- Ну что ты к мне пристал? Плохо мне. Может такое быть с человеком? Могу я просто так посидеть - без дурацких допросов?
- Да, сиди ради Бога... Тоже мне, партизанка! Никто тебя не допрашивает. Не хочешь говорить - не надо! - он наполнил граненые стопочки. - Только зря ты так: глядишь, смог бы чем-то помочь.
- Никто мне не сможет помочь. Я сама, понимаешь? Моя каша - мне и расхлебывать... И впутывать никого не хочу. Потом, может быть, расскажу... Как-нибудь.
- Как скажешь! Давай озаримся, - они чокнулись и выпили. - Это наше озаренье порождает в вдохновенье! - продекламировал он нараспев. - У нас в институте такая присказка была. Очень мы её всем курсом любили...
- Грома... мне жутко неудобно. Что твоя жена скажет? Ввалилась к вам среди ночи, потревожила Лиду, наверное. Она спит?
- Без задних ног... Этому занятию она сейчас предается круглые сутки, потому как гриппует. Так что, не боись - никого ты не потревожила.
- Понятно... - Подперев шеку ладонью, Надя угрюмо уставилась на графинчик с водкой. - Какие вы счастливые!
- Это почему же?
- Ну... так!
- Доходчиво, нечего сказать! Так ведь и ты счастливая.
- Ага, я счастливее всех!
- Ты дура, ангел мой! - он поглядел на неё с нескрываемым удовольствием. - У тебя буржуазное понимание счастья. И вообще, ты самая настоящая буржуазка!
- Это как?
- А так. Жещина, значит. И при том - настоящая. Без всяких там эмансипэ... Ты вот вспомни "Фауста": "Остановись, мгновенье!" - это же смерть! Все наши представления о налаженной жизни, о счастье - только призрак. Дунь на них - и развеются.
- Кажется, я об этом где-то читала...
- Это не я придумал. Это истина.
- Вот как... Так что же тогда не призрак? Что не развеется?
- Наверное, то, чего нельзя потрогать. По-моему, бесценно только то, что неуловимо. Да вот, послушай... Это называеся "Письмо к другу". С эпиграфом: "Неспокойно, братцы, неспокойно..." Сергей Борзенков.
И Георгий начал читать глуховатым, каким-то незнакомым резким голосом...
Неспокойно, братцы, неспокойно..."
Промелькнула юности пора.
Как мелькнула? Ведь ещё вчера...
Но скажи мне, были мы достойны
Наших дарований? - Если есть
Наши дарования... И все же,
Как ни относись, по пальцам счесть
Можно то, что мы с тобой, Сережа,
Сделали хорошего. Живи.
Будто центробежной лютой силой
Завертело нас и закрутило.
Еле на окраинах Москвы
Зацепились. Бывшие предместья.
Тушино впитал твой жадный стих,
Мой - Медведки. Но, сказать по чести,
Я теперь доволен, я притих,
В преферанс играю, в ус не дую,
Сплю до полдня, сяду за стихи
И каких-то чертиков рисую
На полях бесплодной чепухи.
Нам, к Москве приваренным всей кровью,
Что нам? - Добрюзжим, додребезжим.
Ах, Москва! Единственной любовью
Мы еше невольно дорожим.
- Это чье? - Надя встрепенулась и в глазах её замерцал беспокойный жадный свет.
- Мое.
- Ты...ой, Гром! Какой же ты молодчина... А еще?
- Не надоело?
- Ну, что ты! Пожалуйста еще.
Он помедлил, опустил голову и начал читать зло и мерно, не глядя на нее.