— Это шантаж, — смеюсь я, — а коррупция, это другое.
— Что?
— Коррупция, — вдохновенно жгу я мосты, — это когда принимают на работу родственников, когда берут беспроцентные ссуды, а потом втирают работягам, что средств для повышения мизерных зарплат нет, коррупция — это когда открываешь фирму-спутник, просираешь бабло, а отдавать приходится основным бюджетом — теми самыми средствами, которых якобы нет. Даже когда ты собственной дочке выписываешь холодильник за то, что она стала мисс газеты такого-то года — это тоже коррупция. Понял, да? Вот это коррупция. Пусть мелкая, пусть провинциальная, пусть местечковая, но — коррупция. А я всего лишь шантажист, понял, да?
Я смеюсь, и он, нехотя, тоже. Мы оба знаем, что о коррупции он может рассказать гораздо больше, чем я.
— Слушай, — видимо, он хочет резюмировать, но я его перебиваю:
— Ты закончил?
Мне вдруг становится скучно, и я не понимаю, как мог десять лет жизни угробить на такое дерьмо, как эта работа. Как? Почему? Что меня держало? Деньги? Их не хватало. Известность? Дешевая слава, когда в троллейбусе тебя узнают, и хотят пожать руку, а в автобусе узнают и хотят плюнуть в харю? А ведь я был упоен всем этим.
Внезапно я смотрю на себя глазами Оксаны и вижу павлина, упоенного тремя перьями, торчащими из жопы. Пустышку. Ничтожество. И такое она видела подле себя шесть лет. Должно быть, с тревогой думаю я, я очень смешно выглядел. Очень нелепо. Не может быть. Нет, не может быть. В конце концов, я талантлив! Это-то она видела. Разве нет? Эй, Оксана. Эге-гей, Оксана?!
— Никто не может взять и просто так послать систему, — устало говорит мобильный мне в ухо.
— Я могу, — говорю я.
— Такой фокус возможен максимум один раз. А потом… Дороги обратно нет и не будет. Ни-ко-гда.
— Отлично, значит я ухожу на-все-гда.
— Дело твое…
— Я не хочу тратить жизнь на это говно, кроме шуток. Я хочу видеть своего сына. Видеть, как он растет. Он говнюк, но забавный и интересный. Я хочу быть рядом.
— Послушай, так не бывает, ты понимаешь? Так нигде и никогда не бывает. Мальчик не может вырасти возле тебя, как возле мамаши. Возле юбки.
— Может. И вырастет.
— Ладно, это ваши с ним проблемы, — сухо говорит собеседник, — хочу сказать только одно. Ты никогда. Нигде. Больше. Не. Найдешь. Работу. В этих. Гребанных. Газетах. Больше того. Во всей этой сраной Молдавии ты работы не найдешь. Даю слово. Сам похлопочу.
— Будь добр, — искренне радуюсь я, — окажи услугу.
— Ты окончательно рехнулся, — говорит он и бросает трубку, но перед этим я нарочито презрительным тоном успеваю бросить:
— Да я лучше, блин, астрологические прогнозы составлять буду, чем вернусь к вам, во все это дерьмо, понял, да? Хоть я и не провидец какой-то, а все равно лучше, бляха, астропрогнозы выдумывать, чем собой торговать!
Первый и последний раз в жизни я оказываюсь пророком.
Да и то сгоряча.
«Евгений, здравствуйте!
Вы говорите, что любите читать Буковски, особенно раннего. отлично. мне тоже старина Бук нравится. чего уж там, я в восторге от него в полном. странно, ха-ха, говорите вы, что человек, который любит Бука, пишет письмо в платную астрологическую службу, мало ему гороскопов на неделю. гороскопов на день. гороскопов на месяц и на год. гороскопов в газетах и в интернете, по телевизору и по радио. теперь этот засранец, пишете вы о себе, хочет еще и персональный развернутый ответ. толкование сна. ха-ха. знаешь, ничего, что на ты, но мы же, если честно, все на ты. все мы, те, кто любит Бука. и кто против этого мира. то есть не против солнца, виски и зеленого лука, после которого можно классно просраться. а против мира машин, оружия и работы. так что мы на ты, да? я бы на твоем месте не комплексовал. многие великие люди верили в толкование снов и гороскопы. может быть, ты и есть великий. может быть, ты перевернешь мир. если, конечно, какой-нибудь сумасшедший архимед найдет тебе точку опоры. ха-ха.
Евгений, братишка, я тебе вот что скажу. ничто не реально в этом мире. кроме снов. сны, сны, ебля и жратва. вот что реально. ты да твои сны о жратве и ебле. согласен? то-то же. я с самого начала понял, что с тобой можно иметь дело. американский флаг на стене и муравьи на кухне. бог ты мой. концептуальнее чувака не придумать. не говори мне, что у тебя кафка в спальне и толстой в ванной, тем более мейлер — старина Бук его просто не выносил.
Вот ты спрашиваешь, к чему снятся блохи. я отвечаю тебе: мужик, тебе поперло, сказочно поперло. езжай на ипподром, есть у вас в городе ипподром? у нас в Кишиневе был когда-то, да со временем всех коней извели на колбасу, а потом высрали колбасой, а потом все это проросло в траву. ее сожрали кони. скоро мы снова будем жрать свое дерьмо, которое получится из колбасы, которую сделают из коней. тех самых коней, что нажрались нашего дерьма. ха-ха. но это несущественно. существенно, чувак, вот что. блохи — это к деньгам. карты таро, которые я раскинул на твой сон, говорят. вот что они говорят, братишка:
— здорово, брат, тебе поперло, блохи это к деньгам, деньги это к телкам, пирогам и мясу, к пиву да вискарю, ну, может быть еще к парочке томиков Бука, ты их положишь на скамейку у телевизора и будешь читать, когда устанешь, деньги, деньги, деньги, много денег.
Кроме картишек таро, которые иногда, но все же подпездывают, я обратился к игральным костям, рунам и солнцевороту. Все они говорят одно, чувак: тебе нужно ждать баблишка, крупных денежных поступлений получишь ты все это богатство до конца недели. Читай бука, пересчитывай во сне блох и, ха-ха, не забывай часть баблишка положить на ту карточку, которой оплачиваешь наши персональные толкования снов.
Миру мир, чувак, нет ядерной войне. Как это ни смешно, но такие редкие люди, как ты и я, иногда правда думаем о том, как это плохо, ядерный взрыв, гриб и все такое. почему бы им не оставить нас в покое. нас, меня, моего сына, тебя, твоих блох и твои сны. Кстати, о блохах, не забыл? это к деньгам. поздравляю, чувак!
С уважением, сотрудник астрологической службы “Опиния”, Маг Второго Круга, магистр Академии Солнца, обладатель официальной лицензии толкователя снов (номер 453473937, Регистрационная Палата РМ), Владимир Лоринков».
А мы неплохо спелись, — говорю я.
— Малышок, малышок, не садись на свой горшок, — говорю я.
— Какого хрена, жизнь-то не заканчивается! — провозглашаю я тост.
— Жизнь только начинается, как бы пошло и банально это ни звучало, — пошло и банально улыбаюсь я.
— Выпьем! — поднимаю бокал я.
— Выпьем! — чокаюсь я.
— Выпьем, — пью я.
Матвей ползает возле манежа, который я купил совершенно напрасно.
Еще тридцать баксов на ветер. В манеже его величество ползать не хочет. По уму, мне следовало бы надавать ему по заднице, но тут уж другое обещание. В отличие от многих других, действительно важное. Я дал себе слово никогда — ни разу, в жизни, вообще, чувак, понял?! — не бить этого ребенка. Ни шлепком, ни толчком. Что угодно, но бить — нет. Понял, ты?
— Понял! — говорю я. — Выпьем!
— Выпьем, — говорю я.
Ну вот. А ты, Оксана, жить мне не давала. То и дело слышишь: не пей да не пей, не пей да не пей. Все талантливые люди хоть иногда да выпивают. Шесть великих американских прозаиков пили, а седьмой — Стейнбек — крепко выпивал. Не надо кривить губы, Оксана. Да, положим, я не знаю, что это за шесть прозаиков, да и фразу случайно вычитал в какой-то гребаной литературной газете, ну и что с того? Ах, Оксана, я так устал. Мне так нужно расслабиться. Я наливаю себе еще на два пальца и бережно ставлю бутылку в умывальник. Коньяк что надо. Не понимаю родителей, рассуждаю я, приглядывая одним глазком за Матвеем, которые хоронят себя заживо. Зомби, бляха. Жизнь на то и жизнь, чтобы радоваться. Радуйся сам, давай другим. Я заработал неплохие деньги. Это стоит отметить, не так ли, Оксана? Я устал, я полгода не спал, был поваром, нянькой, постирушкой, педагогом, мать его, певцом колыбельных и, как оказалось, продлил себя в этом качестве на неопределенное количество времени.
— Это нужно обмыть, правда, Оксана?
О, Оксана, моя Иеманжа ванных вод…
Правда, милый, отвечаю я себе за нее. Я наполняю ванну для ребенка теплой водой, и несу ее в комнату, поигрывая, для себя, конечно, мускулами. Вот это мужик! Тридцать литров несет и глазом не моргнет. В карманах куча бабок, и через недельку едет на море. Целый месяц у моря, и все ради сына. Мне аплодирует весь мир. Я добавляю в ванночку отвара какой-то травяной гадости, потому что мальчик стал почему-то чесать ноги, и аллерголог посоветовала мне эту гадость, и беру его на руки.
— Но-но-но, — говорю я себе, улыбаюсь и кладу ребенка на пол.
Возвращаюсь на кухню, выпиваю еще, и только потом иду в комнату. Конечно, я страшно бдителен. Призрак покойной дочки Кролика, утопленной дурой-женой в ванной, не дает мне покоя. Я собран, мои движения отточены и все такое. Я беру Матвея под затылок одной рукой, другой за ножки, и окунаю его в торжественно молчащую воду цвета золотистой корки хлеба. В ней отражается свет люстры, которую успела заказать моя покойная жена. Свет горит рядом с лицом ребенка, и я отворачиваюсь, но держу тельце крепко. Я собран и все такое. Но когда я поворачиваюсь, голова его соскальзывает в воду, и он что-то выдавливает из себя, смешно булькает и хрипит, а я совершенно ясно понимаю, что валюсь набок, а сил опрокинуть с табуреток ванну у меня нет, и я понимаю, что не только валюсь набок, но и что мой сын тонет. Умирает, не понимая этого. Это надо обдумать. Я застываю, лежа на полу. Долго гляжу на пятно от клюквенного морса, аккурат под табуретками, после чего вспоминаю. Ах да. Матвей.
Я ставлю себя на ноги, и проходит, наверное, целая вечность, пока я встаю. Я заглядываю в ванну. Я вижу.
Под водой, с редкими расплывшимися волосами, погруженный целиком, лежит, покачиваясь, как в волнах, мальчик. От него наверх не идет ни пузырька. Над его лицом мерцает отражение люстры. Ребенок смотрит на меня.