Семь утра. Дребезжание будильника вытаскивает меня из сюрреалистического пейзажа сновидения, который я припоминаю уже с трудом. Что-то такое с заснеженными деревьями, впрочем, подробности выцветают быстро. Возможно, это был отголосок юности: в подростковом возрасте мне часто снились кошмары, связанные с зимой. Возможно, то были первые признаки расстройства сна, а возможно, и нет. Каждый раз, когда мне снились такие штуки, я просыпался среди ночи. Садился в постели, обхватив руками колени, и старался изгнать эту дрянь из головы, чтобы снова заснуть. Как правило, не получалось.
Ночной кошмар всегда поначалу прикидывается чем-то другим. К примеру, мне может присниться, что я солдат, служу в какой-то далекой стране и вдруг замечаю, что джунгли, по которым я иду, покрываются снегом. Вскоре окружающая меня листва становится обледенелой, а ветер швыряет мне в лицо снежную крупу. Потом я слышу за спиной скрежещущий голос, произносящий: «Ты говорил, что к этому времени мы попадем в безопасное место». Я оборачиваюсь и вижу мужчину с всклокоченной бородой, одетого в потертые шкуры. Лицо у него непременно бледное, обмороженное, глаза холодные, отчаянные. За ним стоит череда старых деревянных фургонов и толпа изможденных, оборванных людей, и все они смотрят на меня. «Не стоило нам идти этим путем, — произносит мужчина. Он подступает ближе, у него суровое лицо. — Это ты виноват! Мы погибаем из-за тебя».
И я чувствую, что не в силах вынести взгляды этих людей, гнев бородача. Я разворачиваюсь и бегу в лес, взрывая ногами снег и проламывая корку наста. И слышу, что бородач гонится за мной, слышу, как под его ногами хрустят сухие ветки. Во сне я спотыкаюсь и падаю лицом в снег. Холод остужает меня, и я просыпаюсь — с гулко бьющимся сердцем.
Если сегодня мне и снился этот сон, он меня по крайней мере не разбудил. Я плетусь, точно зомби, в уборную. Потом принимаю душ, бреюсь, одеваюсь, медленно и машинально. Потом закуриваю первую утреннюю сигарету. И спускаюсь вниз, чтобы позавтракать.
Отель утром кажется светлее и просторнее. Следов присутствия каких-либо постояльцев — кроме меня — по-прежнему не наблюдается, хотя из двери рядом со стойкой портье доносятся запахи только что приготовленной еды. И старика, с которым я вчера разговаривал, тоже нигде не видать. На буфетной стойке в столовой обнаруживается на редкость богатый выбор блюд, их обилие несколько подрывает мою уверенность в том, что в отеле никто, кроме меня, не живет. Я насыпаю в миску кукурузных хлопьев, беру стакан апельсинового сока, прихватываю еще одну тарелку — с чем-то поджаренным — и большую чашку кофе.
Покончив с завтраком, я покидаю тихую столовую и выхожу на улицу. День солнечный, но по небу бегут мелкие облака, отбрасывая серые тени. От этого зеленые склоны далеких гор кажутся насупленными, словно сердятся на меня за какую-то провинность, о которой я не догадываюсь.
Выезжая с парковки на улицу по гравийной дорожке и вслушиваясь в привычное, успокоительное урчание мотора, я замечаю темноволосую девушку. Ей лет семнадцать-восемнадцать — короткая стрижка, опрятная яркая одежда. Девушка провожает взглядом мой «корвет» и продолжает смотреть ему вслед, пока не становится маленькой и почти неразличимой в зеркальце заднего обзора. Обычная провинциальная девчушка, зазевавшаяся на странную машину из тех, что встречаются только в больших городах.
Возможно, из-за усталости, машину я веду медленнее обычного. Приближаясь к Хоултону, я проезжаю место убийства. В нескольких сотнях ярдов за ним снова начинается лес, влево от шоссе ответвляется поросший травой проселок, уводящий к густому подлеску с корявыми пнями. На дальнем конце проселка маячит силуэт здания, до него отсюда около полумили. Дом Уэйда, впоследствии детский дом «Святой Валентин». Интересно, заглядывали в него Дейл и криминалисты? Не забыть бы спросить его об этом.
Пока я качу по 212-му шоссе на восток, справа и слева от меня расстилается девственный лес, покрывающий покатые холмы. Затем лесная зона кончается, и взору открываются просторы — зеленые пастбища и пашни, по которым я еду еще с полчаса, прежде чем оказываюсь в Хоултоне. Я оставляю машину на стоянке Высшего суда и пешком направляюсь в районную больницу, чтобы повидаться с доктором Джеммой Ларсон, проводившей вскрытие тела Анджелы Ламонд.
Морг расположен в самой глубине больницы, в том ее углу, куда пациенты обычно не заглядывают. По крайней мере живые. Я прохожу через двойные алюминиевые двери и попадаю в кабинет с парой столов, компьютерами, шкафчиками и кофеваркой. Второй комплект дверей ведет в просторное помещение — вдоль одной стены стоят холодильники с выдвижными ящиками, на которых значатся имена и номера, вдоль трех других — препараторские столы. За одним из окон, глядящим в собственно морг, я вижу женщину в белом халате, она осматривает новые бренные останки, добавившиеся к ее коллекции. Я стучу по стеклу, она поворачивается и взмахом руки предлагает мне войти.
Я отступаю на пару шагов, чтобы пропустить двух санитаров, катящих к холодильникам тело пожилого мужчины. Один из них увозит пустую каталку, и доктор Ларсон поворачивается ко мне. У нее высокие скулы, глаза, похожие на полированный нефрит, и светлые, увязанные в хвостик волосы. Высокая, худощавая, красивая, с тонким эльфийским лицом. Думаю, она года на три-четыре моложе меня.
— Вы, должно быть, мистер Рурк, — говорит она, окидывая меня таким же быстрым изучающим взглядом, каким только что окинул ее я. И протягивает мне руку, которую я пожимаю. — А я Джемма Ларсон.
— Называйте меня Алексом, доктор Ларсон.
— Джемма, — говорит она и улыбается. — Чем могу быть полезна?
— Меня интересует убитая несколько дней назад Анджела Ламонд. Скажите, когда вы осматривали ее, вы взяли соскобы из-под ногтей пальцев ног — или ограничились руками? Насколько я знаю, ногами медэксперты обычно не интересуются.
С секунду она смотрит в пространство, потом говорит:
— Точно не помню. Пойдемте в мой кабинет, я посмотрю сделанные тогда записи.
Я следую за ней в смежную комнату, мы подходим к одному из компьютеров.
Посмотрев на экран, она говорит:
— Да, пальцами ног я тоже занималась. Две крошки покрытого гудроном гравия, почти наверняка попавшие под ногти с поверхности шоссе, больше ничего. Могли быть и другие следы, но их вымыло дождем.
Я киваю.
— А какие-нибудь вмятинки на подошвах ступней, говорящие о том, что она шла босиком по дороге?
— В моих заметках о них ничего не сказано, но я, собственно говоря, подошвами особо и не интересовалась. — Джемма хмурится. — Дорога была мокрая, так что какие-то вмятинки наверняка могли появиться, как у человека, вышедшего из-под душа. Я посмотрю еще раз. На подошвах могли остаться и проколы от мелких камней.
— Хорошо, а токсины в крови? — спрашиваю я, а затем смущенно улыбаюсь. — Простите, я, наверное, взял слишком официальный тон. Плохо спал этой ночью. Обычно со мной дело иметь легче.
Джемма одаривает меня мгновенной улыбкой, затем отворачивается к экрану компьютера.
— Это не редкость, — говорит она. — У меня тоже с утра такое бывает. Похоже, при лабораторном анализе в крови ничего странного обнаружено не было.
— Черт. Очередная хорошая теория отправляется в мусорную корзину.
— Дайте мне номер вашего телефона, я позвоню, как только осмотрю ступни еще раз, — говорит она, отрываясь от экрана.
— Вы часто работаете по воскресеньям?
Она пожимает плечами, кончиками пальцев отводит за ухо прядь волос:
— Вообще-то я работаю в разные смены, но, если в больнице случается запарка, выхожу и в воскресенье.
— Не очень это приятно, верно?
— Не знаю, во всем есть свои плюсы. — Она встречается со мной взглядом, но быстро отводит глаза в сторону и говорит: — Так или иначе, дайте мне ваш номер.
— Конечно. Собственно, давайте обменяемся номерами, чтобы я мог позвонить, если у меня вдруг возникнут другие вопросы.
Мы записываем телефонные номера на листочках бумаги, обмениваемся ими.
— Если мой телефон отключен, значит, я веду допрос, — говорю я, уложив листок с ее номером в карман. — Оставьте сообщение, и я перезвоню.
— Хорошо. Я позвоню через пару часов.
Я невольно улыбаюсь во весь рот:
— Это будет замечательно, спасибо. Стало быть, до скорого.
Она машет мне рукой:
— Всего доброго.
Пока я иду к окружной тюрьме, некий голос, звучащий в глубине моего сознания, указывает, что никаких рамок с фотографиями на ее столе нет, а обручальное кольцо на руке, которой она коснулась волос, отсутствует. Впрочем, сейчас меня ожидают дела посущественнее.
Когда я вхожу в комнату для допросов, Николас уже поджидает меня там.
— Мистер Рурк, — говорит он, — как приятно снова увидеться с вами.
— С добрым утром, Николас.
Я опускаюсь в кресло напротив него, включаю магнитофон, выполняю обычную процедуру идентификации участников допроса и напоминаю Николасу о его правах.
— Как прошло ваше возвращение в Уинтерс-Энд? — спрашивает он.
— А кто сказал, что я в него возвращался?
Я закуриваю.
На неподвижном лице Николаса появляется подобие улыбки:
— Вы проделали такой путь и не навестили родной город? Не думаю.
— Вообще-то говоря, навестил. Съездил на то место, где вас арестовали. Вы с какой стороны в него прибыли? С северной или с южной?
— Почему вы думаете, что не с восточной и не с западной?
— В полях полицейские никаких следов не обнаружили. Вы же не могли пройти там, не оставив следа, верно?
— Я полагаюсь на то, что вы установите это сами, мистер Рурк. Поверьте, рассказав вам все, я ничего не выгадаю.
Я сильно затягиваюсь, изучая сидящего перед собой человека. Его умение застывать как статуя не позволяет понять, о чем он думает, и это меня злит. Я не имею ни малейшего представления о том, что он имел в виду, сказав, что «полагается» на меня, однако решаю не задерживаться на этом и говорю:
— Я кое-что проверил, но так пока и не понял, почему именно Анджела Ламонд была избрана в качестве жертвы преступления.
— Вы когда-нибудь удили рыбу, мистер Рурк?
Я пожимаю плечами:
— Раз или два.
— Вас учил этому отец? Куда вы ездили?
— На озеро Клэй. А что?
Вопрос мой Николас игнорирует. Он встречается со мной глазами и негромко произносит:
— Озеро Клэй. Маленький коттедж примерно в тридцати ярдах от берега. Деревья у самой кромки воды. До озера три минуты ходьбы. Мальчик и его любящий отец. Приятная картинка. — Его обуревает некая непонятная мне эмоция, заставляющая дернуться уголок рта. — Отец говорил вам, что существуют разные виды ужения — на разную наживку, разными методами?
Я несколько мгновений молчу. Данное им описание коттеджа, в котором мы с отцом жили во время рыбалки, отличается пугающей точностью. А затем я соображаю, что мест с маленькими коттеджами и деревьями у кромки воды в округе десятки.
— Вообще-то нет, — говорю я.
— Тогда я воспользуюсь другим примером. Вы верите в Бога, мистер Рурк?
Я качаю головой:
— Не думаю, Николас. Никогда не видел в этом смысла. Предвкушение приятной загробной жизни — штука, может быть, и хорошая, однако я предпочел бы взять все лучшее от того, что имею сейчас.
— Мне трудно представить себе полицейского, который, когда ему приходится отпускать преступника на свободу, не находил бы утешения в мысли о небесном суде.
— Я всегда предпочитал правосудие, которое совершается здесь, на земле.
Николас улыбается, снова показывая краешки зубов:
— Мне нравится ваша вера в способность человека вершить правосудие.
— А вы предпочитаете божественное воздаяние? — спрашиваю я.
Он сухо хмыкает.
— Я о божественном воздаянии не сказал ни слова. Иногда поступки людей обращают их в слуг дьявола. И если Бог не прощает их, они в конце концов достаются дьяволу.
— Вы это о чем?
— Скажем, к примеру, я совершил убийство и оно сошло мне с рук. Затем, в один прекрасный день, меня сбивает машина, и я умираю. А это просто-напросто истекает взятое мной у Бога взаймы время.
— И что, Анджеле Ламонд сошло с рук преступление, о котором никто не узнал? И время, которое она прожила, было заемным?
Николас улыбается снова.
— Пока вы сами не отыщете ответ на этот вопрос, я, боюсь, ничем вам помочь не смогу, — говорит он.
— Что ж, я изучил ее биографию, но не нашел ничего, что позволяло бы говорить применительно к ней о заемном времени. — Теперь улыбаюсь я. — А если что-то и было, то вряд ли что-нибудь важное.
Некоторое время мы молчим. Когда Николас наконец открывает рот, лицо у него по-прежнему непроницаемое, а вот тон меняется, становится более сдержанным. И я не могу сказать, злится он или забавляется.
— Важность — понятие относительное. Впрочем, не вам судить. — Тон его становится более спокойным. — Уж вы мне поверьте.
— Я был бы и рад поверить вам, Николас, однако пока я просто не понимаю, что произошло. На мой взгляд, сейчас все выглядит как убийство, совершенное безумцем, которому требовалось выплеснуть на кого-то свой гнев. Ничего другого я пока не вижу. Возможно, вы в состоянии показать мне это другое.
— Я уже говорил, что делать этого не стану. Но поверьте, ко времени вашего возвращения в Бостон вы будете знать, почему умерла эта медсестра.
— Вы хотите сказать, что именно вы ее и убили?
— Я говорю лишь, что знаю, почему она умерла. И вы узнаете.
Обещание это произносится тоном очень ровным — словно он сообщает, что хочет купить еще одну порцию выпивки. В обычной ситуации я стал бы сейчас давить на подозреваемого, подталкивая его к признанию. Однако, хоть Николас и не уходит от общения, как прежде, у меня все же нет ощущения, что он может расколоться. Некий инстинкт подсказывает мне, что пока от нажима на него лучше воздержаться.
Я закуриваю новую сигарету и меняю тактику:
— Вы сказали, что верите в Бога, Николас. Вы принадлежите к какой-нибудь церкви?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Мы стараемся сделать так, чтобы тюрьма не мешала человеку исповедовать веру — какую угодно. Вы христианин?
Николас улыбается мне:
— Я не христианин. Не мусульманин, не еврей, не буддист и так далее, но мне очень нравится присущее Богу чувство юмора. Даже притом что шутки Его бывают порой жестокими. Вам не рассказывали в школе о Чарльзе Райланде?
— В школе я многое пропускал мимо ушей.
— Он был богатым деловым человеком, потратившим год на строительство церкви в вашем родном городе — в то время, когда его жители еще вырубали окрестные леса под пастбища. В самый разгар первого богослужения в здание церкви ударила молния, и Райланд, а с ним священник плюс еще восемнадцать человек погибли в огне пожара.
— Итак, вы верите в существование Бога и дьявола. И что же, по-вашему, Анджела Ламонд горит сейчас в адском пламени?
— Адское «пламя» в данном случае выражение вряд ли уместное, мистер Рурк. Вы знаете, где была написана Библия? В Восточном Средиземноморье. Жаркий климат. Пустыни. Песчаные бури, засухи. Жаркая погода — зло. Подозреваю, что так эта ассоциация и возникла. Я бы сказал, что для нашей части света больше подошла бы «ледяная пустыня».
— В ней Анджела Ламонд и пребывает?
— Да.
— И чем она это заслужила?
— Вы повторяетесь, мистер Рурк, — вздыхает Николас.
— Это потому, что мне кажется, будто я зря трачу время, — отвечаю я. Возможно, мое раздражение вызвано тем, как он вздохнул, возможно, я просто сыт по горло его дурацкими разглагольствованиями. — Надеюсь, вам, в конце концов, хватит ума, чтобы понять: избежать тюрьмы вы сможете, только рассказав мне о том, в каком свете вы видите всю эту историю. Думаю, будет лучше, если вы перестанете изображать придурка и сообщите мне что-нибудь полезное для вас.
— Какие нехорошие слова, мистер Рурк. Уверен, ваши родители не этому вас учили.
— Вы явно не знали моих родителей, Николас. Когда их что-то злило, они ругались, как и все прочие.
Он улыбается — так, словно я сказал нечто смешное:
— А вас что-то злит?
— Меня всегда злили самодовольные умники. Ну так что, вы поможете мне?
— Я вам уже помог, мистер Рурк. Просто вы этого не заметили. Приезжайте повидаться со мной завтра утром или, может быть, сегодня под вечер. Когда вы узнаете чуть больше о цели, к которой идете, я освещу для вас часть дороги к ней.
Я ненадолго задумываюсь, потом киваю, гашу сигарету.
— Хорошо, увидимся позже. Надеюсь, тогда вы начнете рассказывать мне, что и как.
Я прошу стоящих за дверью помощников шерифа отвести подозреваемого в камеру и отправляюсь на поиски Дейла. Он сидит в своем кабинете, разговаривая с мужчиной в полицейской форме.
— Алекс Рурк, — говорит Дейл, — это Оуэн Марш, заместитель шерифа. Он выполняет большую часть моих служебных обязанностей, пока я занимаюсь делом Ламонд.
Я протягиваю Оуэну руку.
Заместитель Дейла выглядит его ровесником, но только он похудощавее и нос у него красный — от лопнувших под кожей капилляров.
— Вот и познакомились, мистер Рурк, — отвечает он и, кивнув Дейлу, уходит.
— Как там наш общий друг? — спрашивает Дейл.
— У меня такое чувство, что я к чему-то подбираюсь, — отвечаю я, — однако дело продвигается очень медленно.
И я заговариваю о том, ради чего искал Дейла:
— По дороге сюда я видел издали «Святого Валентина». Твои люди не заглядывали в него, когда осматривали место убийства?
Дейл задумывается, потом качает головой:
— Нет. Никакой информации о том, что это имеет смысл сделать, у нас не было. А что?
— Да просто поворот на дорогу к этому зданию находится всего в полумиле от места преступления. Мы исходили из предположения, что преступник привез Анджелу из города. Но что, если он двигался в противоположном направлении, с юга? Тогда водитель лесовоза и не мог ничего увидеть, когда проезжал мимо, — ни преступника, ни жертвы на шоссе еще не было.
— Ты собираешься съездить, осмотреться там?
— Да. На всякий случай.
Дейл кивает, и я замечаю в его глазах проблеск какой-то эмоции, мелькнувший и исчезнувший.
— Хочешь, чтобы и я поехал с тобой?
— В этом нет нужды. Если кто-нибудь начнет приставать ко мне с вопросами о том, что я там делаю, покажу ваш значок. А найду что-нибудь, так позвоню. В противном случае увидимся вечером за ужином. Ты, кстати, где живешь-то?
— Френсис-стрит, четырнадцать. Приезжай в полседьмого, в семь.
— Хорошо, Дейл, до встречи.
Едва я выхожу из здания, звонит мой телефон.
— Алекс, — произносит женский голос, — это Джемма Ларсон, из больницы. Я только что еще раз осмотрела ступни Анджелы Ламонд.
— Привет, Джемма. Что вам удалось найти?
— Несколько микропроколов на коже. Я бы сказала, что она шла босиком по дороге.
— Я так понимаю, песчинок в них не осталось?
— К сожалению, нет.
— Ну, всего сразу не получишь. Спасибо, что перезвонили так быстро, Джемма. Если у меня что-то появится, я свяжусь с вами, хорошо?
— Конечно, — говорит она. — Буду только рада. До свидания.
— До свидания.
Я делаю медленный выдох, сажусь в машину и еду в Уинтерс-Энд.
Гравийная дорожка возле детского дома «Святой Валентин» шуршит под колесами, когда я пытаюсь подобраться поближе к зданию на холме. Сквозь камни пробился сорняк, вокруг сплошные заросли бурьяна, и лес уже начал предъявлять права на отвоеванную у него когда-то территорию. Вокруг садовые деревья в цвету, дорожка, обсаженная березами и ясенями, укрыта зеленым пологом листвы. Примерно в ста ярдах от развалин виднеются осыпающиеся остатки каменной ограды с чугунными коваными воротами. Ворота заржавели и стоят распахнутыми, я оставляю машину прямо за ними, посреди того, что было, как я полагаю, усыпанной гравием автостоянкой. Цветущие вишни роняют белые лепестки на заросшую сорной травой лужайку. Похоже, когда-то это было красивое место.
Я выхожу из машины, и мне сразу бросается в глаза некая странность: двойной след — полоски примятой травы, пересекающие парковочную площадку. Я задумываюсь, не позвонить ли Дейлу, не вызвать ли команду криминалистов, однако, поскольку следы эти сами по себе ничего не означают, решаю сначала осмотреть дом.
Проверив пистолет — на всякий случай — и сунув за брючный ремень болторез, я беру фонарь и направляюсь к дому.
«Святой Валентин» нависает надо мной — четырехэтажное здание из красного кирпича и алюминия, надстроенное поверх более старого дома, очертания которого еще угадываются внизу. Несколько окон выбиты. Висевший на парадной двери замок вырван вместе с цепью и дверными ручками, однако на сухой листве, устилающей крыльцо, никаких следов не видно. Я схожу с крыльца, включаю фонарь и проникаю в дом через окно.
В немногих сохранившихся у меня с детства воспоминаниях о посещениях этого места «Святой Валентин» выглядит очень чистым, спартанским, похожим на больницу. Теперь здесь пахнет старыми опилками, сыростью и запустением. На покрытом плесенью коврике под окном лежат занесенные ветром листья вперемешку со всякой ерундой, брошенной при закрытии детского дома — парой пластиковых пакетов, плюшевым медведем. Где-то в глубине этого мрачного строения что-то постукивает по полу. Я прохожу по залам, надеясь отыскать следы недавнего посещения. Когда ветерок врывается в разбитые окна здания, слышится подобие вздоха, словно старый дом дремлет и тихо посапывает во сне.
Главный корпус состоял, похоже, из помещений, предназначавшихся для детей. Я прохожу через несколько общих спален с застеленными кроватями. Через столовую, кухню, душевые, через небольшие классы. Одно из помещений мне запомнилось с детства — это комната для игр, теперь совершенно пустая, если не считать обломков игрушечного робота. Буфетная. Учительская. Маленький офис на верхнем этаже — множество оцинкованных шкафчиков для хранения папок.
Следы копоти на стенах коридора нижнего этажа приводят меня туда, где жил персонал. Дверь в конце коридора закрыта, распахнув ее, я попадаю в старое жилое крыло. От стен здесь осталось немного — я вижу что-то темное, вспученное. Над моей головой висят, пересекаясь, обгорелые балки, в проемах между ними виднеется небо. Углубившись в руины этого крыла, я получаю лишь смутные представления о высоте его каменных стен, поскольку вижу одни обломки да куски обгоревшего дерева. Пепел, которым покрыт пол, давно уже никто не тревожил, только отпечатки моих ног тянутся по почерневшему сору.
Напоследок я заглядываю в подвал. Почти весь он занят давно уже бездействующими стиральными машинами. В одном из углов виднеется большая газовая топка, которую явно не использовали по назначению многие годы. Ржавая стальная дверь рядом с ней приоткрыта. Распахнув дверцу, я провожу лучом фонаря по короткому кирпичному коридору с двумя дверями по сторонам. И стены коридорчика, и двери выглядят крепкими, явно добавленными к изначальному дому в годы более поздние. На дверях столь же крепкие стальные засовы наподобие тюремных. Воздух здесь затхлый, холодный.
Я поднимаюсь наверх и покидаю здание, чтобы осмотреть следы на траве. Они уходят за дом, а оттуда — к темной череде деревьев на севере. И там, где они теряются среди древесных стволов, я замечаю что-то поблескивающее в листве. На уровне моей головы висит наброшенная на сучок цепочка с медальоном в форме сердца. Мне очень хочется снять его, однако я возвращаюсь к машине и звоню по сотовому в управление шерифа.
Три часа спустя, когда фургончик с криминалистами исчезает за поворотом дороги, пластиковый пакетик с медальоном уже покоится в моем кармане. Одна из находившихся когда-то в медальончике фотографий исчезла, другая изображает худощавую, темноволосую молодую женщину, неуверенно улыбающуюся в объектив фотоаппарата. Мне она незнакома, но я собираюсь показать этот снимок друзьям и коллегам Анджелы — вдруг они ее признают.
Я окидываю «Святой Валентин» последним взглядом, завожу «корвет» и еду в город, и утренняя усталость снова наваливается на меня. Воскресные улицы безлюдны. Я уже собираюсь свернуть к отелю, когда меня вдруг посещает новая мысль, и я сворачиваю на Верже-стрит. И, проехав около пятидесяти ярдов, оказываюсь перед маленьким зданием этнографического музея.
Когда за моей спиной звякает дверной колокольчик, сидящая внутри за столиком пожилая женщина поднимает на меня глаза.
— Со взрослых доллар, — говорит она, а потом окидывает меня внимательным взглядом. — Рановато еще для туристов.
— Вообще-то я не знал, что сегодня открыто. Просто решил проверить.
— Весна… Скоро начнется туристский сезон. Вы не из здешних?
Я роюсь в кармане, отыскивая доллар.
— Я жил здесь в детстве и вот на днях вернулся в родной город. Когда-то был у вас со школьной экскурсией.
— Местный, да? И чем теперь занимаетесь?
— Работаю в управлении шерифа.
Женщина смотрит на меня с удвоенным интересом.
— Неужто Алекс Рурк? — Заметив мой изумленный взгляд, добавляет: — Новости распространяются быстро и доходят даже до меня. Мальчиком я вас не помню, зато помню ваших родителей. Хорошие люди. Но ведь вы же приехали, чтобы поймать кого-то? Обычно полицейские не очень-то интересуются историей.
— А я вот как раз по полицейским делам к вам и пришел. Или вроде того, — добавляю я. — Один человек упомянул несколько фактов, связанных с историей города, и я подумал, что мне стоит проверить услышанное. Кстати, вы не помните, не появлялся тут белый мужчина лет двадцати с чем-то, худощавый, вот такого примерно роста, с короткими темными волосами и темно-синими глазами? Скорее всего, он был один.
Женщина ненадолго задумывается, потом качает головой:
— Посетители-одиночки у нас появляются редко, как правило, это люди немолодые, желающие проникнуться «атмосферой» здешних мест.
— Ладно, я просто так спросил, на всякий случай.
— Если будут другие вопросы, сынок, кликните меня, постараюсь ответить.
Я благодарю ее и начинаю осматривать стеклянные стенды и обрамленные фотографии, заполняющие три зала музея. На первом стенде — модель вереницы фургонов.
«Наш город основан сотней людей, пришедших в густые леса у реки Святого Иоанна, чтобы найти место, где они могли бы спокойно жить и охотиться. Их возглавляли Сэмюэль Парнелл и Натан Ларош из „Лесопильной и горнорудной компании L&P“», — сообщает прикрепленная к витрине табличка.
Согласно комментариям к потрепанному дневнику того времени, целая череда мелких неудач помешала быстрому продвижению этих людей, и, когда они находились еще далеко от реки, наступила зима.
«Наши предки разбили лагерь, рассчитывая переждать холодные месяцы. Однако спустя недолгое время снег и лед, оскудение припасов и сильные морозы, от которых страдали поселенцы, погнали их дальше на юг, — гласит табличка, закрепленная рядом с парой ветхих кожаных перчаток. — Ко времени, когда стали заметны первые признаки весны нового, 1806 года и было решено основать поселение на месте, которое стало затем Уинтерс-Эндом, из спутников Парнелла и Лароша осталось только шестьдесят человек».
В следующей стеклянной витрине — пара предметов старинной одежды, старая карта, выцветшая купчая на землю и модель города, каким он был в самом начале. Похоже, тем шестидесяти пришлось потрудиться, вырубая лес, строя мельницу, дома и церковку, посвященную Святому Франциску. В следующей витрине покоится еще один костюм и мушкет, а на табличке написано, что находка мушкета и скелета в полусгнившем кожаном костюме индейца положила начало слухам об уничтожении местного индейского племени французскими либо британскими солдатами.
Приятно убедиться в том, что истории о призраках, слышанные мною в детстве, имеют под собой хотя бы одно шаткое основание — реальный факт. Я читаю дальше. «Чарльз Райланд — по-видимому, он был одним из самых влиятельных первых поселенцев — способствовал дальнейшему распространению этих слухов, поскольку, расчищая свою землю от леса, обнаружил на одном из участков множество костей».
Должно быть, об этом Райланде Николас мне и рассказывал. В углу зала висит его старый, немного запылившийся портретик. Полнощекий дяденька с кустистыми бакенбардами и узкими глазами. В 1815 году он, похоже, решил, что участок, на котором ему довелось обнаружить кости, — холм Райланда — это самое подходящее место для главной городской церкви. Строительство церкви Святого Валентина завершилось весной следующего года. Первая после освящения служба состоялась апрельским вечером, во время грозы. В разгар церемонии в церковь ударила молния и сожгла ее дотла. Погибло двадцать человек, в том числе и Чарльз Райланд со священником, после чего планов строительства церкви за пределами Уинтерс-Энда больше не возникало.
Невезение или, как назвал это Николас, присущее Богу чувство юмора не унималось и после смерти Райланда. Следующие две зимы выдались очень суровыми, а в декабре 1818-го сгорела до основания лесопильня компании «L&P» — вместе с Сэмюэлем Парнеллом и полудюжиной рабочих. Одни говорили, что это Натан Ларош попытался таким образом стать единоличным хозяином компании, другие твердили о том, что на городе якобы лежит проклятие. Сам Ларош скончался в 1821 году, став к этому времени человеком ожесточенным и скаредным.
«Когда в 1827 году бостонский бизнесмен Габриэль Уэйд купил землю Райланда, Уинтерс-Энд затаил дыхание. Уэйд снес обветшавший дом Райланда и построил новый — на холме, на месте старой церкви. Никаких странностей больше не случилось, и город начал процветать, главным образом за счет поставки припасов для больших лесозаготовительных компаний севера страны».
Я быстро прохожусь по музею, пытаясь найти новые сведения о доме, который стал в дальнейшем «Святым Валентином». И нахожу их в последнем зале, среди фотографий, сделанных во время городских праздников и иных мероприятий местного значения. По-видимому, в 1960-х Уэйды покинули город, однако принадлежавший им особняк был продан и превращен в детский дом лишь через несколько лет после моего рождения. В зале висит фотография персонала дома. Генри Гарнер, директор. Сара Деккер, ночная управляющая. Дориан Блайт, дневной управляющий. Дебора Пирс, медицинская сестра. Гарнера я смутно помню по временам, когда мы с отцом пару раз привозили игрушки для живших в доме детей.
Здесь имеются также материалы, связанные с пожаром, приведшим к закрытию дома: вырезки из газет, фотографии, интервью. Дом загорелся среди ночи, огонь быстро охватил помещения, в которых жил персонал, однако все, кроме Гарнера и еще двух сотрудников, спаслись. Когда из города прибыла добровольная пожарная команда, ей осталось лишь постараться, чтобы огонь не перекинулся на остальные части здания. Одним из пожарных был мой отец — я обнаруживаю его на паре фотографий.
Останки погибших идентифицировать толком не удалось. Почему именно, в газетах сказано не было, но, по моим догадкам, когда на месте пожара находят обгорелый череп, разбитый рухнувшими камнями, даже от записей стоматолога проку немного. Официальное расследование позволило сделать вывод, что причиной пожара стал поджог, хотя обвинение никому предъявлено не было. Страховая компания обнаружила в полисе детского дома лазейку и платить отказалась, после чего «Святой Валентин» был закрыт навсегда.
— Нашли что-нибудь? — отрывает меня от размышлений женский голос.
— Да, спасибо, — говорю я. — И даже больше, чем я рассчитывал.
Смотрительница постукивает пальцами по стеклянной витринке.
— Я слышала разговоры о том, что это место проклято. Что бы на нем ни строили, добром это не кончалось.
— На мой взгляд, два пожара за два столетия вряд ли позволяют говорить о проклятии, — отвечаю я.
Она пожимает плечами:
— Все это просто страшные истории. Не знаю, есть ли в них хотя бы доля истины. Да, собственно, меня это и не интересует. Нравится людям, в особенности детям, слушать их — и ладно. — Она усмехается, сухо и хрипловато. — Скорее всего, когда вы приходили сюда с одноклассниками, я и вам их пересказывала. А опробовать их на одной аудитории дважды мне удается не часто.
— Помнится, когда вы опробовали их на мне в первый раз, мне начали сниться кошмары. Надеюсь, теперь у вас этот номер не пройдет. — Я направляюсь к выходу и, чтобы не показаться грубияном, добавляю: — Что ж, спасибо за помощь. Все это чрезвычайно интересно.
— Не забудьте порекомендовать наш музей друзьям и знакомым, — говорит она мне вслед и снова усмехается.
Я еду к «Краухерст-Лоджу». Солнце уже коснулось горизонта, небо приобрело густо-оранжевый свет, по нему плывут ярко-желтые облачка. Покрытые лесом холмы, окружающие город, погружаются в тень. Приближаясь к парковке, я снова вижу девушку, которая сегодня утром провожала меня взглядом. Она стоит на обочине и смотрит на меня, пока я сворачиваю на перекрестке.
Окна отеля тихо мерцают в надвигающихся сумерках. Внутри воздух тих и неподвижен, как в склепе. Поднявшись в свой номер, я падаю на кровать в надежде подремать часок, перед тем как отправиться к Дейлу. Но нет, я провожу бессонные шестьдесят минут, рассеянно глядя на медальон и размышляя. Лицо женщины с фотографии стоит у меня перед глазами, оставаясь загадочным и недостижимым. Я гадаю, кто она — вернее, кем она была. Мой усталый мозг, возвращаясь к сновидению прошлой ночи, соединяет этот женский образ с ощущением лютого холода, падения ничком в снег, с иголками льда, впивающимися в мою кожу.
Когда Лора Тауншенд встречает меня на пороге своего дома, лицо незнакомки с медальона все еще маячит в глубинах моего сознания.
— Вы, как я понимаю, Алекс, — говорит Лора и отступает, пропуская меня в дом. — Не знаю, помните ли вы меня по школе. Я на год старше вас.
Я вежливо улыбаюсь и, пытаясь вспомнить ее, вхожу в прихожую. Что-то начинает вырисовываться в моей памяти, и я говорю:
— Лора Редферн?
— Верно. — Она отворачивается в сторону и кричит: — Дейл! Алекс пришел!
— Давно вы женаты?
— Двенадцать лет, — отвечает Лора. — И я все еще пытаюсь сделать из него цивилизованного человека.
Я ухмыляюсь, меня охватывает чувство неловкости, которое я всегда испытываю при виде семейного счастья других.
— Я бы за такую работку не взялся.
— Привет, Алекс, — говорит, появляясь из глубин дома, Дейл. — Пива хочешь?
С бутылками в руках мы проходим в столовую, помогаем Лоре накрыть на стол. Я рассказываю Дейлу о том, что узнал в больнице, и о результатах работы криминалистов.
— Какие-нибудь полезные для нас отпечатки нашли? — спрашивает он.
— Они нашли следы двух людей, которые пришли с севера, обогнули дом и ушли на запад. Кто-то из этих двоих, возможно Николас, подходил к парадной двери, чтобы сорвать висячий замок. Однако ни одного четкого следа, который можно связать с его обувью, обнаружить не удалось.
— А как насчет медальона?
— Отпечатки пальцев отсутствуют, нет ни волос, ни частичек кожи. Женщина, изображенная на фотографии, мне неизвестна.
Лора вносит тарелки с тушеной рыбой и картошкой, и разговор прерывается: все мы заняты исключительно едой. Я стараюсь воздерживаться от связанных с работой тем, предоставляя Лоре возможность задавать мне обычные вопросы: женат ли я, нравится ли мне в Бостоне, встретил ли я здесь кого-нибудь из школьных друзей. Я отвечаю на них как обычно. Когда мы доедаем рыбу, великолепную, кстати сказать, а потом и десерт — сливочный торт, я вытаскиваю из кармана медальон и показываю его Дейлу и Лоре. Из футлярчика я медальон не вынимаю, а просто открываю его большим пальцем, чтобы они смогли разглядеть фотографию.
— Нет, — говорит, немного подумав, Лора. — Я ее не знаю.
И Дейл тоже качает головой:
— Не помню такой, Алекс. Может, стоит спросить о ней у Николаса?
— Конечно. Но сначала я хочу показать медальон тем, кто хорошо знал Анджелу Ламонд, — отвечаю я, с трудом подавляя зевок.
— У вас усталый вид, — говорит Лора.
— Плохо спал. Может, этой ночью повезет. А скажите-ка, вы не знаете девушку лет семнадцати-восемнадцати с короткими черными волосами, вот такого примерно роста? Худощавая, бледная, с темной косметикой?
Дейл кивает:
— Похоже, это Софи Донеган. А что?
— Я видел ее пару раз около отеля. Она наблюдала за мной.
— Говорят, у нее не все дома, — сообщает Лора. — Мать Софи покончила с собой лет шесть назад. Передозировка лекарств. Почему она это сделала, никто так и не выяснил, но Софи с тех пор сама не своя.
— Шесть лет назад? — переспрашиваю я. Тогда же сгорел и «Святой Валентин».
— Я слышал, она пристает к приезжим, просит увезти ее отсюда, — говорит Дейл. — Может, она увидела в тебе очередного такого спасителя.
— Как раз тот сувенир, который мне нужен, — помешанная девица.
Мы улыбаемся, разговор продолжается. Около половины одиннадцатого на меня снова нападает усталость, и я прощаюсь. Покидаю теплый, уютный дом Дейла и иду по пустым улицам, под вздыхающими деревьями, к бледному свечению отеля.
Я иду по ночному городу. Не зная ни точного времени, ни того, сколько я уже брожу так, не в силах заснуть. В небе сияет луна, пронизывающая серебристым светом туман, который плывет по улицам. Уинтерс-Энд совершенно безмолвен. Нет ни ветерка, ни тихого шелеста деревьев.
Что я делаю здесь — не знаю. Кругом сплошная дымка. Я даже не помню, как вышел из отеля.
А потом я улавливаю краем глаза какое-то движение справа. За парой невысоких деревьев различается совершенно белая церковь, очертания ее размыты туманом. Приглядевшись, я вижу калитку и дорожку, ведущую к закрытым дверям церкви. Кто может бродить там так поздно? — добропорядочные граждане Уинтерс-Энда задолго до полуночи укрываются в домах и не выходят, пока не забрезжит заря. В сознании моем начинают крутиться образы гипотетических соучастников Николаса. А следом за ними появляются создания еще более фантастические — новоиспеченные убийцы, демоны подсознания, которых невозможно отогнать никакими доводами рассудка.
У калитки никого нет, я вхожу — и она сама захлопывается за моей спиной. Маленькая церковь встает передо мной, я иду по похрустывающей дорожке между изваяниями херувимов, распятиями и прочими надгробными памятниками. И вижу в тусклом свете луны очертания женщины. Она поворачивает ко мне лицо и тут же отступает за некое нагромождение камней, и я почему-то знаю наверняка: это женщина из медальона.
Я поворачиваю налево, за угол какого-то не то склепа, не то мавзолея, и вижу ее прямо перед собой. Она протягивает ко мне холодные руки, окутанные полуистлевшим саваном, и улыбается — уголки ее рта приподнимаются кверху, но глаза остаются мглистыми, мертвыми. Ее ладони шарят по моим ногам, ногти пронзают подошвы, скребут ступни. Одна из ладоней пролезает под мои джинсы, и голень пронизывает ледяная боль.
Я обращаюсь в бегство, а вслед мне несется тонкий вой, похожий на визг младенцев или котов, бьющихся за самку. Я прорываюсь сквозь калитку в город и вижу дома и улицы, размазанные усталостью и страхом.
И наконец усталость берет верх над ужасом, я валюсь на тротуар и понимаю, что мне нечем дышать. Голова моя кружится, перед глазами все плывет, как у пьяного, а потом на меня наваливается тьма.