Я просыпаюсь в постели, в голове моей клубятся обрывки мыслей и воспоминаний, в ушах отдается стук сердца. Горло пересохло, но сам я весь в поту и наволочка под моей головой влажная. Я поворачиваюсь к часам у кровати: 2.30, а сна ни в одном глазу. Пройдя в ванную комнату, я выпиваю стакан воды, снова наполняю его, возвращаюсь и сажусь на краешек кровати — подождать, когда организм успокоится.
Так я сижу, прихлебывая воду, полчаса. Снова ощутив усталость, пытаюсь заснуть. Не получается. Часы показывают три, потом четыре. Под моими закрытыми веками разгорается точка яркого света, предвестница мигрени. Я нахожу в шкафчике ванной комнаты две старые таблетки парацетамола и проглатываю их в странной надежде, что они мне как-то помогут. Не помогают, как всегда.
Пять часов переходят в шесть, шесть в семь. Я провожу эти два часа, лежа в кровати, точно выброшенный на берег дельфин, и оглядывая то, что меня окружает — пока от мигрени в глазах у меня все не расплывается и не начинает ходить кругами. Тогда я быстро принимаю душ, — закрыв глаза и стараясь по возможности не двигать головой, — одеваюсь и иду вниз.
Я снова поглощаю в пустой столовой одинокий завтрак, однако моя изнуренная система чувств отказывается воспринимать вкус того, что я ем. Покончив с завтраком, я выхожу в город. Первый визит я наношу в «Садик Марты», закусочную, в которой обычно обедала Анджела. Довольно приятное место, простое и без претензий. Я заказываю кофе, спрашиваю у работников закусочной, знали ли они Анджелу и видели ли когда-нибудь медальон. Спрашиваю и о том, знакома ли им женщина с фотографии в медальоне. Нет, незнакома.
В офисе доктора Валленса я появляюсь почти сразу после его открытия. Показываю медсестре значок шерифа.
— А, вы расследуете смерть Анджелы, — говорит медсестра, вглядываясь в мое измученное лицо. — Я работаю… работала с ней.
Я показываю ей медальон:
— Вы когда-нибудь видели его на Анджеле?
— Нет, я вообще его ни разу не видела.
— А женщина на фотографии? Ее вы узнаете?
— Нет. Простите.
— Да не за что. Доктор Валленс у себя?
Она нажимает на кнопку переговорного устройства и сообщает доктору о моем приходе.
У Натана Валленса седые волосы, морщинистое лицо и длинный, надменный нос.
— С добрым утром, помощник Рурк, — произносит он. У него суховатый выговор образованного человека, но голос слегка подрагивает. — Чем могу быть полезен?
Я прикрываю за собой дверь, усаживаюсь в кресло для посетителей, стоящее у стола.
— Я расследую обстоятельства смерти Анджелы Ламонд. Скажите, вы видели у нее вот этот медальон?
— Я полагал, что человек, совершивший это преступление, уже арестован, — говорит доктор, разглядывая потертую золотую вещицу, которую я выложил перед ним на стол. — Нет, я никогда не видел, чтобы Анджела носила нечто подобное.
— А женщина, изображенная внутри, вам знакома?
Он смотрит на портрет, сглатывает, затем отодвигает медальон ко мне и качает головой:
— Боюсь, что нет.
— Вам известен кто-нибудь, с кем у Анджелы возникали конфликты здесь, на работе, и у кого могли иметься причины, пусть даже ошибочные, ненавидеть ее? Вам приходилось лечить людей с душевными расстройствами или чем-то вроде них?
— Редко, да и расстройства были несерьезные. Остальных я обычно отправляю в Хоултон, там есть специалисты и все необходимое оборудование. Что до врагов Анджелы… — Он снова качает головой. — Нет, не припоминаю.
Я пожимаю плечами, встаю:
— Спасибо, что уделили мне время, доктор. Если вдруг что-то вспомните, свяжитесь со мной.
Я направляюсь к двери, однако доктор Валленс окликает меня:
— Осмелюсь заметить, вы плохо выглядите, помощник Рурк. Не могу ли я чем-то помочь вам — как врач?
— Вообще-то можете, — обрадованно говорю я и, вернувшись к столу, сажусь снова. — Бессонница иногда донимает меня, и мой бостонский врач выписывает мне средство от нее. А сейчас у меня еще и жуткая мигрень, а таблетки я оставил дома.
— Дайте мне телефон вашего врача, я позвоню ему и выясню, что смогу для вас сделать.
Я отбарабаниваю телефон доктора Хансена, Валленс звонит ему. И после короткого разговора выписывает мне пару рецептов.
— Спасибо, — говорю я и протягиваю ему мою визитку. — Если вспомните что-то, позвоните. Тут есть номер моего мобильного.
Через пятнадцать минут я выхожу из аптеки обладателем двух наборов таблеток. Первый — это эрготамин, помогающий от головной боли, его следует принимать каждые полчаса, пока не пройдет мигрень. Во втором пузырьке — лоразепам, средство от бессонницы.
Направляясь к отелю, где оставил машину, я глотаю первую из антимигреневых таблеток. А потом еду на юг, в Хоултон.
Проезжая по городу, я вижу в конце боковой улочки церковь Святого Франциска. Здание ее, приснившееся мне, именно таким и было, а вот кладбище при нем гораздо меньше и проще. Вообще-то я мог бы его и запомнить, однако точность воспроизведения — качество для сна редкое.
— Господи, Алекс, — говорит Дейл, когда я вылезаю из машины возле здания суда. — Ну и вид у тебя.
— Спасибо, Дейл, — отвечаю я. — Искреннее сочувствие — именно то, что мне сейчас требуется.
— Я серьезно. Ты не боишься свалиться, а?
— Просто еще одна плохая ночь. А утром и мигрень навалилась. Доктор Валленс выписал мне кое-что и от того, и от другого.
— Ты уверен, что тебе стоит разговаривать сейчас с Николасом? Если хочешь, мы допросим его насчет медальона завтра.
— Нет. Сигарета, кофе — и я буду в полном порядке. — И я меняю тему, потому что обсуждать мое здоровье мне не хочется. — Я поговорил о медальоне с коллегами Анджелы. Никто не помнит, чтобы она его носила. И женщина с фотографии никому не известна.
— Ладно, может, тут просто совпадение и медальон к нашему делу не относится, — говорит, помрачнев, Дейл.
Я закуриваю сигарету, с наслаждением затягиваюсь и говорю:
— Не думаю. Знаешь, чем мне все это представляется? Одной большой театральной постановкой. Все, что мы смогли узнать о преступлении, нам словно бы подбросили. Черт возьми, у нас и арестованный-то имеется только потому, что он дожидался, когда его возьмут. Мы пытаемся понять, что он сделал, и его следы приводят нас к детскому дому. Кто-то там взламывает дверь, чтобы это выглядело попыткой проникновения, однако внутрь войти труда себе не дает. Кто-то подвешивает на ветку украшение, которое выглядит многообещающей уликой, но о котором нам ничего не удается узнать, и подвешивает именно там, где следы выходят из леса. — Я затягиваюсь еще пару раз и бросаю окурок в сточную канаву. — Мы, как голуби, идем по дорожке из хлебных крошек, а куда она ведет, не знаем.
Дейл пожимает плечами, а я направляюсь к комнате для допросов, в которой меня уже дожидается Николас. Если бы я не видел, как помощники шерифа уводят его оттуда, то, пожалуй, мог бы подумать, что он вообще этой комнаты не покидает.
После обмена обычными юридическими любезностями я начинаю наш разговор:
— С добрым утром, Николас. Как вы себя чувствуете?
Он без всякого выражения глядит на меня.
— Я себя чувствую хорошо, мистер Рурк. А вот у вас вид нездоровый. Надеюсь, вы ничем не заразились.
— Бессонница. Иногда, если что-то меня донимает, я не могу заснуть.
— И что же вас донимает сейчас, мистер Рурк? — спрашивает Николас. Голос его звучит немного выше обычного, похоже, его что-то почти забавляет.
Я закуриваю еще одну сигарету.
— Вы. Я не могу понять, почему вы не желаете назвать свое имя — если, конечно, за вами не числятся какие-то преступления. И не могу понять также, почему вы стояли посреди ночи на шоссе над телом убитой.
— Ну у вас же, наверное, имеется какая-то теория.
— На мой взгляд, это выглядит так: вы похитили Анджелу Ламонд, привели ее лесом к бывшему детскому дому «Святой Валентин», а оттуда на дорогу. И убили. — Я выдыхаю дым в сторону светильников, висящих над нами. — Эта версия соответствует фактам, пусть даже я и не понимаю причин, по которым вы это сделали. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, вы просто пошли прогуляться и наткнулись на труп и ножи. Но, если вы так и будете молчать, моя теория приведет вас к приговору за убийство.
Николас даже не моргает.
— Я сам прогулялся вчера к «Святому Валентину», Николас.
— Правда? — произносит он. Глаза его кажутся еще более темными и пустыми, чем обычно.
Я достаю из кармана пластиковый пакетик и кладу его на стол.
— Я нашел это на опушке леса. Вы узнаете эту вещь или изображенную на фотографии женщину?
Николас улыбается:
— Да, я знаю, кто она.
— Кто?
— Я сказал «знаю, кто она», однако мне следовало, пожалуй, сказать «знаю, кем она была». Она была жертвой, мистер Рурк.
— Вашей?
И тут Николас проделывает нечто неожиданное. Он начинает хохотать и хохочет громко и долго. А успокоившись, вытирает глаза и смотрит на меня.
— Прошу прощения, мистер Рурк, — говорит он. — Если бы вы сидели по мою сторону стола, то знали бы, насколько смешон этот вопрос. Нет, не моей.
— Так что же с ней случилось?
Лицо его снова каменеет, он меняет тему:
— Расскажите мне немного о своем детстве, мистер Рурк. Мальчик, выросший в маленьком городке, поступает в ФБР, чтобы ловить преступников, — мне это интересно.
— Медальон, Николас, — напоминаю я.
— Сын адвоката и учительницы, работавшей на полставки, не так ли? А папочка состоял в добровольной пожарной дружине Уинтерс-Энда, так?
Мне очень хочется спросить, откуда он это знает, но я не спрашиваю. Я стараюсь сосредоточиться на главной теме нашего разговора. И, сохраняя бесстрастное выражение лица, поправляю его:
— Мама не была учительницей, она работала в детском саду. И что же?
— Детские впечатления формируют нашу дальнейшую жизнь, мистер Рурк. Это элементарное положение психологии. Вашему отцу случалось когда-нибудь совершать при тушении пожара серьезные промахи? Стресс, пережитый в детстве, мог определить вашу взрослую подверженность стрессам.
Я гашу окурок:
— Нет, ничего такого не было.
— А где сейчас ваши мать и отец?
Во мне вскипает злость, я чувствую, как напрягаются мышцы шеи. Возможно, причина в тоне, которым был задан вопрос, возможно, я просто устал, однако в следующий миг я чувствую непреодолимое желание схватить этого умника за загривок и бить его лицом об стол, пока нос не сломается, а рот не наполнится кровью. Три года назад, как раз перед нервным срывом, я вполне мог проделать это. Сегодня же я довольствуюсь тем, что бросаю на него яростный взгляд и подавляю гнев.
— Вас это не касается, Ник, — отвечаю я, стараясь, чтобы мой тон остался ровным.
— Если я угодил в больное место, мне очень жаль, — говорит он, но я совершенно ясно вижу: нисколько ему не жаль. — Однако вы ошибаетесь, меня это касается, поскольку мне действительно интересно, что случилось с вашими родителями.
Я словно слышу визг покрышек седана за долю секунды до оглушительного удара. Осколки стекла осыпают меня, пока моя машина скользит по дороге, опрокинувшись набок. Я еще не знаю этого, но боковую дверцу вдавило внутрь и разнесло вдребезги. Что-то брызжет мне на лицо — возможно, кровь.
— Они мертвы, — отвечаю я. — Умерли три с лишним года назад.
Похоже, что-то в моем ответе обрадовало Николаса, ибо его отстраненность заканчивается — он вздыхает и слегка расслабляется.
— Женщина, чья фотография находится в медальоне, — жертва преступления, которое долгое время оставалось безнаказанным, — произносит он. Произносит не так, как говорил прежде, а четко, сосредоточенно, словно мы покончили с пустяками и перешли к серьезному делу. — Я ведь уже говорил: иногда дьявол приходит за душами людей. Именно это случилось и в данном случае. Однако в архивах полиции вы, мистер Рурк, никаких сведений о ней не найдете.
— Так какое же отношение имеет она к смерти Анджелы Ламонд?
— Некоторые религии утверждают, что наши действия связаны одно с другим мириадами тончайших нитей. За мисс Ламонд пришел дьявол, мистер Рурк. А он никогда не приходит без причины.
— То есть медальон — это некая метка, так? И оставили ее вы.
— Мне не хотелось бы говорить об этом.
— Стало быть, вы?
Николас хранит молчание. Его поза, то, как он сидит, откинувшись на спинку стула и крепко сжав губы, показывает, судя по всему, что он считает разговор законченным. В другое время я, пожалуй, попытался бы надавить на него, но сейчас ощущаю слишком большую усталость. И я вызываю помощников шерифа, чтобы они увели Николаса.
А потом выхожу из комнаты и отправляюсь на поиски Дейла — и нахожу его в наблюдательной, перед прозрачным только с одной стороны стеклом.
— И что ты об этом думаешь? — спрашивает он.
Я пожимаю плечами:
— Похоже, Николас считает, что у него имелась причина убить Анджелу, и готов рассказать нам все, если мы установим эту причину. Давай сделаем копии фотографии из медальона и разошлем ее по всему штату — вдруг кто-нибудь опознает эту женщину. Наверное, неплохо было бы порыться в архиве городского врача, выяснить, не случались ли в городе странные смерти в то время, когда у него работала Анджела. Не исключено, что эта женщина лечилась у нее и умерла, а Николас винит в ее смерти медиков. И поищи также сведения о родителях, у которых власти отобрали детей, чтобы поместить их в «Святой Валентин». Может быть, она была плохой матерью — что-нибудь в этом роде.
— Она могла погибнуть и под машиной, водитель которой скрылся.
— Мысль интересная. Запроси полицию штата обо всех случаях со смертельным исходом за последние несколько лет, а я пороюсь в местных архивах. Возможно, ее лицо где-нибудь всплывет. — Дейл встает и собирается уйти, но я задерживаю его: — Как ты думаешь, не мог кто-нибудь из тюремных охранников наговорить Николасу лишнего?
Он нахмуривается:
— О чем это ты?
— Да просто я не понимаю, откуда он так много обо мне знает. Кое-что из того, что он говорит, очень близко к правде.
— Сомневаюсь, чтобы кто-то из наших мог рассказать о тебе так много, даже если бы он болтал с заключенными. Но никто из них не болтает.
Пока я копаюсь в старых записях о несчастных случаях, пытаясь найти женщину с фотографии в медальоне, проходит и время ланча, и первые послеполуденные часы. Фотографии, сделанные на местах аварий, номера водительских прав, подробности, касающиеся жертв. Ее в этих записях нет.
В половине четвертого я уезжаю в Уинтерс-Энд. Голова у меня какая-то легкая и пустая — как будто я накурился травки или получил сотрясение мозга. В чем тут причина — в общей усталости или в таблетках от мигрени, — я не знаю. Я стараюсь по возможности сосредоточиться на вождении и благодарю судьбу за то, что дождя нет и можно не бояться, что меня занесет на скользкой дороге.
Решив, что мне не помешает нечто тонизирующее, я останавливаюсь у «Садика Марты», захожу внутрь и прошу официантку принести мне чашку кофе. Какой-то старичок с густыми седыми волосами и бородкой присаживается рядом со мной. Одет он в красную клетчатую куртку и поношенные джинсы, что придает ему сходство с престарелым лесорубом или сельским музыкантом. Лицо его кажется мне отдаленно знакомым.
— Привет, — говорит он и, подозвав взмахом руки официантку, просит принести ему кофе. — Ты, случаем, не Алекс Рурк?
— Он самый.
— Бен Андерсон. — Он протягивает мне руку, я пожимаю ее. — Когда я видел тебя в последний раз, ты еще в школе учился.
— Вы были другом моего отца?
— Ну конечно. Когда я был сильно моложе, мы с ним, Джошем и еще парой ребят вместе ловили рыбу.
Я закуриваю, предлагаю ему сигарету и говорю:
— По-моему, я вас помню. Вы пару раз бывали в нашем доме на День благодарения.
— Верно. И новую веранду твоему отцу строить помогал.
— Ну да. Теперь вспомнил точно. Вы слышали о том, что случилось с моими родителями?
Бен кивает, отпивает кофе.
— Ужас. Такие хорошие были люди, оба. — Он кивает сам себе. — Вообще-то они, когда уезжали, оставили у меня кое-что. Пару коробок — скорее всего, со всяким ненужным хламом. Хочешь, забери их.
— Конечно.
Он допивает кофе, шарит по карманам в поисках мелочи.
— Давай я подвезу тебя к моему дому, и ты их возьмешь.
— Если вас это не затруднит.
— Я на пенсии, сынок, — говорит он, когда мы выходим на улицу. — Мне теперь спешить некуда. А ты чем занимаешься?
— Вы разве не слышали? — спрашиваю я. — Слухи здесь расходятся быстро, может, вы единственный, кого они миновали. Сейчас я помогаю шерифу расследовать убийство Анджелы Ламонд. Но вообще-то я частный детектив — работаю в Бостоне.
— Я нынче слухов почти и не слышу, — говорит Бен. — Все больше свой фургончик чиню. — Он указывает на стоящий у обочины старенький, но ухоженный жилой фургон. — Или рыбу ужу. Вот доживешь до моих лет, обнаружишь, что времени у тебя на слухи хоть пруд пруди, да только интересны тебе лишь те, которые тебя самого касаются.
Я усмехаюсь:
— Мне казалось, что старшее поколение только и знает что сплетничать, сидя на крылечке.
— Ко мне это не относится, сынок. Я, если что и услышу, при себе держу.
Двухэтажный дом Бена стоит на проселке, что тянется от северного конца Олтмейер-стрит. Когда мы подъезжаем к нему, я вижу свисающую с дверной ручки картонку, на которой написано от руки: УЕХАЛ НА РЫБАЛКУ. Глядя на табличку, я лишь качаю головой, а Бен вылезает из фургончика, отпирает дверь. В городе побольше Уинтерс-Энда и не таком спокойном эту табличку можно было бы заменить другой: ГРАБИТЕЛЬ, В ДОМЕ НИКОГО. БЕРИ ЧТО ХОЧЕШЬ.
Внутренность дома отличается условной опрятностью холостяцкой обители. Впрочем, у него имеется и свое, особое лицо — жилья, в котором многие годы прожил одинокий человек.
— Не бог весть что, — говорит, словно прочитав мои мысли, Бен. — Но мне хватает.
— Мне нравится, — отвечаю я. — Здесь лучше, чем у меня в Бостоне.
Мы поднимаемся на второй этаж, и, как это бывает со мной в чужих домах, я вдруг чувствую, что утратил способность ориентироваться в пространстве. А Бен, вскарабкавшись на чердак по приставной лестнице, дергает за шнурок, включает лампочку и говорит:
— Коробки где-то тут.
Тени рассеиваются и разбегаются по углам, как тараканы, потревоженные внезапным ярким светом. Они прячутся за мешки и коробки, ожидая, когда весь пол чердака снова будет отдан в их распоряжение, а мы бродим среди обломков жизни Бена, отыскивая то, что оставил здесь мой отец.
В конце концов Бен находит две покоробившиеся картонные коробки. Я кладу на них ладони, и в груди у меня что-то сжимается. Мне очень хочется узнать, что в них находится, однако я не позволяю себе вскрыть их сразу. Может быть, там лежит что-то очень личное. И я говорю себе, что лучше спустить их с чердака вниз, где больше света.
В первой коробке, более тяжелой, я обнаруживаю два школьных ежегодника, стопки юридических документов, связанных с работой отца, и несколько руководств, посвященных ловле рыбы на мормышку. Когда я вскрываю вторую, над ней поднимается облачко пыли. Я обнаруживаю в ней парочку фотоальбомов с пустыми белыми окошками — видимо, любимые снимки родители вынули и забрали с собой, а также несколько стопок фотографий, перевязанных бечевками. Они попахивают плесенью, я быстро просматриваю их — просто из любопытства. Какие-то неизвестные мне люди — дальние родственники или друзья, и пара снимков, сделанных, судя по всему, на рыбалке.
Я погружаюсь в воспоминания об озере Клэй и иных местах, в которых бывал с отцом. Прошло столько лет, а я все еще помню, как он в первый раз взял меня с собой на рыбалку.
Я вижу плещущую под моими ногами воду в солнечных бликах. Искорки света играют на каждой волне, ударяющей в старенький деревянный причал. Я сижу на нем, прислонясь спиной к сумке-холодильнику.
— Тебе тут не скучно?
Я оборачиваюсь к отцу. На его лице смесь заботы с надеждой, что рыбалка, продлившаяся пока всего лишь день, еще не успела надоесть мне до смерти.
— Мне хорошо, — отвечаю я и для вящей убедительности слегка взмахиваю удочкой, которую держу в руках. — Просто на воду загляделся.
Отец улыбается:
— Она завораживает, верно? Мне нравится смотреть на озеро под солнцем. Здорово успокаивает.
— Угу.
— Так хорошо иногда удрать сюда от всего.
— А мама почему с нами не поехала? — спрашиваю я, демонстрируя присущее шестилетнему мальчишке понимание тонкостей супружеской жизни.
Папа улыбается:
— Для нее это не такой отдых, как для меня. А что, одного меня тебе мало?
— Да нет. Слушай, а на обед мы себе что-нибудь наловим?
— Это не так уж и важно. Я с собой два стейка прихватил. — Он с заговорщицким видом склоняется надо мной. — Только маме об этом не говори. Предполагается, что я должен питаться правильно.
Я улыбаюсь, довольный тем, что у нас появилась общая тайна.
— Конечно, пап.
— В этом ящике за твоей спиной есть пиво. Достань-ка мне бутылку.
Я кладу удочку на деревянный настил, встаю, чтобы открыть сумку-холодильник. Дергаю за ручку, она не поддается, а когда поддается, я теряю равновесие — мгновение покачиваюсь на пятках, стараясь устоять, а после падаю навзничь в воду.
Холодно. От давления воды у меня гудит в ушах.
Потом мои ступни ударяются в каменистое дно и я встаю, пошатываясь, вода плещет мне в грудь, мокрая одежда кажется внезапно отяжелевшей. Я поднимаю взгляд и вижу на мостках папу, встревоженно склонившегося ко мне.
— Алекс! Как ты? — говорит он испуганно, едва удерживаясь, чтобы не закричать.
— Ничего, — отвечаю я, чувствуя, как мокрые волосы липнут к моему лбу.
С мгновение он стоит, глядя на меня, потом подавляет смешок и, увидев, как на моем лице вспыхивает детская обида, говорит:
— Прости, Алекс. Просто… видел бы ты свое лицо.
Он становится серьезным и повторяет, прищурившись:
— Прости.
И я проделываю то, что сделал бы на моем месте любой ребенок: плещу в отца водой. Он якобы в ужасе заслоняется руками, а я плещу снова и снова.
Отец, захохотав, спрыгивает прямо в одежде с причала, и у нас начинается настоящее водное сражение.
Вечером мы сидим в свитерах у костра и едим жаренное на углях мясо. А потом я засыпаю на софе, свернувшись рядом с папой.
Так, во всяком случае, я все это помню. Так мне нравится помнить это.
Годы спустя я сижу в своей комнате, в общежитии университета, прижав к уху телефонную трубку. На другом конце линии отец спрашивает, не приеду ли я на лето домой. Спрашивает очень вежливо, поскольку до моего отъезда мы с ним постоянно спорили относительно моего будущего. Мне тогда удалось настоять на своем, но с тех пор я на каникулы домой не приезжал ни разу.
— Прости, пап, — говорю я. — Курт пригласил меня и Говарда пожить у его тетки в Рочестере. У нее там закусочная, мы проработаем в ней все лето, деньги получим.
— То есть домой ты летом не попадешь?
Ответ таков: «нет». С родителями я лажу, однако время предпочитаю проводить с друзьями.
— Не знаю. Может быть, попаду. Посмотрю, как все сложится.
— Ладно, если у тебя появится возможность проведать меня и маму, позвони. Да нет, позвони в любом случае, чтобы мы знали, как ты.
— Конечно, пап.
Пауза, которую я использую, чтобы глотнуть пива из банки, зажатой в другой моей руке. Потом отец говорит:
— Ты только знай, что я горжусь тобой. Ты — мой единственный сын.
Домой я в то лето не вернулся. Я вообще туда больше не возвращался. Родители приезжали ко мне на День благодарения — в том году и в следующем. А ко времени, когда я сам поехал в Майами, чтобы навестить их, прошло еще четырнадцать лет.
Я вздыхаю, закрываю коробки, мы сносим их вниз, к фургончику. Бен подвозит меня до центра, помогает переложить коробки в багажник моего «корвета».
— Спасибо, — говорю я. — Вещи, доставшиеся мне от родителей после аварии, я так и не разобрал. А эти разберу обязательно.
— Да не за что, сынок. Как не оказать услугу старым друзьям? Знаешь, я еду рыбачить на реку Маклин, если у тебя будет время, приезжай. К северу от Эшленда от одиннадцатого шоссе уходит на север проселок, проедешь по нему пару миль и увидишь меня. Ну, в общем, захочешь отдохнуть, приезжай, я только рад буду.
— С удовольствием, — отвечаю я кивая. — Если появится такая возможность, приеду. Я не рыбачил с тех пор, как отец возил меня мальчишкой на озеро Клэй.
По его лицу пробегает непонятное выражение — печали, что ли. Потом он записывает на клочке бумаги номер своего мобильного.
— Если не найдешь мой фургончик, позвони. Рад был снова увидеть тебя, Алекс. Будь осторожен.
— И вы тоже.
Бен забирается в фургончик и уезжает. Я тоже почти усаживаюсь в мой «корвет», но тут слышу, как кто-то окликает меня. И, оглянувшись, вижу быстро идущего ко мне мэра Сэвилла.
— Мистер Рурк, — говорит он, слегка отдуваясь. — Как дела?
— Да вроде ничего. Чем могу быть полезен, господин мэр?
Сэвилл приглаживает волосы:
— Я направляюсь на встречу — неофициальную — с деловыми людьми нашего города. Им не дает покоя это убийство — было бы хорошо немного успокоить их. Ну, знаете, сказать, что все схвачено, что скоро о нем никто уже и не вспомнит. Вот я и подумал, может, вы поговорите с ними?
Я сейчас способен думать только о своем номере в «Краухерст-Лодже». О том, чтобы вернуться в него и завалиться спать.
— Знаете, я немного устал, — отвечаю я. — Может быть, завтра, а?
— Я был бы страшно благодарен вам, если бы вы смогли поговорить с ними сегодня, — настаивает он.
Я вижу в его глазах что-то вроде отчаяния, похоже, переизбрание, представлявшееся ему прежде делом простым и легким, основательно осложнилось. В маленьком городе вроде Уинтерс-Энда жестокое убийство воспринимается совсем не так, как в большом.
— Ну хорошо. Но только полчаса, не больше, — говорю я.
В «Лесопилке» тихо, музыкальный автомат молчит. Серьезные бизнесмены городка, — их насчитывается меньше дюжины, — сидят за столиками в углу бара. Больше здесь никого нет. Сэвилл подводит меня к ним, представляет. Кто-то предлагает мне пиво. Кто-то еще спрашивает:
— Так когда вы, ребята, покончите с этим делом и позволите нам вернуться к нормальной жизни?
Я улыбаюсь, киваю, стараюсь выглядеть уверенным в себе. Да, мы взяли подозреваемого прямо на месте преступления. Да, он сядет в тюрьму на долгий срок. Нет, в том, что происшедшее сократит число приезжающих в город туристов, я сомневаюсь.
Разговор переходит на другие дела, и я, пользуясь этим, спрашиваю у Сэвилла, нельзя ли задать ему пару вопросов, — вдруг он скажет мне нечто полезное.
— Каких, мистер Рурк? — спрашивает он, отступая от стола и понижая голос.
— Вы знали Генри Гарнера? — спрашиваю я.
Он кивает:
— Да, мы познакомились за несколько лет до пожара. Он был не из местных. А я был тогда юнцом.
— То есть для директора детского дома он был, я так понимаю, довольно молод. Что он собой представлял — как человек?
Сэвилл ненадолго задумывается, потом отвечает:
— Очень организованный, я бы так сказал. Любил, чтобы все было правильно, четко — независимо от того, деловой ли это разговор или просто дружеский завтрак.
— Человек строгих правил?
Сэвилл кивает:
— Помню, он как-то счел слишком большим счет одной из коммунальных компаний, так дело чуть до суда не дошло. В конце концов компания пошла на попятный.
— Он и с детьми был таким же строгим? — Я задаю вопрос быстро и прямо — это своего рода неожиданный выпад.
— Не знаю, — не успев подумать, выпаливает он. И, помолчав, добавляет: — Кое-кто из них прогуливал уроки, ну, сами понимаете, дети там были сложные. Но на меня он производил впечатление человека, с которым лучше не шутить.
— Скажите, а никаких намеков на то, что в «Святом Валентине» творится нечто неподобающее, никогда не возникало?
— Никогда и никаких. — Он пожимает плечами. — Простите, но тут я вам ничем помочь не могу. Эта мысль появилась у вас после вчерашнего посещения «Святого Валентина»?
— Более-менее, господин мэр, — отвечаю я. — Мне просто требуются сведения относительно общей обстановки, вот и все. Полагаю, эта женщина вам неизвестна?
Он заглядывает в медальон, который я держу перед ним раскрытым. Какое-то время смотрит на фотографию, насупясь и покусывая нижнюю губу.
— По-моему, нет, — говорит он. — Простите.
Еще примерно через десять минут я извиняюсь перед собравшимися и ухожу. Великие и достойные люди городка бормочут нечто прощальное, и я плетусь к своему «корвету».
Белый фасад «Краухерст-Лоджа» выглядит под серыми небесами грязноватым. Я направляюсь через пустой отель в свой номер, раздеваюсь, принимаю две таблетки снотворного. Потом забираюсь в постель, прислушиваясь к легкому шелесту деревьев снаружи. И через пятнадцать минут отключаюсь.
Меня вырывают из блаженного сна приглушенные звуки голосов, доносящиеся снизу, из вестибюля. С трудом проморгавшись, я смотрю на часы — два часа ночи. Я проспал почти восемь часов и не отказался бы ни от единой минуты следующих пяти, после которых задребезжит будильник. Какое-то время я лежу в постели, надеясь, что звуки стихнут. А когда эта надежда умирает, вылезаю из-под одеяла, надеваю джинсы, рубашку, ботинки и отправляюсь посмотреть, что происходит внизу.
На лестнице темно, однако я вижу яркий свет под дверью на нижней площадке. Из-за этой двери и доносится шум.
Я стучу в нее и изумляюсь, когда дверь открывает одетая в черное вечернее платье Рона Кохрэйн. За ее спиной я вижу в комнате Мэтта, Дейла, Лору, доктора Валленса, аптекаря и других малознакомых мне людей, все они держат в руках бокалы с выпивкой и все одеты как для званого ужина. За ними висят на стене портреты Анджелы Ламонд и женщины из медальона.
— Алекс! — вскрикивает Рона и втаскивает меня в толпу. — А мы боялись, что ты не появишься. Время уже на исходе.
— Время?
Доктор Валленс вкладывает в мою вялую ладонь бокал с мартини.
— Заимствованное время, — говорит он, глядя мне в глаза.
— Заимствованное?
— Ну да, потому мы здесь и собрались.
Люди вокруг движутся, увлекая меня в глубь комнаты, как ни пытаюсь я воспротивиться этому. Я вижу слегка размазанные лица обитателей города, каждое из которых кажется мне отдаленно знакомым.
— У тебя есть сигарета? — спрашивает Рона.
Я шарю по карманам, чувствуя себя окончательно запутавшимся и каким-то не вполне одетым. И отвечаю:
— Нет. Должно быть, оставил их в номере.
— Ну ничего, возьми мою.
За ее плечом я различаю Софи Донеган в платье из изумрудного жатого бархата, глаза ее обведены темными кружками макияжа. Увидев, как Рона протягивает мне белую сигаретку, Софи пронзает ее полным ревности взглядом.
— Если хочешь, — говорит Рона, — давай подождем на балконе. Когда придет время, нас позовут.
Она стоит так близко ко мне, что я ощущаю тепло ее тела. Лицо Роны тянется к моему лицу. Наш поцелуй пробивает меня, точно электрический разряд. Язык Роны приплясывает вокруг моего, словно танцуя танго.
Я отрываюсь от нее, отступаю на шаг.
— Это безумие какое-то, — говорю я.
Я проталкиваюсь через толпу туда, где висят портреты. Перед ними стоит, разглядывая их, точно искусствовед, Джемма Ларсон.
— А вы что здесь делаете? — спрашиваю я. — Вы же не из Уинтерс-Энда, почему же и ваше время должно истекать?
— Мое и не истекает, — отвечает она и улыбается. — Я здесь затем, чтобы отвезти всех в морг.
И я замечаю наконец, что одета она не так, как все остальные, а в обычный лабораторный халат.
— А-а, — произношу я, не сумев придумать иного ответа, и, прежде чем мне в голову приходят другие слова, кто-то стучит в дверь.
Рона утихомиривает толпу, все смотрят, держа в руках очки, на дверь, а Рона идет открывать. Она радостно хлопает в ладоши, все прочие, увидев стоящего в двери голого по пояс Николаса с двумя ножами в руках, кричат «ура!».
— Всем привет, — говорит он. — Время. Я пришел по ваши души.
Крики не умолкают, начинается резня. Два ножа убивают улыбающихся гостей одного за другим, перерезая горла, вспарывая грудные клетки. Первой валится на пол Рона, за нею пухловатый мэр. Потом я перестаю узнавать очередную жертву. Я разворачиваюсь и убегаю, прорезая толпу, стоящую точно на новогоднем празднике.
В дальнем конце комнаты различаются французские окна, выходящие на патио позади здания, которое превратилось почему-то в детский дом «Святой Валентин». Чьи-то шаги настигают меня, но я бегу по траве, приближаясь к лесу. Я продираюсь через кусты, какие-то сучки и колючки цепляются за меня, стараясь удержать. Топот преследователя приближается, он догоняет меня, несмотря на все мои усилия.
Бип-бип-бип.
Это будильник возвращает меня в мир яви.