нарыв, который зреет долго, на их глазах, а они отказываются его замечать.
Но они не придут. Они заснули в своей большой кровати, в нескольких метрах от меня, им нет дела до моего стыда. Они бросили меня одного, оставили на растерзание тишине и бессоннице.
Опять ничего. Как затравленное животное в ночи, меня осветили фарами. Вспышка. Потом снова темнота.
Утром я встал первым, первым вышел из дома и пришел первым задолго до начала занятий.
Урок математики, дежурство, урок немецкого.
Я ничего не понимаю. Мои глаза воспалены от бессонницы и невыплаканных слез. Я возвращаюсь домой обедать.
Мама подает на стол, я передаю хлеб. Папа, как обычно, отсчитывает свои пилюли. Целая аптечка лежит перед ним на тарелке. У него обычное серое лицо. Все как всегда, все как прежде. Молчание опять вступает в свои права.
Проходят дни, страдания притупляются. Я виновный без суда, без приговора, без наказания.
Стало ли им все ясно той ночью? Еще много лет я буду задавать себе этот вопрос.
В глубине души я хочу, чтобы они молчали, оставили меня с моим стыдом, не обнажая его. С другими родителями моя жизнь могла бы измениться с той ночи. Но не с ними. Я просто еще одно безумие в семье. Еще одна неприятность, которую надо положить вместе с прочими в семейную копилку. К тому же слишком сложная и опасная, чтобы извлекать ее на свет. Мой дедушка-крестьянин, пожиратель гусей и детей, говорит, что я — «часть Божьего наказания, обрушившегося на семью». Такое же, Как смерть Луизы, ее слабоумный сын, постоянные угрозы самоубийства отца. Часть этого странного проклятья, которое или убивает, или дает жизнь незавершенным существам. Смерть, уродство, безумие и я… последняя вспышка гнева Создателя, бесполезный осколок его творения.
Он выстроил всех по росту и стоит перед нами. Месье Ферри — наш преподаватель физкультуры в двух последних классах. По всему видно, что для него нет ничего важнее мускулов. Переходя от одного к другому, он осматривает наши бицепсы. У него голубые глаза, он хорошо выбрит, его спортивный костюм безупречен, кеды аккуратно зашнурованы. С волейбольным мячом под мышкой, он будто позирует незримому фотографу.
— Выйди из строя! Подойди! За сколько пробегаешь стометровку?
Он единственный из учителей говорит нам «ты». Для него спорт важнее любой философии. Главное — «здоровое тело», а не «здоровый дух». Обыкновенный мужчина небольшого роста, он смотрит на меня подозрительно.