Посреди улицы сидела кошка. На мостовой. Умывалась. Ночной туалет самый важный. Именно ночью и начинается настоящая кошачья жизнь. И поэтому с наступлением темноты надо быть особенно красивой.
Улица черная. Без огней. Но кошку видно. Потому что кошка белая. Крупная. С тяжелой круглой головой. С толстыми лапками. Трет мордочку лапками, жмурится, урчит, подрагивает от удовольствия, счастливая…
Из ближайшей подворотни неслышно вывалилась стая псов. Худые, нервные. С низко опущенными головами. Рысцой двинулись в сторону кошки. Остановились в нескольких метрах. Молчали. Скалились беззвучно. Кошка насторожилась, подняла мордочку. Два пса пошли влево, два — вправо, остальные продолжали стоять. Через несколько секунд все как один сорвались с места, не тявкают, не рычат, только щерятся слюняво.
Кошка метнулась в сторону. Поздно. Сгрудились собаки над ней и расступились тут же. Один из псов держал в зубах обвисшее безжизненное тельце. В глазах восторг. Взрыкнув, отшвырнул с силой кошку в сторону от себя, на тротуар. Сел на асфальт, гордо подняв голову. И остальные псы тоже сели. Поперек мостовой. Цепочкой. Ждут.
В начале улицы показалась машина. Ярко светили фары. Автомобиль низкий, бока блестят полировкой, стекла темные. Иномарка.
Фары высветили псов. Заголосил клаксон. А псы сидят как ни в чем не бывало. Зевают лениво. Машина подошла вплотную. Опять пробасил клаксон.
— Что они хотят? — спросил по-английски один из пассажиров, сидящий на переднем сиденье.
— Наверное, то же, что и все в этой стране, — тоже по-английски ответили с заднего сиденья. — Есть.
— У меня где-то были конфеты, — по-русски сообщил шофер. — «Маска». — Вынул конфеты из кармана, прошуршал бумажками, кинул конфеты в окно. Они рассыпались перед собаками, но те не шелохнулись.
Один из иностранцев выругался.
— Сейчас, — проговорил женский голос, опять-таки по-английски, зашелестели бумажки. — Итальянские помадки. Очень вкусные.
Махнула рукой в открытое окно.
Псы с алчным ревом кинулись на конфеты. Машина двинулась дальше.
— Суки! — выругался шофер.
— По-моему, это кобели, — на ломаном русском заметил пассажир, сидящий рядом.
Наконец выехали на освещенное место. Одноэтажное здание. Крыльцо. Лесенка. Над дверью светящиеся буквы: «Кафе «У камина.» КООП».
Разноцветно высвечиваются окна.
С трудом нашли место на стоянке. Машин много.
Вышли. Две женщины, двое мужчин. В вечерних туалетах. Улыбчивые. Сытые. Позвонили в звоночек. Дверь отворилась. Послышалась музыка. Громкая. Ритмичная. Молодой парень, стоящий в дверях, жестом пригласил иностранцев войти. Войти не успели. Расталкивая всех на пути, из кафе выбирался крепкий высокий малый с брезгливым рябоватым лицом. За собой он волок тонконогую девицу в коротком белом платье. Девица не сопротивлялась, напротив — хохотала весело и приплясывала на ходу в такт музыке. Увидев иностранцев, проговорила радостно:
— Ой, какие славненькие, — и, томно прикрыв глаза, ухватила одного из иностранцев за брючину между ног. Иностранец от неожиданности отпрянул назад, толкнул стоящую сзади свою даму, та в свою очередь толкнула двух других иностранцев, и те два других иностранца упали, и сама дама тоже не удержалась и упала, и тот иностранец, которого схватили за брючину, потеряв опору, тоже упал.
Девица захохотала громче и опять стала приплясывать в такт доносившейся музыке.
Рябой малый с силой впихнул ее в белую «Волгу». Отдуваясь, уселся за руль. Девица вцепилась в его плечо.
— Почему ты не захотел трахнуть меня в кафе?! — крикнула она. — Почему? Почему?..
Рябой сплюнул в окно и ничего не ответил.
Девица терзала его плечо:
— Ты не хочешь меня? Не хочешь?
— Хочу, — сказал Рябой, сумрачно глядя перед собой. — Очень…
— Тогда сейчас, — выдохнула девица и с привычной томностью зажмурила глаза. — Прямо здесь. В машине. Чтобы проходящие видели, как мы трахаемся!..
Она впилась Рябому в губы — он и вздохнуть не успел. Просунула руку меж его ног, нашла под сиденьем рычажок, нажала его и толкнула Рябого назад. Спинка откинулась, а вместе с ней и Рябой. А вместе с Рябым и девица. Падая, она успела еще зажечь свет в салоне. Шустрая.
— Ку-ку, — сказал кто-то, проходя.
— Хо-хо, — сказал кто-то, проходя.
— Да пошел ты на…! — сказал Рябой, с силой оттолкнул от себя девицу, с ревом поднялся и высунул кулак в открытое окно.
— Поехали ко мне, — сказал он, отдышавшись.
— Нет, — решительно заявила девица. — Или здесь, или нигде.
— Тогда там, — малый махнул рукой в сторону темного проулка.
— Фу, — девица скривила губы. — Там темно и пусто. И никто не увидит, как ты меня трахаешь… — Обиделась.
Рябой завел двигатель. Машина прыгнула с места, покатила к проулку. Рябой задом загнал машину в темноту. Она приткнулась к переднему бамперу мирно отдыхающего микроавтобуса-«рафика».
— Нас никто не увидит, — с тоской проговорила девица, опять зажгла свет в салоне и стала стаскивать с себя платье.
В кабине «рафика» вдруг вспыхнул огонек. Зажигалка. Сидящий на месте водителя мужчина шумно втянул в себя сигаретный дым. Толстые щеки затвердели на секунду и мягко обвисли вновь. Не отрывая взгляда от светящегося салона «Волги», толстый протянул зажигалку другому мужчине, соседу по кабине. И тот в свою очередь тоже прикурил и, прикуривая, тоже во все глаза разглядывал «Волгу».
— Стыд, — наконец сказал толстый.
— Срам, — поддержал его сосед.
— Стыд и срам, — подытожил толстый.
Молчали. Курили прерывисто, быстро, будто в последний раз.
В квадратное окошко перегородки, отделяющей кабину от салона, просунулась чья-то голова. В зубах сигарета.
— Симуков, дай огню, — сказала голова. А потом голова уставилась на «Волгу». И забыла про огонь. Напрочь.
— Чёй-то? — спросила удивленно. Догадалась: — Трахаются…
Втянулась опять в салон, проговорила с радостным возбуждением:
— Мужики, там в тачке мужик бабу…
Появилась вновь в окошке с биноклем, восхитилась:
— Ух ты!..
Задняя дверь автобуса открылась. Из салона выпрыгнули трое. Сухо клацнули бронежилеты, надетые поверх курток и пиджаков. На цыпочках подошли к «Волге», стояли, хихикали.
— Назад! — злобно шипел из окна «рафика» Симуков. — Назад, козлы!
Троица не слушалась. Кайфовали.
Симуков взял микрофон рации:
— Сто первый, — сказал он. — Как слышите?
Голос Симукова глухо прошелестел в салоне синих, а ночью и вовсе черных «жигулей», стоявших в соседнем переулке метрах в пятидесяти от автобуса.
— Да замечательно я тебя слышу, — без особого энтузиазма отозвался Вагин. Он сидел на переднем сиденье, рядом с водителем. На голове черная вязаная шапка, натянутая на самые глаза, на плечах кожаная куртка, короткая, блестит в отсветах неоновой рекламы, длинные ноги в кроссовках устало покоятся на передней панели, перед лобовым стеклом. Комфорт любит Вагин, везде и во всем. И спутники его тоже комфорт любят. Развалились на заднем сиденье, посвистывают, песенки мурлычит, а шофер, так тот вовсе спит, сопит, всхрапывая то и дело…
— Тут такая, значит, штука, — шелестел Симуков. — Тачка перед нами. А в ней это… как ее… мужик с бабой трахаются…
— Сто пятый, — строго прервал его Вагин. — Не засоряйте эфир.
— Так я и говорю, — возмущенно продолжал Симуков. — Тачка эта нам выехать не даст, ежели чего… А мужик этот с бабой, ну так они тра…
Вагин хмыкнул и толкнул шофера в плечо.
— Подай чуток вперед, — сказал.
Машина тронулась, прошла несколько метров. Вагин увидел «Волгу» и автобус. Вынул из бардачка бинокль. Загляделся. Улыбался. Причмокивал.
— Эта, — подал голос Симуков. — Тут наши, того, в бинокли наладились глядеть, балдеют, онанисты, мать их!..
Вагин оторвал бинокль от глаз, построжал вновь, кинул бинокль обратно в бардачок, сказал в микрофон:
— Не засоряйте эфир, сто пятый, — помолчал. — Сейчас разберемся.
Открыл дверцу, ступил на тротуар, не спеша направился к «Волге».
Подошел. Посмотрел. Шикнул на троих в бронежилетах. Те тотчас убрались. Опять посмотрел. Покачал головой раздумчиво. И наконец постучал в стекло. Еще. И еще. Рябой оторвался от девицы. Рубашку он не снимал, брюк тоже. Транспортный вариант. Повернулся к Вагину, глаза остервенелые, губы мокрые, дыхание со свистом.
Открыл окно наполовину, рявкнул:
— Пошел на…!
Вагин улыбнулся ласково:
— Послушайте, дружище, — сказал он, — не могли бы вы поставить машину в другое место. Мой автобус, — он жестом показал в сторону «рафика», — не сможет выехать…
— Пошел на…! — проревел Рябой и замахнулся на Вагина.
— Вам, наверное, меня просто не слышно, — продолжал улыбаться Вагин. — Мы слишком далеко друг от друга.
Он быстро выставил вперед руку, ухватил Рябого за ухо и с силой подтянул его к себе. Рябой взвыл от боли. Кулак его судорожно долбил по рулю.
— Как ты смеешь, сволочь? — завопила девица и попыталась вцепиться Вагину в лицо. Вагин левой рукой ударил ее по щеке. Крепко. Девица отпрянула назад и замолкла испуганно.
— Теперь слышно? — в самое ухо Рябому нежно проворковал Вагин.
Рябой кивнул очумело.
Вагин отпустил его ухо, прошипел, озлясь вдруг:
— Пошел на…! — и в сердцах саданул ногой по автомобилю.
Нетвердыми руками Рябой завел двигатель и, не взглянув больше в сторону Вагина, с грохотом сорвался с места.
Вагин сунул руки в карманы джинсов и побрел обратно к своим «жигулям».
Иностранцы толпились у зеркала. В фойе. Разглядывали себя, пальцами друг на друга показывали и хохотали звонко и пронзительно. В полный голос. От души. Так, что номерки на свободных вешалках раскачивались и перекликались сухим и беспорядочным стуком. Пластмассовым…
У одной иностранной дамы платье в черной пыли, у другой и вовсе порвано — зацепилась за щепку на перилах, — нижнее белье белеет. У мужчин спины перепачканы и ягодицы, на лицах ссадины, волосы всклокочены.
Вокруг них малый, что при гардеробе, суетится, мягкой щеточкой их обмахивает. Иностранцы отбиваются от него и хохочут, хохочут… Хохоча и в зал двинулись. Зал небольшой, уютный. Много зеркал. Витражей. Пестро. Приглушенный свет. Красно-синий. Зал полон. Только один столик не занят. Переступив порог, трое иностранцев тотчас погасили смех, серьезные лица сотворили, а один, беловолосый, мелкоглазый, все никак остановиться не мог, на него шикали, за одежду его дергали, а он все никак. За столик сели. Официант подошел. Заказ принял. А беловолосый глядит на официанта и пуще прежнего распаляется. С соседних столиков на иностранцев настороженно поглядывают, бармен через стойку перегнулся, хмурится. Три музыканта вроде как даже медленней играть стали, иностранца смеющегося рассматривают. Иностранцам неловко за своего товарища, они вполголоса, воспитанно, пытаются его успокоить. Бесполезно. И тогда одна из дам, та, у которой нижнее белье белеет сквозь дыру на платье, хлопнула беловолосого по щеке. Сноровисто. Привычно. А тот, ну просто теперь закатывается. Тогда она выдернула пробку из бутылки шампанского и содержимое бутылки ему на голову вылила. Беловолосый умолк тотчас, замер испуганный, удивленно стал товарищей своих разглядывать. И вот тут-то второй иностранец захохотал. На беловолосого пальцем показывает, за живот держится и гогочет басисто, во весь зал. Дамы лица руками закрыли, сидят недвижные.
…Музыка умолкла. Танцующие пары остановились, с явным сожалением, потянулись к своим столикам. Сели. Из-за столика, стоящего возле сцены, поднялся мужчина, высокий, с полными округлыми плечами. Длинноволосый, усатый. Ступил на сцену, склонился к микрофону, проговорил негромко, улыбчиво:
— Внимание!.. Прошу всех посмотреть в сторону входной двери! — Все повернулись. Как один. Тихие вмиг. В зал влетел парень, что при гардеробе. Споткнулся, едва не упал. За ним не спеша вошел мужчина, тоже длинноволосый и тоже усатый. Спортивный. Худой. В руке пистолет, черный, громоздкий. Зал вздохнул и выдохнул. И снова ни звука. Слышно, как сковородки шипят на кухне.
— Теперь взгляните на дверь, ведущую в кухню, — сказал тот, что на сцене — Плечистый.
Дверь распахнулась, и в проем втиснулись испуганные повара. За ними шествовал мужчина с автоматом Калашникова в руках. Мужчина тоже был длинноволосый и усатый. Но в отличие от своих коллег-брюнетов — рыжий. Рыжий, рыжий, волосатый, убил дедушку… и так далее.
— А теперь посмотрите на меня, — попросил Плечистый и тоже вынул пистолет, тяжелый и длинный. — Все понятно?
Сидящие в зале кивнули утвердительно, мол, все понятно. Только иностранец все хохотал, показывал пальцем на вооруженных мужчин и хохотал. Особенно Рыжий его веселил.
— Ну замечательно, — одобрил Плечистый. — Теперь я пройдусь по залу и соберу деньги и драгоценности, которые вы сейчас положите на столики.
Спрыгнул со сцены и действительно пошел по залу.
— Отбивные горят, — сокрушенно покачал головой один из поваров. Чуть не заплакал…
— Все в цвет, — сказал Вагин, — не соврал нам стукачок-то наш. Они начали.
Зашипела рация.
— Сто первый, сто первый… Я вижу через окно, они согнали поваров в зал. У одного из них ОКМ, десантный.
— Это Клюев, — объяснил Вагин оперативникам. — Они там с Берцовым у окна кухни. Ну что, мужики, с богом!.. — Нажал пульт рации, проговорил, сдерживая возбуждение: — Я сто первый! Пошли!
Взвизгнул стартер «рафика», заныл двигатель — жирно, мощно, ширкнули громко задние колеса, по асфальту разок-другой прокрутившись, и ринулась вперед машина, со свистом воздух пронзая.
Мгновение погодя и «жигули», в которых Вагин сидел, лихо с места слетели и тоже понеслись к кафе.
«Рафик» притормозил мертво у самого крыльца, двери кабины раскрылись, и из нее черными комьями стали вываливаться люди с боевыми автоматами в руках. Несколько человек к входной двери бросились, остальные побежали за угол, ко второму выходу, к окнам кухни.
С заднего сиденья «жигулей» выскочили оперативники с пистолетами, тоже помчались к кафе.
Все было проделано быстро и бесшумно, как на тренировке.
Вагин и шофер остались в машине. Курили.
Вагин выкинул окурок в окно, сплюнул вслед, махнул рукой.
И началось…
С треском и грохотом вылетела входная дверь. Зазвенело разбитое стекло за углом.
С двух входов, с главного и с кухни сотрудники милиции ворвались в зал. Двое-трое из работников заорали громко, зло, угрожающе: «Бросить оружие!.. Всем лечь! Быстро! Быстро! Брось пистолет! Башку снесу, сволочь!.. Всем лечь, вашу мать! Кому сказал!.. Убью! Убью! Брось пистолет!..»
Рыжего прижали к стенке, придавили горло стволом автомата, оружие выпало из его рук. Второй, что у входной двери — худой, — так растерялся, что и шелохнуться не успел, его сбили с ног, саданули прикладами пару раз по затылку. Плечистый успел-таки выстрелить, в бронежилет одному из сотрудников попал, того отбросило назад, упал он на пол матерясь — все в порядке, значит, раз матерится-то…
Второй раз усатый-волосатый выстрелить не успел. Пистолет из руки его вышибли, двинули прикладом по лбу, повалили наземь.
Разом тихо стало. Только иностранец продолжал хохотать. Лежал на полу лицом вниз и смеялся безудержно. Вздрагивал.
В зал не спеша вошел Вагин, снял вязаную шапку, длинные волосы закрыли лоб, уши, вынул сигарету изо рта, поискал глазами пепельницу, нашел на ближайшем столике, притушил окурок, сказал:
— Прошу всех посетителей подняться, — усмехнулся. — Уже можно.
Люди стали медленно вставать, отряхивались. Лица растерянные, испуганные.
— Я старший оперуполномоченный уголовного розыска города, капитан милиции Вагин, — продолжал Вагин. — Простите нас за вторжение, за неожиданность нашего появления, простите за то, что причинили вам беспокойство, но сами видите, это было необходимо. — Улыбнулся обаятельно. — Пока прошу не расходиться. Мы должны записать свидетельские показания. Спасибо.
Поклонился благодарно и направился в сторону сцены.
— Симуков, — позвал на ходу, — старших групп ко мне!..
Услышал шум в углу зала. Остановился. Посмотрел через плечо.
— Не трогайте меня! — срываясь на хрип, негодовала молодая женщина. Красное открытое платье. Темные волосы. Длинные. Большеглазая. — Не тыкайте мне в грудь своей железкой! Она холодная!
— Да я… — пожал плечами работник милиции в бронежилете и неловко попытался убрать автомат за спину и, как нарочно, опять задел стволом женщину, мушка зацепилась за платье, платье затрещало.
— Да уберетесь вы, наконец!.. — вскрикнула женщина и со всей силой толкнула сотрудника в грудь двумя руками. От неожиданности тот отшатнулся назад и неуклюже повалился на стол. Посыпались на пол фужеры, тарелки, покатились бутылки…
Плечистому уже надели наручники на сведенные за спиной руки. Рыжему тоже. А Худому нацепить браслеты пока не успели. Оперативник склонился над Худым как раз в тот момент, когда большеглазая красавица оттолкнула работника милиции в бронежилете… Худой, еще лежа, выхватил у сотрудника милиции пистолет из поясной кобуры, кобура оперативная, открытая, ловко вскочил на ноги, со всей силы ткнул милиционера головой в живот, тот завалился назад, непроизвольно взмахнув руками, будто собрался на спине по воздуху поплавать; за те доли секунды, пока сотрудник милиции падал и все вокруг стояли, замерев, растерянные, успел взвести курок, выпрямиться, развернуться в сторону сцены, где больше всего людей в бронежилетах скопилось, и выстрелить. Два раза. Один за другим. Быстро. Почти без паузы. Бах! Бах!..
Обученные работники милиции ринулись на пол. С грохотом. Матерясь яростно…
Раскололись витражи на стене за сценой. Посыпались вниз разноцветные стекла, гулко забарабанили по дощатой сцене… Вагин поморщился, услышав выстрелы, чуть втянул голову в плечи, но не повалился наземь, как милиционеры в бронежилетах. Рука его метнулась автоматически под куртку, выдернула из-за пазухи пистолет. Вагин крикнул что-то нечленораздельное, только ему понятное, и нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел.
Худого отбросило назад. Он повалился на пол, звучно ударившись о паркет затылком. Из раны на шее слабо плеснула кровь.
— Педераст… твою мать! — прохрипел Вагин и медленно опустил оружие.
Забился в истеричном смехе иностранец. Заголосили женщины. Тонко. Громко…
Оперативники стали подниматься один за другим…
…На какие-то секунды о Плечистом забыли. Он вскочил на ноги. Одним прыжком забрался на сцену. Со сцены метнулся к двери кухни. Вагин увидел, что руки у него свободны. Браслет наручников блестел только на левом запястье…
— Стоять, сука! Убью! — рявкнул Вагин и стремительно направил пистолет в сторону Плечистого. Поздно. Тот уже был за дверью.
Работники милиции рванулись вслед.
Иностранец хохотал.
Женщины голосили.
…Вагин спрыгнул с окна. Увидел Плечистого метрах в ста, в конце двора, у самой арки.
Две женщины с колясками стоят посреди двора.
Мальчишка — чуть в стороне от них — крепко прижимает к груди собачонку.
Застыли словно. Не шелохнутся.
Кто-то рядом с Вагиным взвел курок автомата.
— Не стрелять, — сказал Вагин негромко. — Люди.
К Вагину подбежал один из оперативников. Смуглый, губастый, волосы жесткие, вьются мелко. Почти негр.
— Начальник, разреши?! — выдохнул он. — Я возьму!
— Давай, Патрик Иванов, — кивнул Вагин.
— Пошли! — крикнул Патрик Иванов.
И работники милиции, грохоча каблуками, помчались вслед за ним.
Вагин подошел к Худому. Убит. Вагин наклонился. Присвистнул, снял с трупа парик, а затем, чуть помедлив, и усы оторвал.
— Так, — сказал Вагин. Поднялся быстро. Подошел к Рыжему. И с него парик сорвал и усы потом. Испуганное бледное лицо. Молодой. Ушастый. Пот на лбу. Вагин вынул пистолет. Поволок обезумевшего от страха Рыжего на кухню. На кухне опрокинул его на разделочный стол. Придавил стволом пистолета его нос. Больно.
Заорал:
— Кто? Фамилия? Имя?
— Хамченко… Олег… Нет! Нет!.. Я не хочу! Я только второй раз!.. Не стреляйте!
— Кто остальные?! — орал Вагин. — Кто?
— Не знаю! Я второй раз!..
— Кто?! — орал Вагин. — Кто?! — и давил стволом на нос. Давил, давил…
— Не знаю!.. Одного Птица зовут… Другого Пинцет… Не знаю! Мне звонил Птица! Он мне деньги давал! Сам меня находил!..
— Так, — сказал Вагин. Выпрямился. Потянул за собой обмякшего Рыжего-Хамченко.
— Где сидел? — спросил.
— В Усть-Каменске.
— Хулиганка?
— Да. Двести шестая, вторая.
— Птица из блатных?
— В законе. Три ходки. Сам рассказывал.
— Парик? Усы?
— Да. У него самого волосы короткие. Как у качков.
— Залетный? Местный?
— Местный. Первая ходка отсюда. Точно.
— Хорошо, — сказал Вагин и подтолкнул Рыжего к двери в зал.
Большеглазая красавица упиралась, когда ее сажали в машину, визжала, дубасила кулачками работников милиции. Один из работников завел ей руку за спину. Поднажал. Большеглазая красавица присела невольно, прохрипела что-то жалобное.
— Отставить! — сказал Вагин, спускаясь с крыльца. — Я сам.
— Из-за нее все, из-за сучки, — недобро проговорил Симуков. — Окуну ее в ИВС. Пущай охолонется.
— Отставить, — с нажимом повторил Вагин. — Я сам.
— Ну-ну, — не стал спорить Симуков. Махнул работникам. Они отпустили женщину.
Мимо провели иностранца. Он хохотал, а из глаз лились слезы.
— Бедняга, — посочувствовал Симуков, — скучает, видать, по дому.
— Простите, — сказал Вагин женщине.
— Не прощу, — ответила женщина, расправляя свое короткое платье.
Вагин с удовольствием разглядывал ее тонкие ноги.
— Работа, — объяснил Вагин. — Кто-то должен.
— Я бы лучше деньги отдала с побрякушками, чем такое видеть! — Женщина откинула волосы назад, посмотрела на Вагина с неприязнью. — Садисты!.. Дерьмо!.. У него кровь из горла. Он же совсем мальчик!
— Успели заметить? — подивился Вагин.
Женщина не ответила. Дышала часто. Зло. Нетерпеливо постукивала длинным каблучком об асфальт.
Вагин какое-то время разглядывал женщину. Улыбался невольно. А потом тоже стал стучать об асфальт — одной ногой, другой, вроде как приплясывал. В такт рукой взмахивал, дирижируя.
— О, господи, — вздохнула женщина, но постукивать каблучком перестала, покачала головой: — Моя милиция… — И тут же осведомилась жестко, с вызовом: — Я могу идти или я арестована?
— Если б я только знал, — вдруг очень серьезно проговорил Вагин. От усердия даже брови насупил. — Что в этот вечер, в этом кафе, будете вы… Я бы никогда не посмел… я бы никогда не позволил себе сделать того, что сделал сегодня. Я бы воспротивился приказу, я бы воспротивился долгу, я бы воспротивился совести, я бы пошел под трибунал, я бы получил срок, я бы сидел в студеной зловонной камере. Голодный, больной, искусанный крысами и надзирателями… И вспоминал бы вас… — Вагин горько усмехнулся. Очень горько. — И был бы счастлив…
Умолк, шмыгнул носом, потер пальцами глаза, попросил жалобно:
— У вас не найдется платочка?
— Что? — не поняла женщина. — А, да, да… — торопливо порылась в сумочке, обеспокоенная, протянула Вагину душистый платочек.
— Спасибо, — поблагодарил Вагин, поднес платочек к носу и неожиданно высморкался с пугающим грохотом. Потом еще.
Женщина вздрогнула.
Вагин аккуратно, старательно, высунув язык, сложил платочек, полюбовался своей работой и отшвырнул платок в сторону.
— Не отстирается, — объяснил деловито.
Большеглазая красавица пялилась какое-то время на Вагина оторопело. А потом на платок уставилась. Нежный и одинокий. Покинутый. А потом опять на Вагина взгляд перевела. А потом опять на платок. А потом опять на… А потом хмыкнула, не сдержавшись, — плечи дрогнули. А потом еще. А потом расхохоталась в полный голос. Искренне, не стесняясь, зажмурив глаза, голову назад запрокинув, рот маленькой ладошкой прикрыв… Смеялась. На машину опершись, что позади нее стояла. Смеялась.
И Вагин ухмыльнулся довольный.
Шапку вязаную, черную аккуратно поправил, еще больше ее на глаза натянул. Почесал щеку. Опять ухмыльнулся.
Женщина отсмеялась, покрутила головой, видимо, сама себе удивляясь, посмотрела на Вагина с неожиданным интересом, сказала:
— Да снимите вы эту шапку дурацкую, наконец. Не идет она вам!
Вагин кивнул понятливо. Тотчас стянул шапку с головы, швырнул ее на землю вслед за платком. Женщина усмехнулась. Спросила уже без прежней жесткости:
— Так вы не ответили на мой вопрос, я могу уйти или я арестована?
— Конечно, — ответил Вагин.
— Что «конечно»?
— Можете уйти.
— Так я ухожу, — женщина с подозрением смотрела на Вагина.
— Уходите, — пожал плечами Вагин.
— Ага, — сказала женщина и осторожно ступила в сторону. Повернулась, пошла медленно. Шаг, другой. Все быстрее, быстрее.
— Да, кстати, — Вагин щелкнул пальцами в воздухе.
Женщина остановилась вмиг. Застыла. Не оглядывается.
Около нее сотрудники ходят, переговариваются. Курят. А она стоит, не шевелится.
И в воздухе ни дуновения. Тепло. Сухо. Ночь.
— Кстати, — сказал Вагин, — уже поздно. Я провожу вас.
— Не надо, — ответила женщина. — Не надо.
— И все же, — Вагин неторопливо подошел к ней, легко коснулся ее плеча. Тонкое плечико напряглось. Затвердело.
— Не надо, — сказала женщина. — Не надо.
— И все же, — Вагин бережно повернул женщину к себе. Лицо ее непроницаемо. Глаза опущены.
— Ваше право, — почти не разжимая пухлых мягких губ, проговорила женщина. — Вы сильней.
— Да, — подтвердил Вагин. — Я сильней.
Он повел ее к «Жигулям».
Милиционеры смотрели им вслед. Ухмылялись.
И Вагин ухмылялся. Радовался.
Или смущался…
Или притворялся…
Или…
И…
Политесно усадил даму, широким жестом открыв ей дверь, махнув рукой, кивнув, мигнув. Галантный.
Обошел автомобиль. А губы все кривятся в ухмылке.
Сесть за руль не успел. Калено ударили фары по глазам. Охнули тормоза. Вагин зажмурился, загородился рукой.
Хлопнула дверца подъехавшей автомашины.
Патрик Иванов ругался. Грубо. Очень грубо.
Фары выключил.
— Что? — всхрипнув вдруг, спросил Вагин.
— Ушел, сука! — Патрик Иванов яростно встряхнул мертво сжатым кулаком. — У него, видно, на соседней улице тачка была!.. Как в воду!.. Дерьмо!
Вагин упруго качнулся вперед, ухватил Патрика Иванова за ворот куртки, вскрикнув ожесточенно, зло, губы сломались, прижал оперативника к его автомобилю. Сильно. Голова Патрика Иванова откинулась назад. Он дышал тяжело, прерывисто.
Молчали.
Оба.
В глаза друг другу смотрели. Не отрываясь.
Вагин неожиданно сплюнул рядом с Патриком Ивановым — брезгливо — и наконец отпустил его.
Стоял какое-то время, лицо пальцами мял.
— Иди, — сдерживаясь, сказал потом Патрику Иванову.
Патрик Иванов побрел к своей машине.
Вагин быстро вернулся к крыльцу, поднял свою черную шапку, злясь, напялил ее на самые глаза. А потом и платок поднял, оглядевшись, сунул его в карман.
А милиционеры курили и ухмылялись.
Вагин вырулил со двора. Спросил:
— Куда?
— Днестровская, — ответила женщина.
— Хорошо, — сказал Вагин.
Город темный. Бездонные провалы окон. Кое-где за стеклами свет — изредка яркий, чаще — скупой, скорбный. Многоэтажные дома тяжело нависают над мостовой, давят ее с боков.
Женщина поежилась.
Вагин посмотрел на нее. Ничего не сказал. Опять перевел взгляд на дорогу. Слабо пожал плечами. А вот теперь и женщина взглянула на него. Смотрела долго. Потом улыбнулась тихо.
Женщина указала на дом. Вагин притормозил. Женщина взялась за ручку двери.
— Минуту, — сказал Вагин.
Повернул женщину к себе за плечи, склонился к ее лицу, потянулся к губам.
Она сморщилась, отвернулась, уперлась рукой ему в грудь.
Вагин откинулся на спинку своего сиденья. Выдохнул шумно. Покачал головой.
— Все? — спросила женщина.
Вместо ответа Вагин протянул ей пачку «Кэмела». Поколебавшись, женщина взяла сигарету. Закурили.
Молчали.
Вагин притушил сигарету в пепельнице. Усмехнулся. Стянул шапку с головы, кинул ее на заднее сиденье и снова склонился к женщине. Поцеловал в щеку, легко, нежно, в висок, в нос, приблизился к губам…. Женщина опять отвернулась, но без прежней уже решимости.
Вагин повернул ее лицо к себе. Впился в губы. Обнял крепко. И женщина ответила. Положила руки ему на плечи. Ласково погладила затылок. Левая рука Вагина коснулась ее колен, поползла выше под платье. Женщина вырвала губы, яростно отпихнула от себя Вагина, толкнула дверь, торопилась выбраться наружу, словно воздуха хотела ночного глотнуть — свежего — после тесных «жигулей», после жарких вагинских рук, после его тяжелого дыхания.
Торопилась.
Плащ цеплялся за что-то, мешал.
Тонкая ножка на длинном каблучке подогнулась, ступив на асфальт. И женщина чуть не упала. Чуть.
Вагин следил за каждым ее движением. Завороженный. То и дело глаза вздрагивали.
Мотнул головой. Выбрался тоже.
Женщина быстро шла к подъезду.
Вагин встал на ее пути, взял за руку.
— Нет, — сказала женщина, тряхнула рукой, сбросила его пальцы, обошла Вагина, ступила к подъезду.
Вагин двумя прыжками добрался до двери. Оперся спиной о нее.
— Вот это уже лишнее, — сказала женщина. — Меня ждет муж.
Вагин попробовал улыбнуться.
— Замужние женщины в одиночку в рестораны не ходят, — сказал он. Добавил: — В кооперативные.
— Позвольте, — женщина потянулась к двери.
— Познакомьте меня с мужем, — вдруг попросил Вагин. — А?
— Позвольте, — повторила женщина. Глаза воспалились. Влажные. Еще больше сделались. Ярче.
— Нет, правда, познакомьте. — Вагин дернул губами в ревнивой усмешке. — Правда, правда…
— Да уберетесь вы наконец! — туго выцедила женщина.
— Бред, — Вагин беспокойно провел пальцами по лбу. — По-моему, я уже люблю вас…
Неожиданно подался вперед, обхватил ладонями лицо женщины, притянул к себе, стал целовать, горячо, суетливо. Будто в первый раз.
Она кричала сдавленно. Отчаянно отбивалась. Молотила по нему кулачками. А он насытиться не мог. Не мог. Вывернулась все-таки, скользнула вниз из-под его сильных рук, выпрямилась, ударила со всего размаха его по уху, а потом еще по щеке — с тонким и коротким звоном, летящим. Пылающее лицо торжеством сияет.
Вагин опустил руки тотчас, закрыл глаза, открыл вновь, темный, потухший.
— Хорошо, — сказал.
Поднял руку, быстрым и ловким движением сорвал ремешок сумочки с плеча женщины, так что женщина и шевельнуться не успела, шагнул к машине, открыл сумочку, мягко желтым замочком щелкнув, вывалил все содержимое на капот машины, порылся в вещах, не торопясь, — ключи, ручки, записные книжки, карандашики, кошелек, косметичка, бумажки, справки, квитанции, паспорт. Паспорт.
Женщина стояла не двигаясь. Горбилась. Дергалась щека болезненно.
— Машева Анжелика Александровна, — прочитал Вагин. — Год рождения, место рождения… Отделение милиции… Серия… Номер… Адрес… Незамужем…
Смахнул вещи с капота обратно в сумочку, застегнул ее, обернулся, кинул сумочку в сторону Анжелики Александровны, большеглазой красавицы, та едва смогла поймать ее, почти у самой земли, выпрямилась, на лице слезы блеснули.
— Хорошо, — сказал Вагин, и, не глядя больше на женщину, сел в машину, завел двигатель, резво тронулся с низким воем.
Анжелика Александровна Машева, большеглазая красавица, стояла какое-то время, ссутулившись, невидяще глядя вслед уехавшей машине, а потом вдруг скорчила непотребную гримаску и крикнула громко:
— Мент понтярный!
Коридор узкий, без окон, двери по бокам, слева, справа. Плафоны с дневным светом горят через один — экономия, — да и те тусклые, синевато-серые, холодные.
По коридору быстро шел Вагин, руки в карманах, лицо недвижимое. Рядом Патрик Иванов, он то и дело обгоняет Вагина, в лицо заглядывает, пытается взгляд поймать.
А поймать трудно, потому что, во-первых, Вагин на Патрика Иванова и не смотрит, упорно перед собой глядит, а во-вторых, Патрику Иванову вообще сосредоточиться трудно — оперативники то в темноту окунаются, то на свет пыльный выныривают, то окунаются, то выныривают, то окунаются…
Патрик Иванов говорит:
— У этого, у здорового, у Птицы, браслет не защелкнулся, понимаешь? Кожу защемило, а ребята не заметили, а он это почувствовал, и когда лапищи-то рванул в разные стороны, браслет и слетел, понимаешь?.. Дай мне его повязать, дай, дай!.. Африканским своим папашкой клянусь, что повяжу, дай, дай!
Вагин, не отвечал, шагал себе, будто один он во всем коридоре. Вот замедлил шаг, а потом и вовсе остановился возле одной из дверей, толкнул ее, вошел и закрыл ее за собой перед самым носом у Патрика Иванова.
Патрик Иванов ощерился недобро. Стерильно белозубый. Выцедил:
— Ален Делон хренов!
Неспешно зашагал по коридору. Руки длинные, гибкие. Почти не двигаются в такт шагам. Вроде как и не его они. Вроде как поносить взял.
По коридору навстречу два здоровых мужика — короткостриженные, в белых рубашках, в галстуках, с пистолетами в кобурах под мышками — волокли молодого крепкого парня. Губы у парня разбиты, в трещинах, из носа кровь стекает — две тонкие струйки, черные, блестящие, один глаз распух, закрыт, второй, наоборот, таращится изумленно, не моргает. Висит парень на руках у мужиков, обессиленный, ноги не идут — ползут по яркому веселому линолеуму.
— Он убил свою маму, — печально сообщил один из здоровяков, проходя мимо Патрика Иванова.
— И папу убил, — скорбно добавил второй. — И папу.
Глаза его отсырели. Сейчас заплачет.
И у Патрика Иванова тоже глаза сморщились. Повлажнели.
Патрик Иванов потер их кулаками, жестко, сдержал-таки слезу.
Молодец Патрик Иванов!
Окна в комнате зашторены. Полумрак. Желто светится небольшой экран. На экране мелькают носы, рты, волосы, бакенбарды, глаза, уши, подбородки, щеки, лбы, морщины, ямочки, складки, ресницы, брови, родинки, бородавки, усы, бороды, ноздри, зубы, переносицы. Лица.
— Что? — спросил Вагин, присев на подоконник.
— Не помню, — сказал Хамченко — он устроился на стуле перед экраном. — Не знаю. Не могу. Не умею. Не получается… Что-то с памятью моей стало, все что было не со мной, помню…
— Что? — Вагин повернул голову к серьезному пожилому мужчине в очках, стоящему у проектора.
— Мудозвон, — тотчас откликнулся, серьезный мужчина в очках. — Чистый мудозвон.
— Ага, — подтвердил морщинистый сержант, стоящий у двери. — Точно.
— Хорошо, — сказал Вагин.
Спрыгнул с подоконника, раздернул шторы, с сухим хрустом открыл оконные рамы, они задрожали стеклянно, повернулся, подошел к съежившемуся вдруг Хамченко, взял его за шиворот, одной рукой потащил к окну — тот упирался, безуспешно отдирал от себя вагинскую руку, — повалил на подоконник, спросил вяло:
— Какой этаж?
— Четвертый… — с трудом выдавил из себя Хамченко.
— Городухин и сержант подтвердят, что ты прыгнул сам, — сказал Вагин, полуобернулся к Городухину: — Городухин, подтвердишь?
— А то! — с готовностью отозвался серьезный мужчина в очках.
— Сержант?! — спросил Вагин.
— Или! — лихо козырнул сержант.
— Давайте сначала, — предложил Хамченко.
И опять замелькали брови, носы, ямочки, уши, бороды, морщины…
— Вот, — Хамченко тыкал пальцем в экран. — Вот, — нервничал, боялся, что не поверят.
— Хорошо, — сказал Вагин, взял у Городухина наспех склеенный портрет и вышел из кабинета.
Шел по коридору, разглядывал портрет Плечистого-Птицы, улыбался удовлетворенно. Разглядывал и улыбался, разглядывал и улыбался…
Проходящие мимо сотрудники вертели пальцами у виска и строили страшные рожи.
Вагин открыл дверь в кабинет. Просторный. Светлый. На столах компьютеры. Гудят, мигают, пощелкивают. Будто живые. За тремя компьютерами три девушки.
— Я к тебе, — обратился Вагин к одной из них. Поколебавшись, добавил: — Оля…
Оля медленно повернулась на крутящемся кресле — кресло крутилось неслышно, мягко, маслено — посмотрела на Вагина внимательно. Стройная, худенькая, длинноглазая. В тонком легком платье, коротком. Сидит, скрестив ноги, и рассматривает Вагина, с головы до ног рассматривает, с ног до головы.
— Пора обедать, — заторопилась вдруг одна из девушек, полненькая, вся в сером, будто пыльная. У двери уже обернулась, со значением подмигнула Оле.
— Пора, мой друг, пора, — подтвердила вторая, не полненькая, но тоже вся в сером, будто пыльная.
— Я к тебе, — повторил Вагин, когда пыльные вышли.
— С вещами? — усмехнулась Оля.
— С вещами, — подтвердил Вагин.
— Правда? — подивилась Оля. — И где же они?
Встала, цокая длинными каблучками, прошла по кабинету, под один стол заглянула, под другой, стулья отодвинула, за шторой поискала. Встала, наконец, перед Вагиным, в глаза ему посмотрела, не скрывая иронии.
— Где? — спросила вновь.
— Вот, — Вагин протянул фоторобот.
— Это не вещи, Вагин, — вздохнула Оля, взяла портрет, села к компьютеру. — Это работа.
— Работа, — кивнул Вагин, опустился рядом на стул.
— Словесный портрет, — Оля протянула руку.
— Ах да, — Вагин вынул из кармана бумагу.
— Где он судился? — спросила Оля.
— Здесь, — сказал Вагин. — Иначе бы я не пришел.
— Иначе бы не пришел… — с усмешкой повторила Оля.
Оля нажала на клавиши. Компьютер радостно замерцал.
— Я давно тебя не видела, — сказала Оля.
— Я тоже, — сказал Вагин. Лениво посмотрел в окно. Там было лето.
— Что тоже? — спросила Оля. Пальцы ее продолжали скакать по клавишам.
— Давно тебя не видел, — объяснил Вагин.
— Это естественно, — с легким раздражением проговорила Оля. — Раз я тебя давно не видела, значит, и ты меня давно не видел…
— Ты думаешь? — Вагин зевнул.
Оля вдруг бросила компьютер и стремительно повернулась к Вагину.
— Вагин… — начала она.
— Что? — невинно спросил Вагин.
Оля какое-то время глядела на него молча, потом опять повернулась к аппарату, ответила:
— Ничего…
Компьютер попискивал по-кошачьи.
— Ты не занят сегодня вечером? — спросила Оля.
— Занят, — ответил Вагин.
— А завтра?
— Тоже.
— Много работы?
— Я не люблю, когда от меня убегают, — сказал Вагин. — Не люблю.
— Я помню, — сказала Оля. — Ты найдешь его.
— Найду, — подтвердил Вагин.
— Ага! — неожиданно воскликнула Оля.
— Что? — Вагин резко поднялся, впился в экран.
— Сычев Леонид Владимирович, 1951 года, уроженец Перми, трижды судимый, тяжкие телесные, разбой, разбой, освободился в июне прошлого года, номера уголовных дел… прежнее место прописки… Клички: Сыч, Филин, Птеродактиль, Птица.
— Хорошо, — сказал Вагин, выпрямился, улыбнулся.
— Значит вечерами ты занят? — спросила опять Оля. — Занят.
— А сейчас?.. — Оля запнулась на долю секунды. — А сейчас десять минут не найдешь для меня?
— Десять минут? — повторил Вагин рассеянно. — Найду.
Он говорил, а рука его уже тянулась к телефону.
— Гостиница? — проговорил он в трубку. — Кобелькова, пожалуйста, администратора. Да…
Оля тем временем подошла к двери, заперла ее. Возвращаясь, на ходу сняла платье, осталась в маленьких трусиках, швырнула платье на стул, присела перед Вагиным на колени, стала расстегивать его джинсы, руки ее дрожали, не слушались, верхняя губа вздрагивала нетерпеливо.
— Леша, — говорил Вагин, — это я. Срочно. Сычев Леонид Владимирович. Откинулся прошлым летом. Разбой. Клички Птица, Птеродактиль, Филин, Сыч. Два дня сроку. Ищи. — Вагин осекся, вздрогнул, прикрыл глаза, проговорил тихо: — Ищи, Леша, ищи… — повесил трубку, опустил руку, погладил Олю по волосам, откинул голову назад, простонал тихо, лицо светлое, покойное.
Квадратный зал ресторана. Небольшой. Столиков на десять. Все заняты. Красные стены. Фонтан. Струя тугая, шумная. На стойке бара телевизор. Видео. Поет Патриция Кас.
К стойке подходит Плечистый-Птица, опять в парике, опять с усами, решительно выключает телевизор, говорит громко:
— Внимание! Прошу всех посмотреть в сторону входной двери.
Все посмотрели. И посетители, и официанты. И метрдотель. И съежившийся за стойкой бармен. И даже сам Плечистый-Птица тоже посмотрел в сторону входной двери. Она резко и шумно отворилась, ударилась о стенку, загудела деревянно, отскочила от стенки, с размаху двинула по заду вошедшего уже в зал еще одного усатого-волосатого, тот не удержался, скакнул вперед, руки вытянув, чуть не упал, невысокий, ладный, хрупкий, удержался-таки, в маленькой кисти — длинноствольный пистолет, вздрагивает, тяжелый, крупнокалиберный.
Птица ухмыльнулся, продолжал:
— Теперь взгляните на дверь, ведущую в кухню…
Взглянули. Там потные поварихи с бледными дрожащими лицами, вот-вот в обморок рухнут, но пока стоят, друг за дружку держатся, за ними — третий усатый-волосатый, большеголовый, грузный, пыхтит с посвистом, устал… В руках обрез двустволки, курки взведены.
— Я не могу просто так сидеть и смотреть на все это, — сдерживаясь, вполголоса проговорил находившийся за одним из столиков черноволосый, аккуратно одетый мужчина. — Я не имею права просто так сидеть и смотреть…
— Нет, — сказала сидящая рядом женщина, накрыла своей рукой его сжатый белый кулак. — Нет…
— Я не могу, — повторял черноволосый мужчина — он тер пальцами висок. Что есть силы. Морщился. — Я не имею права… Я не могу… Я же работник милиции. Я же оперативник… Понимаешь?! Понимаешь?!
— Нет, — говорила женщина, искала его взгляд, моргала часто. — Нет, нет, нет…
— А теперь обратите взоры на меня, — весело сказал Плечистый-Птица и тоже вынул оружие — гладкий никелированный пистолет. — Все понятно?
Посетители энергично кивнули, мол, все понятно. Только черноволосый мужчина не кивнул, сидел, выпрямившись, внимательно разглядывал хрупкого налетчика, потом сказал женщине, невесело усмехнувшись:
— Справили рожденьице, мать твою!..
— Нет, — говорила женщина. — Нет, нет, — ее длинные алые ногти судорожно царапали его кулак, оставляя на нем четкие красно-белые борозды. — Нет…
— Я очень рад, что всем все понятно, — одобрил Птица. — Теперь я пройдусь по залу и соберу деньги и драгоценности, которые вы сейчас положите на столики.
— А хрен в задницу не хочешь, сука! — крикнул черноволосый и стремительно метнулся со стула в сторону хрупкого налетчика. Прыжок, другой… Черноволосый сшиб Хрупкого наземь, прижал коленом к полу руку с пистолетом, занес тяжелый круглый кулак над его головой.
— Не надо! — тонко завизжал Хрупкий. — Я боюсь! — замотал головой из стороны в сторону.
— Убери руки, — хрипло заорал Птица. — Убери руки! Убью! Убью!
Вытянул пистолет в сторону черноволосого, переступал с ноги на ногу, нервно, дерганно.
Черноволосый вдруг нахмурился, нагнулся над Хрупким, вгляделся ему в лицо, сорвал усы, выпрямился, ошарашенно взглянул на Птицу…
— Так это… — выговорил растерянно.
И только тогда Птица выстрелил.
Пуля попала черноволосому точно в переносицу. Его швырнуло назад, он рухнул на пол, тяжело, с глухим коротким стуком, выгнул спину на мгновенье, обмяк, замер.
Заголосила женщина, что сидела рядом с ним, повалилась грудью на стол, застучала кулачками по тарелкам, рюмкам, фужерам, руки мокрые от крови…
— Уходим! — закричал Птица. — Уходим быстро! — попятился к кухне.
За ним потянулся и Большеголовый.
— Стоять! — фальцетом выкрикнул Хрупкий. Он уже поднялся, уже опять нацепил усы, стоял, безбровое лицо съежено — не прошел еще испуг, — цепко оглядывал зал. Поднял руку с пистолетом, выстрелил в потолок. Посыпалась сверху белая пыль.
Хрупкий выкрикнул высоким голоском:
— Деньги и драгоценности на стол!
Посетители зашевелились, стали суетливо шарить по карманам, раскрыли сумочки, расстегнули кошельки, развернули портмоне.
Птица и Большеголовый переглянулись, нехотя вернулись в зал.
— Давай, милый, действуй, — устало сказал Хрупкий, сел на ближайший стул, закинул ногу на ногу, достал пачку сигарет «Марльборо», закурил, щурил левый глаз от дыма.
— Пожалуйста, пожалуйста, — со всех сторон к Птице тянулись руки с деньгами, с перстнями, с кулонами, с цепочками, с бусами, с ожерельями, с подвесками, с брошами, с заколками, с серьгами. — Пожалуйста…
Ворота были железные, тяжелые, и поэтому отворялись долго и с натугой. Створки расползались нехотя, медленно и нудно скрипели. За воротами стоял хмурый милиционер, тер глаза, будто со сна, а за милиционером виднелся двор, и во дворе желтели милицейские машины-«газики», а за «газиками» блестели мытым стеклом большие двери, и на стекле было написано «Дежурная часть», а возле дверей стояли люди, и в штатском, и в милицейских мундирах, и все как один смотрели на ворота. Молчали. И не курили даже.
Наконец, ворота открылись, и во двор въехали два автобуса и пыльный грузовик с глухим фургоном — «воронок».
Из первого автобуса вышел Вагин. Он был в бронежилете, в руках держал десантный автомат. На лице пот, в зубах сигарета.
— Ну? — спросил один из стоявших у дверей офицеров — розовощекий, упитанный майор.
— Пятнадцать, — ответил Вагин, размял затекшие ноги, отшвырнул окурок в сторону. — Как минимум четверо в розыске. Остальных привязывать, будем. Кто-нибудь да опознает… Вымогатели, воры. Семь человек со стволами. На завтра надо выдернуть всех терпил. И «поджопных» тоже.
— Терпил-то мы вызовем, — согласился майор. — Конечно. Мы обязаны, — после паузы заговорил громче, внятней. — А что касается тех, заявления которых, как ты выражаешься, якобы подложены под мягкое место наших сотрудников, то есть сокрыты, этих не получится, потому что такое безобразие, как сокрытие заявлений граждан, в нашем подразделении не имеет место быть… — повернулся к офицерам, заметил с усмешечкой: — Без году неделя в управлении, а туда же, в командиры… Резвый!
Вагин, не торопясь, подошел к майору, ткнул ему в живот стволом автомата, сказал ласково, улыбаясь:
— И «поджопных» тоже!
— Хорошо, — кивнул майор, розоватость со щек пропала, появилась бледноватость. — Конечно…
Задержанных вытаскивали из автобусов, из «воронка», и, подталкивая в спину прикладами автоматов, гнали бегом в «дежурку». Иногда кое-кто сопротивлялся и кричал примерно такие слова: «За что повязали, суки ментовские?! Требую прокурора, и адвоката, и иностранных журналистов!»
Таких били.
Не сильно, правда.
Для острастки.
Помогало…
Вагин стоял у деревянного барьера, за которым сидели дежурные офицеры, снимал бронежилет.
Неподалеку, тоже возле барьера, откатывали «пальцы» одному из задержанных, здоровому мордатому малому. Малый был весь в коже — брюки, куртка, галстук — модный. Склонив к плечу голову, он сонно наблюдал за милиционером, который возился с его руками.
Вагин снял, наконец, бронежилет, положил его на барьер рядом с автоматом, сказал офицеру, устало шевельнув пальцами:
— Принимай.
Малый повернулся в его сторону, усмехнулся, заметил негромко:
— Зря ты так, начальник, со мной. Несправедливо. Я сидел в симпатичном кабачке, выпивал, закусывал. Не грабил, не убивал. А ты меня в контору. Несправедливо. Я очень не люблю, когда несправедливо. Когда по справедливости, когда с «поличняком», тогда другое дело, а так… — малый осуждающе покачал головой, добавил грустно: — Пожалеешь, начальник, ох, пожалеешь…
— Ты кого пугаешь, шантрапа подзаборная? — не поворачиваясь к малому, очень учтиво и любезно проговорил Вагин. — Меня, офицера милиции? У тебя что-то случилось с головкой?! Да? — засмеялся. — Я сейчас приведу ее в порядок! Я умею!
Сказал и тотчас стремительно сорвался с места, цепко ухватил малого одной рукой за ворот, другой за волосы; рыча, свирепея, потащил его к решетчатой двери камеры, за которой, прижавшись друг к другу, теснились задержанные, ударил малого лицом о решетку — задержанные испуганно отпрянули от двери, охнув разом, потом ударил еще, еще…
Малый заныл тонко. Заголосили, оклемавшись, задержанные. Два милиционера повисли у Вагина на руках. Малый упал, выл по-собачьи, лицо в крови, черное.
Вагин одним движением сбросил милиционеров, подошел к двери камеры, выговорил ясно и четко:
— За убитого вчера старшего лейтенанта милиции Ходова я дал себе слово положить десятерых таких, как вы, — Вагин рукавом вытер пот с лица, сказал буднично: — И положу…
Он недолго постоял во дворе. Щурился на солнце, рассеянно наблюдал, как водители милицейских автобусов прибирали салоны машин. Курил без желания. Бросил сигарету. Поднял голову к солнцу. Глаза закрыты. Лицо ясное, мягкое. Потянувшись с удовольствием, как после доброй ночи, закинул руки за голову, вздохнул глубоко, медленно выдохнул… Открыл глаза, улыбнулся вяло, пробормотал едва слышно:
— Ну и что?
Она сидела возле самого его кабинета. На стуле. Не на стоявшем рядом удобном диванчике, а именно на стуле. На стуле она, конечно, выглядела строже и официальней, чем могла бы выглядеть на диванчике — это точно. Но все равно на нее смотрели — все, кто проходил по коридору, — и сотрудники, и посетители, и уборщица со шваброй и громыхающим ведром и легким матерком, и электромонтер с чемоданчиком, в кепке и с лампочками в карманах. Кто в упор смотрел, кто искоса поглядывал, а электромонтер, чтобы еще раз ею подивиться, даже из-за угла высунулся, одна лампочка у него выскользнула из кармана, упала, но, что интересно, не разбилась, а покатилась по полу, по коридору, но электромонтер не пошел за ней, не поднял, застеснялся. Патрик Иванов несколько раз туда-сюда прошествовал, сначала без всего, с пустыми руками, потом, суровый, прошагал, пистолетом пощелкивая, вроде как проверяя его исправность, и наконец с десантным автоматом пробежал. Однако ноль внимания. Она даже не подняла на него глаз. Сидела в своем узком белом костюме, ногу на ногу закинув, тесная юбка почти до середины бедер задралась — ноги тонкие, туфли на шпильках длинных, — курила «Марльборо», чуть сощурив длинный глаз, губы нежные, слегка вспухшие, как после сна, нет, как после сладкой истомы ночной, как после любви.
Как после любви.
Он замедлил шаг, когда ее увидел, но только на мгновенье, а потом, наоборот, зашагал быстрее, и даже быстрее, чем следовало бы.
Анжелика Александровна Машева. Большеглазая красавица.
Она подняла глаза ему навстречу, улыбнулась скромно, отшвырнула сигарету за спину, сигарета, беспорядочно кувыркаясь, сделала дугу и упала точно в отверстие белой керамической урны, а вслед за сигаретой она кинула за спину смятую пачку дорогостоящих американских сигарет, которую до этого непроизвольно комкала в руках, и смятая пачка тоже описала дугу и тоже провалилась в черную дыру чисто вымытой недавно проходившей уборщицей урны. Из-за угла выглянул электромонтер в кепке и с лампочками в кармане и оценивающе покачал головой — он так не умел, а хотел бы, очень даже хотел бы.
Вагин остановился перед женщиной, смотрел, тер щеку пальцами, морщился, как от света резкого, наконец ступил к кабинету, распахнул дверь, жестом указал в глубь кабинета. Она встала, поправила костюм, не глядя на Вагина, переступила порог. Вагин закрыл дверь за собой, приблизился к столу, сел, женщина продолжала стоять, Вагин пошевелил губами, потом бровями, тоже встал, провел ладонями по волосам, вышел из-за стола, взял стул от стены, придвинул его к женщине, и только тогда она села, Вагин обошел ее, осторожно опустился в кресло, выдохнул, постучал пальцами по гладким, полированным подлокотникам, потом вынул из кармана ключи, повернулся к сейфу, открыл его, долго рылся там, залез с головой, шуршал бумагами, гремел пустыми бутылками, наконец выбрался из сейфа, улыбался, довольный, положил на стол перед женщиной конфету в затертой обертке «Маска». Женщина кивнула, развернула конфету, положила ее в рот, жевала, Вагин какое-то время с удовольствием смотрел, как она жует, потом с грохотом, от которого женщина вздрогнула, закрыл сейф, бросил ключи в карман куртки. Женщина дожевала конфету, щелкнула замком сумочки, извлекла оттуда новую пачку «Марльборо», вскрыла ее острым коготком, взяла одну сигарету, протянула пачку и зажигалку Вагину. Вагин тоже вынул из пачки сигарету, прикурил, а пачку и зажигалку положил в карман куртки, зажигалка и ключи от сейфа весело звякнули, встретившись друг с другом. А женщина так и осталась с незажженной сигаретой, она недоуменно уставилась на Вагина, а Вагин тем временем сосредоточенно курил, пускал густой серый дым изо рта, из носа, на женщину не смотрел, смотрел рядом, смотрел мимо, на пустую стену напротив смотрел и поэтому не видел, как женщина высоко подняла брови, удивляясь, что он не дал ей зажигалку, чтобы она смогла прикурить. Тогда она встала, положила незажженную сигарету «Марльборо» в пепельницу, аккуратно вынула из пальцев Вагина — он не сопротивлялся — его почти докуренную сигарету и тоже положила ее в пепельницу. Осталась стоять. Вагин нахмурился, но тоже встал.
Разглядывали друг друга.
Разделенные столом письменным.
Будто не виделись никогда.
Разделенные столом чиновничьим.
Стол широкий, длинный-длинный. Для начальничьего кабинета.
В глазах радуга. Семь цветов. И у Вагина. И у женщины. Яркие до боли.
Разделенные столом…
Она подалась чуть вперед. Губы разомкнула. Влажные. Теплые. И он наклонился. Глотал слюну часто-часто, с трудом дыхание сдерживал.
Глаза у нее взбухли вдруг. Будто заплачет сейчас.
Еще немного, еще чуть-чуть, последний дюйм он трудный самый…
Коснулись губы друг друга. Легко. Пухово. Невесомо.
Как в сказке.
В жизни так не бывает.
Хоть застрелись из пистолета Макарова.
Но вот вздрогнули губы — и у него, и у нее, — разомкнулись, затрепетали обеспокоенно…
Это стук в дверь их вспугнул, настойчивый и громкий.
Взлетели губы и опустились тотчас по разные стороны стола.
Разделенные столом милицейским…
— Ну?! — только и сумел выдохнуть Вагин.
Дверь заскользила бесшумно на ухоженных петлях. Открываясь.
На пороге — Оля, та самая, что из информационного центра, та самая, что с компьютером на пару Вагину фамилию злодея отыскала, та самая, что в коротком платьице и ничего из себя. Одна рука ее в дверной косяк уперлась, другая — в упругое бедро. Оля окинула взглядом посетительницу вагинского кабинета, усмехнулась едва заметно уголком розово-помадно-скользко-блестящих губ, мол, что это такое тут сидит. ЧТО ЭТО ТАКОЕ тут сидит? И пошла, покачиваясь на стройных ножках, к вагинскому столу, села на уголок, спиной к посетительнице, склонилась к лицу Вагина, открыла рот, чтобы сказать что-то, Вагин остановил ее жестом, повернулся к женщине, проговорил с трудом, предварительно откашлявшись тщательно:
— Вы простите, — опять откашлялся, — Анжелика…
— Лика, — с готовностью подсказала женщина. — Просто Лика. Для вас…
— Простите, — повторил Вагин. — Ну? — поднял лицо к симпатичной Оле.
Зашептала что-то Оля скороговоркой ему на ухо. Вагин кривил брови, вслушиваясь, кривил щеки, кривил лоб.
— Ну и что? — спросил, так ничего и не поняв.
Оля выпрямилась, потянулась сладко, выгнула спину, чтобы Вагин, а может, и не только Вагин грудь ее разглядеть сумел — очень трудно было эту грудь разглядеть — очень она крупная и очень тяжелая, — произнесла томно:
— Ну хорошо. Потом.
Вышла, гарцуя. Славная.
Дверь закрылась особенно нежно, и особенно мягко, и особенно бережно, и особенно бесшумно, будто и не было этой самой двери, а вместо нее болтался на смазанных петлях толстенький матрасик от полутораспальной кровати.
Так выражала симпатичная Оля свою радость по поводу появления в кабинете старшего оперуполномоченного уголовного розыска управления внутренних дел города, капитана милиции Вагина А. Н., большеглазой женщины по имени Лика.
Славная.
Так вот, как только закрылась дверь, Вагин встал нетерпеливо, не отрывал глаз от Лики, и даже не моргал. Так-то.
И Лика поднялась, через мгновенье после него, через долю мгновенья, через тысячную долю мгновенья.
И опять коснулись друг друга их губы.
Разделенные столом оперуполномоченным…
Вагин взял женщину за плечи, крепко. Цепко. Надежно.
Держал.
Целовал беспощадно.
Захлебывался.
Как тогда, в пятнадцать лет, под Одессой, в Коблеве, на пляже, ночью, тоненькую девочку по имени Марита.
…Или Карина.
…Или Лолита, ну да бог с ним, с именем…
Главное, все повторилось!
Волшебство.
Хоть застрели из пистолета Макарова.
Лика закинула одно колено на стол, затем второе, затем третье… нет, насчет третьего это, пожалуй, перебор, приблизилась вплотную к Вагину, еще сильнее впилась в его жадный рот, непроизвольно навалилась ладным тельцем своим на него. Он не удержался, рухнул вместе с Ликой в кресло, и кресло не удержалось и рухнуло вместе с ними на пол…
Они лежали на полу рядом с креслом и хохотали безудержно, будто не было Жизни, будто не было Смерти.
Из кабинета вышли серьезные, строгие. Друг на друга не глядели. Вагин запер кабинет, и они зашагали по коридору, быстро и деловито. Чуть впереди плохо сосредоточенная Лика, чуть позади хмуровато-рассеянный Вагин.
У окна курила Оля.
У окна курила Оля.
У окна курила Оля.
Уже у самых входных дверей, у дежурки, Лика коснулась руки Вагина, сказала:
— Я сейчас…
Вернулась туда, где курила Оля. Подошла вплотную, проговорила тихо, с явным сочувствием:
— Он не любит небритых женщин.
— Что? — Оля непроизвольно вскинула руку к лицу, провела по щеке.
— Не любит, — вздохнула Лика, повернулась, пошла обратно, едва сдерживала смех.
Оля растерянно трогала подбородок, шею…
«Жигули» неслись по городу. Вылетали на встречную полосу, ныряли под красный светофор, с бешеной скоростью проскакивали перекрестки.
Офицеры ГАИ отдавали им честь.
Они мчались по широкому загородному шоссе. Солнце слепило. Ветер пьянил. Лика слепила. Лика пьянила…
Оля стояла перед зеркалом в туалете. Почти голая. В узких белых трусиках. Скомканная одежда — на полу. Нервно разглядывала себя со всех сторон. Сейчас заплачет, бормотала обиженно:
— Ну где небритая? Ну где небритая?
А в конце пути была гостиница. Называлась она «Сосновый бор». И она действительно находилась в сосновом бору. Так что те, кто ее так назвал, нисколько не покривили душой, когда придумывали название. Хотя, конечно, могли ведь по невежественности своей назвать гостиницу и «Еловый бор», или там «Пихтовый бор», или того хлеще «Березовая роща», ан нет, молодцы все-таки оказались, видно, посоветовались со специалистом-биологом, видно, на место его вывозили, консультировались, какой же это все-таки бор, а он им раз так, сходу, и заявил, специалист как-никак, разбирается, мол, сосновый это бор, а не пихтовый, не кедровый, не еловый и даже, хлеще того, не березовая роща…
Вот так и назвали эту гостиницу «Сосновый бор».
Была она маленькая, уютная. Четыре этажа. Просторные широкие окна. Стекла чистые, прозрачные, как воздух, разноцветные занавески, в каждом окне разные, горшочки с домашними растениями на подоконниках.
Впрочем, все, как в любой советской гостинице.
Перед входом, во дворе сверкают на солнце идеальной полировкой нерусские машины, и даже не грузинские, и даже не узбекские. Неплохие машины…
Вагин миновал низкие воротца. Ехал, лавируя меж нерусских машин. Навстречу ему спешил высокий мужчина в черном костюме, с маленькой аккуратной бабочкой у горла. Подошел. Загорелый. Улыбчивый. Пожал руку Вагину, воспитанно коснулся руки Лики, поклонившись, жестом позвал гостей за собой. Двинулся обратно к гостинице. Лика и Вагин — за ним. Держатся за руки. Как дети. Как в детском саду на прогулке.
Швейцар им поклонился. Портье привстал, приветственно помахал рукой, лифтер поднял над головой сжатые замком ладошки — мир, дружба, пхай, пхай… Люди, что были в фойе, провожали их внимательными взглядами. Кто они такие, эти двое? Откуда? Зачем?
Человек с бабочкой остановился перед высокими стеклянными дверями. Улыбался загадочно. И вот торжественно взмахнул руками, как дирижер перед оркестром, и опустил их плавно, и бесшумно открылись двери, и тотчас заиграла музыка — скрипки — и Вагин с Ликой переступили порог и попали в снежное царство: белые столы, белый потолок, белый пол, белые занавески, белые столики, белые стулья, белые тарелки, рюмки и фужеры словно изо льда, и белые цветы, и белые скрипки в руках музыкантов, и белые музыканты, и белые официанты…
Только один метрдотель в черном. Так положено. Его должны видеть.
Все.
— Какой столик желаете? — спросил он Лику и Вагина. Склонился к Лике, добавил вполголоса: — Любой к вашим услугам. Они все заняты вами.
— Какой столик желаете? — тихо-тихо повторило эхо.
— Какой столик желаете? — подхватили официанты.
Лика зажмурилась, крепче сжала руку Вагину, улыбалась безмятежно, открыла, наконец, глаза — светящиеся, — показала на столик у окна.
Засуетились официанты, отодвинули стулья, смахнули с них невидимую пыль, усадили бережно единственных своих гостей, заспешили на кухню.
К скрипкам подключился рояль, незаметно, легко, и слышно было, что они очень любят друг друга, скрипки и рояль.
Шипело шампанское в льдисто-хрустальных бокалах, в сахарно-фарфоровых вазах сверкал изумрудом влажный виноград, розово светились бархатные персики, кровью отливала спелая вишня.
Лика поцеловала ладонь, коснулась ею щеки Вагина.
Смотрела на него. С Восторгом. И Болью. С Желаньем. И Страхом.
Неужели правда? Неужели сказка сбылась?
Этого не может быть.
Этого не может быть.
Хоть застрели из пистолета Макарова.
Вагин не отпускает ее руку, целует, гладит ею свою щеку, губы, глаза.
Одна бутылка шампанского уже выпита и унесена, на столе появляется другая, и снова шипит вино в бокалах.
А закуска так и не тронута.
Рдеют помидоры, масляно блестит икра, манит осетрина, и прочая, и прочая, и прочая…
Нежатся в музыке скрипки с роялем.
Черный метрдотель склоняется к самому уху Вагина, прикладывает руку к груди, что-то быстро показывая на дверь. Вагин не слышит поначалу, что ему говорит этот назойливый человек, он купается в ЕЕ глазах. Потом морщится, начинает что-то понимать, кивает согласно.
За стеклянными дверями, в фойе, толпится народ. Женщины, мужчины. Много иностранцев. Еще больше наших. Не иностранцев. Судя по виду, это фарцовщики, проститутки, рэкетиры, мошенники, воры, грабители, просто спекулянты и другие странные личности жуликовато-чиновничьего вида.
Они галдят. Грязно ругаются. По-русски и по-английски, и на других разных языках, кто какой знает, стучат кулаками в стеклянные двери и вообще ведут себя неприлично.
Лика и Вагин поднялись — и снова рука в руке — пошли за метрдотелем в сторону второго выхода.
Двери, наконец, открыли. Толпа с гиканьем ворвалась в зал. Два официанта были сбиты с ног. Несколько столиков опрокинуты. Побиты тарелки, рюмки и фужеры. Ну а в целом все обошлось благополучно.
Уже ночь. Уже светят звезды. Много звезд. Завтра будет славный день. Они лежали на траве и смотрели на небо. Долго смотрели. Так долго, что официант, который стоял неподалеку от них возле черного входа в ресторан, устал держать поднос с шампанским и, плюнув на приличия, поставил поднос на землю и закурил.
Вагин повернулся к Лике, погладил ее лицо, поцеловал, прижал ее к себе, целовал сильнее, задыхался, ладонь его поползла по ноге женщины. Выше, выше… Она вскрикнула, не сдержавшись.
— Погодь, — проговорил кто-то неподалеку. — Давай поглядим. Ща он ее трахать будет, — говорил с трудом. Язык тяжелый.
Вагин, раздраженный, приподнялся на локте. За оградой стояли два мужика в расстегнутых белых рубахах и пялились на Вагина и Лику.
— Не-а, — сказал второй, — не будут.
— Будут, — настаивал на своем первый. — Я бы точно стал, — икнул.
Вагин вынул пистолет и стал угрожающе подниматься.
— Ааааа! — заголосили мужики и, спотыкаясь, убежали.
— Ха-ха-ха! — посмеялся официант и закурил еще одну сигарету.
Вагин сплюнул, сумрачный, недовольный, убрал пистолет, подал руку женщине.
Просторный гостиничный номер. Огромная кровать. Два толстых кресла. И повсюду свечи. Повсюду. На столике, на тумбочках, на шкафу, не телевизоре, на подоконнике. И все горят. Все. Вагин обнял женщину, расстегнул жакет на ней, коснулся ее груди, снял жакет, осторожно, медленно, прошуршал молнией юбки. Женщина осталась в одних белоснежных крохотных трусиках…
За стеной кто-то застонал, громко, со сладкой истомой — женщина, потом проревел что-то мужчина, заныла кровать.
Вагин скривился, злясь, оскалился, выдернул из кобуры пистолет, шагнул к двери. Лика повисла на нем. Смеялась.
…Она опять не сдержалась, закричала, когда он вошел в нее. За стеной тотчас замолкли.
Слушали.
Пусть.
Не надо стесняться радости.
— Я люблю тебя, — сказал он потом.
— Я люблю тебя, — сказала она потом.
I love you. Je t’aime. Ti amo. Ich liebe dich. Uo te quieao.
Блеклый день. Будто пыль в воздухе клубится. Невесомо. Никак не осядет.
Машина стояла у тротуара.
По тротуару шли люди. Много людей. Очень. Тротуар был для них тесен. Они задевали друг друга плечами, руками, а некоторые даже умудрялись задевать друг друга и ногами. Поэтому самые нетерпеливые, а может быть, самые умные, спрыгивали с тротуара и шли по мостовой. А по мостовой ехали автомобили. Много автомобилей, хотя, конечно, меньше, чем людей на тротуаре. И эти самые автомобили иногда задевали людей, идущих по мостовой, и тогда самые нетерпеливые из людей, а может быть, и самые умные, вскакивали на тротуар и, помогая себе плечами, руками и ногами, решительно втискивались в плотный поток себе подобных… Они задевали друг друга руками, плечами, и даже ногами, и поэтому самые нетерпеливые из них, а может быть, самые умные, спрыгивали с тротуара и шли по мостовой…
Машина стояла у тротуара.
За рулем был Вагин. Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, а ноги его располагались на передней панели, по обе стороны от руля. Так ему было удобно. Он вообще всегда стремился к тому, чтобы ему было удобно, и этим, в частности, отличался от подавляющего большинства людей, которые стремятся, чтобы им было неудобно.
Вот такой был Вагин. Вот такой был. Вот такой. Вот.
…Салон был до отказа набит сладкоголосым Томом Джонсом. Вагин слушал магнитофон. Громко. Семидесятые годы. «Естердей».
Смотрел в одну точку перед машиной. Рассеянно. Стеклянно. Сигарета приклеилась к губе, висела невостребованно, слабо дымилась…
А потом Вагин резко поднял руки, сдавил ладонями голову, съежил лицо, зажмурился, простонал коротко, стремительно выхватил из магнитофона кассету, с силой вышвырнул ее в окно. Чье-то равнодушное колесо наехало на кассету. Она хрустнула пластмассово. А Вагин оскалился, довольный, сказал:
— Ха!
В стекло кабины постучали легонько, ногтем. Вагин повернулся к тротуару, в окно заглядывал мужчина лет тридцати, весь джинсовый, в жокейской кепочке с длинным козырьком. Вагин открыл дверь, мужчина сел, сказал без особой радости:
— Привет.
— Здравствуй, Кобельков, — ответил Вагин, завел двигатель, тронулся с места.
— Отчего так официально? — спросил Кобельков, посмотрел на себя в зеркальце заднего вида, натянул кепку поглубже.
— Нравится мне твоя фамилия, Леша. — Вагин ловко влился в автомобильный поток. — Я бы с удовольствием и даже с гордостью носил бы такую фамилию. Она отражает нашу с тобой сущность.
— Это точно, — согласился Кобельков. — Ты кобелек знатный.
— Да и ты не промах, — весело отозвался Вагин. — Есть две вещи, ради которых стоит жить. Это работа и женщины.
— И справедливость, — добавил Кобельков.
— Несколько не из того смыслового ряда, — усмехнулся Вагин. — Но в общем верно.
— Справедливость — это месть, — веско заметил Кобельков. — Так что из того ряда. Работа, женщины, месть.
Вагин неожиданно затормозил. Машина замерла посреди мостовой. Автомобили загудели сзади, из окон высовывались водители, матерились.
Вагин повернулся к Кобелькову, посмотрел на него внимательно, поискал что-то в лице его, неизвестно, нашел или нет, да неизвестно, что и искал-то, проговорил тихо:
— Справедливость — это месть. Верно.
Взялся снова за руль, включил передачу, поехал. Разогнался. Летел на сумасшедшей скорости. Смотрел вперед, хмурился туго, на скулах вдруг бугорки вспухли, побелели, руки крепко руль держали, очень крепко, пальцы словно высохли.
С трудом отклеил ладони от руля, стер тонкий слой пота со лба, выговорил жестко:
— Но месть — не всегда справедливость! — и крикнул вдруг, не сдержавшись: — Месть — не всегда справедливость! Ты понял?! Понял?!
— Конечно, конечно, — опасливо косясь на Вагина, закивал Кобельков. — Конечно…
Вагин сбросил скорость, вздохнул, выдохнул с шумом, морщась, потер рукой грудь, успокаиваясь, спросил коротко:
— Ну?
— Есть человек, который может вывести на Птицу, — начал Кобельков.
— Кто?
— Лева Дротик.
— Слышал про него. Наркота?
— Наркота, — кивнул Кобельков. — Но не только. Он помогает Птице сбывать рыжье и камни.
— Хорошо, — одобрил Вагин. — Что на него?
Кобельков вздохнул горестно:
— Лучших дружков тебе отдаю…
— Ну, ну! — торопил его Вагин.
— Завтра Дротик принимает товар. Гастрольная команда из Харькова сдает. Героин.
— Когда? Где?
— В «Северном», часов в восемь.
— Почему в кабаке? Почему не на хате?
— Харьковские боятся, что Дротик их обует, стволы, каратисты, то, се… В кабаке безопасней. Народ. Менты. Да и оглядеться можно.
— Хорошо, — сказал Вагин.
Кобельков снова вздохнул.
— Ну что еще? — Вагин полуобернулся к Кобелькову.
— Ты его будешь брать?
— Непременно.
— Плакала моя доля… — запечалился Кобельков, пропел грустно: — Ах мой белый порошок, сладкие часочки…
— Много? — спросил Вагин.
— Тебе года на три роскошной жизни хватило бы.
— Мне хватает и зарплаты, — сказал Вагин.
— Дуракам всегда зарплаты хватает, — опрометчиво заметил Кобельков.
И Вагин опять вдавил педаль тормоза. Застыл автомобиль в самой середине разгоряченного железного строя.
Вагин ухватил Кобелькова за ворот куртки, притянул его к себе, выдавил, ярясь:
— У меня материала хватит, чтобы вкатить тебе потолок. Но я этого делать не буду. Слишком жирно. Я пристрелю тебя. А труп сброшу в речку. С камушком на шее. И никто. Никогда. Тебя. Искать. Не станет!
— Виноват, капитан, виноват, — испуганно зачастил Кобельков.
— Вон! — тихо проговорил Вагин.
Кобельков поспешно выбрался из машины.
Гудели клаксоны. Неистовствовали водители.
Подбежал «гаишник». Сухой. Строгий. Постучал жезлом по крыше, потребовал высокомерно:
— Документы!
— Да пошел ты на… — рявкнул Вагин и сорвал машину с места. С воем. И с визгом. Восхищаясь сам собой.
Вагин посмотрел на часы. Сощурился, что-то прикидывая. Потом сунул руки в карманы брюк. Огляделся. Тихая улица. Одинокие прохожие. И уж совсем редки автомобили. Проехали два-три, пока Вагин тут топчется. Зато много автомобилей у тротуаров. Стоят. Разные. Немало нерусских, и не узбекских, и не грузинских… Обыкновенные иностранные автомобили. Ничего особенного. Хотя и русских тоже хватает — «чайки», «жигули», «волги», «москвичи».
«Запорожцев» нет.
Владельцы автомобилей в ресторане. Ресторан называется «Северный». Он занимает два этажа старого толстостенного четырехэтажного дома. Широкая многоступенчатая лестница перед входом. Как перед дворцом каким. Влажно блестит — мытая. Тяжелые стеклянные двери. Прозрачные — ни пылинки. За ними просматривается фойе. Красные стены. Белые зеркала. Люди. И мужчины. И женщины. И все в вечернем, изящном, фирменном, складно сшитом, дорогом, в меру вольном, в меру строгом.
Модный ресторан. Один такой во всем городе.
И Вагин тоже модный.
И, конечно же, один такой во всем городе.
И он знает это.
Сегодня он не в курточке, не в джинсиках, не в кроссовочках — нет. В темном, отлично посаженном костюме, в светлой сорочке, в дорогом галстуке. Голливудская звезда на вручении «Оскара». Да и только.
Опять посмотрел на часы. Покрутил головой недовольно. И тут услышал приглушенное шипенье рации из микрофончика у воротника сорочки, а затем голосок, мужской:
— Ты ждешь меня, дорогой?
— Ты где? — тихо негодуя, выцедил Вагин.
— Я спешу к тебе, милый! Лечу, лечу…
— Не засоряй эфир, мать твою… — прогаркал Вагин.
— Не засоряй эфир, мать твою, — эхом повторил голос. — Не засоряй…
Вагин ухмыльнулся, не удержавшись.
Через несколько минут возле Вагина тормознул «жигуленок». Вышел Патрик Иванов. В белом костюме. Ослепительный. С алым цветком в руках. Гвоздика. Улыбался снежно. Протянул цветок.
— Это тебе, любимый! Это тебе!
— Ты — душка, — хмыкнул Вагин.
— Я знаю, — вздохнув, сказал Патрик Иванов. Оторвал у гвоздики длинный стебелек, пристроил цветок в петличке у Вагина.
— Ты — душка, — томно заметил Патрик Иванов.
— Я знаю, — не вздыхая, согласился Вагин.
Они направились к ресторану.
— Кстати, — Патрик Иванов остановился. Полез в карман, достал темные очки, несколько мгновений поколебавшись, надел их, проговорил, оправдываясь: — Чтоб не узнали.
Вагин тоже полез в карман и тоже достал очки. Только не темные. С обычными простыми стеклами. Не колеблясь, надел их, проговорил, не оправдываясь: — Чтоб не узнали.
Они посмотрели друг на друга и расхохотались.
Патрик Иванов с легкой опаской, оглядываясь. Вагин без стеснения и без оглядки.
Метрдотель был вислощекий и неповоротливый. Но обаятельный.
— У вас заказано? — спросил оперативников как родных, встречая их у входа в зал.
— У нас заказано, — ответил Вагин. — На фамилию Патрисов-Лумумбов.
— Есть такая фамилия, — радостно воскликнул метрдотель, распахнул руки. — Прошу.
Патрик Иванов обнажил крепкие влажные зубы:
— Мальядец, мальчижка, карашо, ха-ха-ха! — потрепал метрдотеля по плечу. Метрдотель расплылся в ответной улыбке. Потом все вошли в зал. Зал был очень большой. Круглый. Красно-белый. Полутемный. С перегородками между столиками. С ярко высвеченной эстрадой. С просторной танцевальной площадкой перед ней. На эстраде играл оркестр и пела длинноволосая девица в сверкающем купальнике. На площадке танцевали пары, и мужчины, не отрываясь, смотрели на девицу в сверкающем купальнике.
Метрдотель чуть отстал, коснулся локтя Вагина, кивнул на Патрика Иванова, спросил:
— Из какой страны, если не секрет?
— Какой уж тут секрет, — с готовностью откликнулся Вагин. — Из королевства на севере Африки. Идиотино-Дурко называется. Не слыхали, наверное?
— Слыхал, а как же, — обиделся метрдотель. — Идиотино-Дурко, только вчера читал…
Сели. Столик располагался в глубине зала. Как Вагин и просил. На двоих.
Подошел официант. Высокий. Гнутый. С тонкими редкими усиками:
— Водка, — сказал Патрик Иванов. — Зельедка. Икрушка. Черньяшка. И множко мьяска.
— Он просит такую закуску, — сказал Вагин. — Селедку, икру, черного хлеба. И много горячего мяса. И водку, конечно.
— Вы могли бы не переводить, — вежливо сказал официант, — я понял все, что он сказал.
— Вы разговариваете по-африкански? — изумился Вагин.
Девица в купальнике бросила петь и принялась танцевать. Телодвижения ее были недвусмысленно призывны. Мужчины нервничали, топтали ноги своих партнерш.
Вагин и Патрик Иванов разлили водку по стопкам, но пить не стали. Обошлись минеральной. Ели с аппетитом.
Патрик Иванов вытер губы салфеткой. Закурил.
— Теперь ответь, — сказал он, — почему мы пошли вдвоем?
— Увидишь, — ответил Вагин.
— Надо было брать бригаду…
— Не надо, — сказал Вагин.
— Я не понимаю, — злился Патрик Иванов.
— Поймешь, — сказал Вагин. Улыбнулся кому-то. Тоже вытер губы салфеткой и тоже закурил. Опять улыбнулся.
Патрик Иванов как бы невзначай обернулся. Заметил одну симпатичную даму, а затем и вторую за соседними столиками. Одна шатенка, другая брюнетка. Обе с мужчинами. Они улыбались Вагину. Не подозревая одна о другой.
Заиграл оркестр.
— Я сейчас, — сказал Вагин. Встал.
Обе женщины поднялись ему навстречу. Вагин выбрал шатенку. Брюнетка села, смущенная. Патрик Иванов вскочил со стула, подошел к брюнетке, пригласил ее.
— Я не танцую, — ответила она грубо. Мужчины за ее столом рассмеялись. Патрик Иванов прикусил губу. На деревянных ногах вернулся к своему столику.
Вагин крепко прижимал к себе шатенку, что-то говорил ей на ухо. Она смеялась весело, откинув голову назад…
Вагин опустился на стул, махнул рукой, сказал:
— Наливай! Дротика пока нет.
Патрик Иванов не шелохнулся. Тогда Вагин сам разлил минералку.
— Моя мать была проститутка среднего пошиба, — сказал Патрик Иванов. — А отец негр. Занюханный, уродливый. Лентяй. Пьяница. И дебошир. Он бил мою мать, когда она была беременная. Хотел прикончить меня еще там, в утробе. Не удалось. Я все-таки родился. И вырос. И стал таким же уродом, как и папашка. — Он неожиданно подался вперед. Качнулась посуда на столе. — Я ведь не урод, Вагин, правда, ну скажи, правда?!
Вагин сделал глоток минеральной, попросил:
— Сними очки.
Патрик Иванов покорно выполнил просьбу.
Вагин внимательно оглядел его, заключил со всей серьезностью:
— Ты очень симпатичный, — мягко накрыл своей ладонью его туго сжатый кулак.
— Да пошел ты!.. — Патрик Иванов с силой отбросил вагинскую руку. На них обернулись с соседних столиков.
— Тихо, — сказал Вагин, прищурившись и глядя за спину Патрику Иванову. — Они пришли.
Лева Дротик был маленький, пухленький и носатый. Наверное, именно за этот нос, тонкий и длинный, вроде как у деревянного итальянского мальчика, веселые представители уголовно-преступного мира и нарекли пузатого Леву туземной кличкой Дротик. Костюм на Дротике был дорогой, но сидел плохо, галстук фирменный, но висел неважно, туфли из тончайшей кожи, но болтались на ступнях, как лапти на инвалидных костылях. Не умел Лева Дротик достойно носить приличный прикид. Но это, по всей видимости, нисколько не мешало ему самозабвенно любить себя.
И он любил.
Шествовал меж столиков, выпрямившись, с солидной неторопливостью, гордо вскинув нос. Важный.
За ним вразвалку, ступая грузно и со значением, топали два здоровых парня. Плечи толстые, шеи короткие. Один начисто лысый, с простецким деревенским лицом, другой черноволосый, короткостриженный, широкоскулый, узкоглазый, то ли кореец, то ли монгол, то ли бурят, то ли… Телохранители.
Подошли к шестиместному столику возле эстрады. За столиком трое. Загорелые, в светлых костюмах, пальцы в перстнях. Один из троих привстал, поприветствовал Дротика и его ребят. Руки не подал.
— Видать, Дротик рассиживаться не будет, — заметил Вагин. — От водки отказался. От сигарет тоже. Возьмет товар и отвалит.
Женщина за соседним столиком, та, с которой Вагин недавно танцевал, глядела на него во все глаза, улыбалась. Вагин ответил ей каменным взором. Женщина перестала улыбаться, обиделась, опустила глаза, заморгала часто. Как бы не расплакалась, глупая…
— Нет, — возразил сам себе Вагин. — Уговорили-таки его на водку. Взял стопарь, стервец.
Патрик Иванов не спеша обернулся, подтвердил:
— Уговорили, — перевел взгляд на бутылку, стоящую перед ним, посмотрел на нее с сожалением, заметил резонно: — На водку кого хошь уговорить можно…
— Я сейчас, — вдруг сказал Вагин. Поднялся.
— Э!.. — Патрик Иванов попытался остановить его. Но Вагин уже шагал к двери.
Вышел в фойе, отыскал глазами автомат. Направился к нему. Снял трубку. Набрал номер.
— Это я, — сказал он. — Нет, — сказал он. — Ничего не случилось, — сказал он. — Просто так, — сказал он. — Я люблю тебя, — сказал он. Повесил трубку. Двинулся обратно в зал. Сел за стол. Налил минералки. Патрику Иванову и себе. Оперативники чокнулись фужерами. Выпили.
— Попробуем обойтись без стрельбы, — начал Вагин. — Отсечешь бугаев. Коси под пьяного. Задерись. То да се. Как увидишь, что я Дротика поволок, отваливай как можно дальше. Через кухню, через сортир… Понял? Мне нужен только Дротик. Только он один.
— Если только он сам понесет наркоту, — наконец разобрался в ситуации Патрик Иванов.
— Понесет сам, — жестко проговорил Вагин. Потер щеку, морщась. — Должен.
Наконец Дротик поднялся. А за ним и здоровяки. Сосредоточенные, хмурые. Шарят цепкими глазками по крепким харьковским ребятам, тщетно вычислить пытаются, не замыслили ли чего подлого эти чернобровые парубки против маленького Дротика. А харьковские знай себе улыбаются, пьют водочку и хвастливо перстнями сверкают.
Дротик царственно кивнул им, прощаясь, пошел по залу. Здоровяки за ним двинулись.
Вагин даже привстал, разглядывая Дротика и здоровяков.
Опустился на стул с размаху, вскрикнул сдавленно, радуясь:
— Сам несет! — добавил, подумав: — Сука!
Патрик Иванов никак не мог справиться со стеклянной входной дверью. Не поддавалась она ему, ослабленному алкоголем, куревом и несладкой негритянской жизнью.
— Отойди, — брезгливо сказал один из здоровяков.
— Вас ист дас? — по-иностранному поинтересовался Патрик Иванов.
Лысый оттолкнул его. Патрик Иванов обиделся и ударил Лысого по носу. Коротко и сильно. Лысый отшатнулся. Едва удержался на ногах.
— Вас ист дас? — продолжал кричать по-иностранному Патрик Иванов. Отбил один удар Корейца. Но только один — второй достал его. Патрик Иванов отлетел метра на два, упал на холодный кафельный пол. Но тут же вскочил, кричал истерично:
— Я есть гражданин иностранной держафа!
Лысый и Кореец медленно и неотвратимо надвигались на него. Патрик Иванов отступал. Лысый и Кореец надвигались. Патрик Иванов отступал…
Лева Дротик замер у двери, бледный, напуганный, покинутый, жалкий.
— Эй, — выдохнул он слабо, махнул рукой в сторону здоровяков. Бесполезно.
Огляделся. Людей в фойе много. И все с любопытством за дракой наблюдают. И никому нет никакого дела до напуганного Дротика. Значит, не харьковские это балуют, значит, случайность, значит, просто пьяный негр безобразничает. Ох уж эти нахальные цветные!.. Дротик кивнул сам себе, открыл с легкостью, неподвластной Патрику Иванову, стеклянные двери и вышел на площадку перед входом, отыскал глазами свою машину, хотел ступить в ее сторону…
Вагин сунул ему пистолет в глаз, ухватил руку с кейсом, сказал тихо:
— Не рыпайся, Лева! Милиция! Пошли…
Больно ткнул его стволом — Дротик сморщился плаксиво, засеменил покорно рядом с Вагиным.
…Патрик Иванов пяткой попал Корейцу в лоб — Кореец упал удивленный, — развернулся к Лысому. Поздно. Чугунный кулак Лысого опустился Патрику Иванову на самое темечко…
Вагин не успел дотащить Дротика до своей машины. Сзади грохнул выстрел. Вагин повалил Дротика и сам упал рядом с ним. Обернулся. Выстрелил на звук. Быстро-быстро пополз с тротуара за машины. Тянул за собой визжащего Дротика. Выпрямился, используя как прикрытие новенький сверкающий «мерседес».
Кореец несся по лестнице. Вниз. Тоже пытался добраться до машин. В руке пистолет.
На тротуаре и на лестнице люди. Стоят. Недвижные. Заледенели. Онемели.
— Всем лечь! — заорал Вагин. — Всем лечь!
Выстрелил три раза подряд в Корейца. Попал. Корейца отбросило вбок. Он упал тяжело. Затих. Дротик непроизвольно, от испуга, попытался вырваться, Вагин двинул его рукояткой пистолета по уху. Дротик все понял. Успокоился. Вагин снова выглянул. Где же Лысый? Тот не заставил себя ждать. Со стороны двери грохотнул выстрел. Второй. Третий. Вдребезги разлетелись стекла «мерседеса».
Лысый лежал на самом верху широкой лестницы, на площадке перед входной дверью, то есть он был метра на два выше уровня мостовой, на которой стоял Вагин. Пулей Лысого не достать. Но Вагин все же выстрелил для острастки пару раз. Мимо, конечно. Лысый ответил. С тонким металлическим звоном пуля прошила дверцу «мерседеса».
Вагин пригнулся и, прячась за машинами, неуклюже двинулся в сторону своих «Жигулей». Дротик то и дело падал. Вагин, матерясь, тащил его за собой. Вот и машина. Вагин отпер дверцу, впихнул Дротика в кабину. Сел сам. Дротик, обезумевший, попытался открыть другую дверцу. Вагин снова трахнул его рукояткой пистолета по голове. Дротик обмяк.
— Сто третий, — переводя дыхание, проговорил Вагин в микрофон рации. — Сто третий! Как слышите меня?! Патрик, как слышишь меня?!
Эфир умер.
Вагин завел двигатель, вырулил на тротуар, газанул мощно, погнал машину прямо в сторону лестницы. Глухо и тяжело ударились колеса о первую ступеньку. Машина полетела наверх. Дребезжала отчаянно. Лысый вскочил на ноги, выстрелил. Пуля с треском пробила лобовое стекло. Вагин придавил педаль к полу. Машина, как живая, прыгнула вперед, вбила Лысого в стеклянные двери. Стекло раскололось, посыпались осколки на каменный пол. Вагин выскочил из машины. Подбежал к Лысому. Огромный кусок стекла рассек Лысому горло. Кровь льет изо рта, из носа. Обильно. Глаза остановились, мутные. Вперились в Вагина, спрашивают: «Когда же твоя очередь, гад?!»
Вагин вытащил из машины Дротика, ткнул его головой в мертвое лицо Лысого, просипел осевшим вдруг голосом:
— Видишь, сука, как я умею! Видишь?!
Дротик, зажмурившись, закивал головой.
— Мне нужен Птица! Понял?! Птица! — Вагин вмял ему ствол пистолета в нос.
— Он таится даже от меня. Я не знаю, где он дохнет, — вздрагивая, заговорил Дротик. — Но в воскресенье его ребята… Убери ствол, больно… Его ребята на Инвалидном рынке примут для него морфий… Ростовский… Я подскажу, как выйти на того, кто привезет, на этого ростовского парня. Птица только морфий уважает… Отпусти… Больно… Тошнит…
Вагин старательно расставлял деревянные фигурки на шахматной доске. Весь этому важному делу отдался. Ровнял фигурки чуть ли не до миллиметра, ставя их точно посередине клеточки, оглаживал их, словно живых, кивал одобрительно, что-то бормотал ласковое под нос, когда ладьи, ферзи и лошадки становились точно там, где он и хотел. Но ставил он их не в два ряда с каждой стороны, со стороны белых и со стороны черных — как это вообще-то водится, а в один ряд и белых, и черных — без пешек.
Расставил-таки.
Вздохнул свободно.
Выпрямился.
Выгнулся.
Потянулся.
И без подготовки упруго щелкнул пальцем по ладье. Фигурка, кувыркаясь, полетела вперед и с ходу снесла с доски три черные фигурки. Шахматы рассыпались по разным концам стола.
Вагин радостно захлопал в ладоши.
Дверь распахнулась шумно, и в кабинет быстро вошел высокий мужчина в форме подполковника милиции. Лицо длинное, бледное, волосы черные, короткие, приглажены один к одному, блестят, словно только что водой смоченные.
Сел на угол стола, заговорил напористо:
— Прокуратура разбирает вчерашнюю стрельбу. Недовольны твоим рапортом. Хреновый рапорт. Перепиши. Подробно, до минуты. С самого начала. И главное, почему задерживали вооруженных преступников вдвоем. Понял?
Вагин щелкнул по коню, конь процокал по доске и сшиб еще двоих черных мерзавцев. Вагин опять зааплодировал себе. Веселился.
Подполковник устало вздохнул, потер рукой лицо, будто умылся, произнес тихо:
— Я очень благодарен тебе, Вагин, за сына. За то, что ты вытащил его тогда из дерьма. — Он подался вперед. — Но я уже отдал тебе долг! Отдал! Я не раз тебя выручал, но больше не могу. Не могу! Есть предел! — он соскочил со стола, прошелся по комнате, руки в карманах брюк. — Я понимаю, почему вы пошли с Ивановым, вдвоем. Ты хотел пострелять вволю, понимаю, хотел быстро расколоть Дротика, потому что при наличии группы захвата он бы находился под их защитой, как это ни парадоксально, и ты не смог бы тыкать ему пистолетом в нос и орать на ухо всякие ужасы. Понимаю. Но это не метод! Это черт знает что, но только не метод… Именно за такую работу тебя выгнали из Москвы. Понизили в должности. Именно за такую! А тебе хоть бы хрен! Ты всего лишь два месяца у нас, а уже… — подполковник не договорил, махнул безнадежно рукой.
Вагин ферзем сбил еще двух черных гадов. Вскинул победно кулак вверх.
Подполковник неожиданно склонился над столом и, задыхаясь от негодования, сбросил со стола шахматную доску. С деревянным треском доска грохнулась о стену. Подполковник поднес палец к носу Вагина, выдохнул тяжело:
— Последний раз!
Вышел, с силой захлопнув дверь за собой.
Вагин откинулся на спинку стула, закрыл глаза, улыбнулся безмятежно.
В комнате полумрак. За окном светятся уличные фонари. Свет от них падает на стол. На столе бутылки. В них дорогие напитки. Вкусные. Виски. Джин. Несоветское шампанское. Несколько пачек иностранных сигарет. Почти нетронутая закуска. Икра. Икра. Икра. Икра… '
Конфеты.
Тихо мурлычет Хулио Иглесиас. Интимно.
Свет от уличного фонаря освещает и кровать, стоящую рядом со столом. На кровати двое. Целуются самозабвенно, возбужденно стонут, вскрикивают сладко, обнаженные, жаркие, истовые… Это Патрик Иванов и Оля. Та самая Оля, что работает в информационном центре, и которая Вагину злодея с помощью компьютера отыскала.
— Еще! Еще… — в забытьи громко шепчет Оля. — Еще! Не останавливайся! Не останавливайся, Вагин! Не останавливайся, Санечка…
Патрик Иванов замер тотчас. Приподнялся над Олей, спросил четко и ясно:
— Кто? — ударил Олю по щеке.
Женщина вскрикнула испуганно. Патрик Иванов поднялся. Потянул за собой Олю. Опять ударил ее. Сильнее. Оля заплакала. Патрик Иванов нашел ее одежду, швырнул женщине.
Пока она одевалась, курил. Голый. Потный.
Открыл дверь, вытолкнул Олю из квартиры. В ночь.
Вернулся. Зажег свет. Достал из тумбочки кобуру с пистолетом. Вынул пистолет, взвел курок, подошел к кровати, направил ствол на подушку.
— Вагин? — спросил вкрадчиво и, якобы услышав утвердительный ответ, приказал зло: — Поднимайся, гнида!
Повел стволом, вроде как за поднявшимся Вагиным, скомандовал:
— Лицом к стене!
Приставил ствол к воображаемому затылку Вагина. Задрожал палец на курке. Патрик Иванов закрыл глаза, заморщинилось его лицо… Он откинул пистолет в сторону. Заныл тонко и протяжно…
Белое небо. Белые облака. Белое солнце. Белая река. Белый песок. Жарко. ЖАРКО.
Лика и Вагин плывут рядом. Быстро. Умело. Они уже на середине реки. Останавливаются. Лика обнимает Вагина за шею, целует его. Вагин отвечает горячо. Прижимает крепко женщину к себе. Какие-то секунды они не могут удержаться на плаву и уходят под воду, с головой. Выныривают, отфыркиваются, хохочут.
…На каленом сухом песке пляжа Вагин показывает Лике приемы рукопашного боя. Лика держится стойко, будто не в новинку ей все это. А потом и вовсе пытается лихой подсечкой сбить Вагина с ног. Вагин таращится на нее удивленно. Лика смеется. Опять ныряет в воду. Вагин за ней…
Уже сумерки. Город затих. Успокоился. Отдыхает в вечерней прохладе.
Остывает от зноя.
Остывают воспаленные дома. Остывают обожженные мостовые. Остывают расплавленные тротуары. Остывает вагинская машина. Остывает Лика. Остывает Вагин. Остывают гоп-стопники. Остывают марвихеры. Остывают щипачи. Остывают «отмороженные». Остывают паханы. Остывают проститутки. Остывают честные люди. Остывает земля. Остывает небо.
Вагин остановил автомобиль у тротуара. Бесшумно. Плавно. Вышел, захватив сумки. Свободной рукой обнял Лику. Поцеловал ее в губы, нежно, наслаждаясь. Не стеснялся прохожих, соседей на балконах.
Они вошли в подъезд. Поднялись по лестнице. Вагин отпер дверь своей квартиры. Пропустил женщину вперед.
— Кофе? — спросил, кинув сумки в прихожей. — Чай?
— Лед, — сказала Лика. — Лед. И еще раз лед…
— Хорошо, — согласился Вагин и пошел на кухню.
Лика вошла в комнату. Зажгла настольную лампу, стоящую на широком подоконнике. Огляделась. Подобрала с пола газеты, журналы, опустила их на журнальный столик, потом подняла пепельницу, полную окурков и ее поставила на столик, потом подхватила — тоже с пола — скомканные джинсы, аккуратно положила на широкую двухспальную кровать. Села на кровать, тут же рядом с джинсами, потом осторожно легла на спину — спина горит, болит, потом все-таки опять села, а потом и вовсе встала, подошла к столику, взяла пачку сигарет из сумки, закурила, присела на краешек кресла, чтобы обожженной спиной не касаться сиденья, а потом снова поднялась, подошла к письменному столу, взяла кассету из кассетника, вставила в магнитофон, нажала клавишу. Пел Том Джонс. «Естердей». Лика слушала какое-то время, тихо улыбаясь. Затем прокрутила кассету дальше. Опять «Естердей». Дальше. «Естердей». Лика перевернула кассету. «Естердей». Лика нахмурилась, потерла висок, будто боль унимая. Взяла из кассетницы еще одну кассету. «Естердей». Прокрутила дальше. «Естердей». Следующая кассета. «Естердей». Другая сторона. «Естердей». Четвертая кассета. «Естердей». Вторая сторона. «Естердей»…
Лика сдалась.
Стояла неподвижно, глаза рукой прикрыв. Слушала Тома Джонса. Крошилась сигарета меж пальцев. Но продолжала дымиться.
Она не видела, как в дверях появился Вагин. Он тоже слушал. И глаза его тоже были закрыты, сжаты, сдавлены. Шевелились губы, ломко, дерганно.
Вагин стремительно подошел к магнитофону, вырвал кассету, со всего размаха швырнул ее в окно, оперся руками на подоконник, дышал прерывисто. Лика подошла сзади, обняла его, положила голову ему на спину.
— Мне было тогда двадцать два года, — сказал Вагин. — Я заканчивал филфак в Москве, в университете. После четвертого курса приехал на каникулы домой. Сюда. В наш город. Купался. Загорал. Гулял с барышнями. Как-то возвращался домой. Днем. Ехал в лифте вдвоем с соседом. Вышли мы на нашем этаже. Видим, из моей двери замок выдран и на косяке белеет скол. Большой. Длинный. Сосед говорит, я в милицию позвоню. Я говорю, давай, а сам в квартиру. Сосед держит меня, умоляет не входить. «Убьют», — шепчет испуганно, а я рвусь, чего мне бояться, говорю: «Я каратист». Молодой дурак, — Вагин слабо усмехнулся. — Вхожу. В гостиной стоит малый и запихивает в сумку хрусталь, магнитофон, еще чего-то. Увидел меня. Не испугался. Сумку не выпустил. «Хозяин?» — спрашивает. — «Хозяин», — отвечаю. — «Нескладно вышло», — говорит, сокрушенно головой качает. — «Да уж куда складней», — соглашаюсь я, — «уж куда складней». И тут мы рассмеялись. Понимаешь? Расхохотались. Ровесники почти ведь. Ну, года на четыре он постарше. Понравился он мне. Понимаешь? Сильный, обаятельный, красивый. Глаза добрые. Ну, понравился и все тут…
Вор был высокий, стройный. На ногах джинсы тертые, на плечах светлая курточка. Студент да и только. Опустил сумку на пол, усмехнулся, сказал:
— Понимаешь, старик, я только-только откинулся. Без бабок, без жилья. На работу не берут. Голодный. Сирый. Вчера кореш из петли вынул. Еще чуть-чуть, и кранты мне…
— Вешался?.. — растерянно спросил молодой Вагин.
Вор кивнул, провел рукой по глазам, словно слезу смахивая.
— Я могу вам чем-то помочь? — спросил Вагин, засуетился вдруг: — Может, вы кушать хотите? Я сейчас.
— Нет, старик, — остановил его вор. — Я пойду, пожалуй.
Не успел. В дверях стояли два милиционера с пистолетами.
— Это мой друг, — сказал Вагин. — Он пришел в гости. Позвонил. Меня нет дома. Толкнул дверь. Она сломалась.
Вор с плохо скрытым удивлением посмотрел на Вагина. Повернулся к милиционерам, кивнул утвердительно, мол, так оно и было.
— Он тебе друг, — сказали милиционеры с пистолетами, — но истина дороже.
И повели Вагина и вора в отделение милиции…
— Разобрались, — продолжал Вагин. — Оперативники качали головами. Твердили, что я дурак. Но парня — его звали Леша — задерживать не стали.
Не было оснований… Я попросил отца устроить Алексея на работу к себе в институт, слесарем. Отец был тогда замдиректора НИИ. Он помог. Но через пару дней Лешка перестал ходить на работу.
…Забегаловка на берегу реки. Открытая. Столики под зонтиками. Ветер. Прохладно. За одним из столов расположились несколько человек. Среди них Вагин и Леша. Пьют. Едят. На столе всего полно. Водка. Коньяк. Пиво. Шашлыки. Леша обнимает Вагина, горячо говорит ему в самое ухо:
— Ну не могу, брат, эту работу делать. Скучно. Не мое. А вокруг не люди — бараны. Смурные. Злючие. Я, брат, веселье люблю. И смелых ребят. Вот этих, таких, как эти, например, — он кивнул в сторону своей компании.
А «ребята» все друг на друга похожи, словно из одной шкатулочки выскочили. Глаза шалые, но цепкие. Кривоватые ухмылочки…
— Настоящий вор не должен работать, — сказал один «из шкатулочки», потряс пальцем назидательно. — Закон!
Вагин поднялся, пошел прочь.
— Дурак! — Леша замахнулся на говорившего. Тот отпрянул.
…Вагин лежал на диване. Читал. Из открытого окна послышался свист. Вагин встал. Подошел к окну. Внизу, во дворе — Лешка. Машет рукой. Мол, давай, спускайся. Веселый. Довольный. Улыбается во весь рот. Вагин неохотно собрался. Вышел. Рядом с Лешкой новенький мотоцикл.
— Вот, — сказал Лешка и звонко хлопнул по сиденью мотоцикла. — Твой.
— Ты с ума сошел, — отмахнулся Вагин.
— Твой, — настаивал Лешка. Хмурился. Злился.
— Не могу, — сказал Вагин. — Откуда такие деньги? Ты их…
Не договорил. Лешка перебил его.
— Обидеть хочешь? — подошел вплотную. — Лучшего друга обидеть хочешь?
…Мотоцикл несется по шоссе. Впереди за рулем Вагин. Сзади Лешка. Поет что-то блатное, разухабистое…
Вагин и Лика сидели в креслах. Друг против друга.
— Я тогда с одной барышней встречался, — продолжал Вагин, — влюблен был. По уши. В первый раз. Лешка знал, естественно, об этом. И позвал нас как-то с Катей в одну компанию. Мы пришли… Квартира. Большая комната. Стол. Диван. Стулья. Магнитофон. Там был Лешка. Два брата Юдахиных и один шкет по кличке Комар. Сначала все нормально было. А потом они захмелели. Круто.
…Юдахины были похожи. Круглолицые. Широкогрудые. Рукастые. Лица вмятые, словно по ним кто-то упорно сковородкой молотил. Тот, что постарше, коротковолосый, тот, что помоложе, с волосами до плеч. На их фоне Комар выглядел жалко и смешно. Тощий, длинный, унылый.
Лешка глянул на Катю мутно, невидяще, голова покачивается, словно с трудом держит ее некогда крепкая шея, цыкнул зубом, сказал:
— Ну что, брат, у друзей принято делиться. Так? — сам себе ответил. — Так. Так что придется поделиться, девкой-то. А то я смотрю, ребята уже спермой исходят. — Спросил, полуобернувшись к братьям Юдахиным и Комару. — Исходите спермой-то?
«Ребята» кивнули неровно.
— Вот видишь, — удовлетворенно констатировал Лешка. — Исходят. Так что скажи девке, чтоб не рыпалась…
Вагин вскочил со стула.
— Да ты что, Леха? — крикнул. — Да ты что, брат?!
— Сидеть! — рявкнул Лешка, грохнул кулаком по столу.
Повалились бутылки и стаканы. Водка разлилась, потек тонкий ручеек со стола на пол, на кроссовки Вагину, на колени Кате.
Девочка сидела, не шевелясь. Глаза открыты, застыли, ледяные, только побелевшие губы вздрагивают.
— Лешка, ты что? Лешка? — повторял Вагин.
Братья Юдахины поднялись, откинули стулья, обошли стол улыбаясь, стали приближаться к девочке.
— Стоять! — рванулся вперед Вагин. Пяткой двинул Юдахину-старшему в грудь. Тот отлетел назад, споткнулся о стул, упал. Юдахин-младший в свою очередь ткнул Вагина кулаком в нос. Вагин не успел отреагировать. Взвыл от боли. Ответил двумя короткими ударами.
Юдахин-младший вынул нож.
Катя завизжала, закрыв ладошками уши.
— Ладно, — сказал Лешка, допил свой наполовину наполненный стакан. — Справедливость превыше всего. Не хочет девкой делиться, не надо. Но тогда пусть сам ее заменит.
Встал нетвердо. Решительный. Мрачный.
— Что? — не понял Вагин, попятился к стене.
Юдахин-младший стал расстегивать брюки.
Дошло до Вагина наконец.
— Так нельзя, — выдохнул он слабо. — Так нельзя… — вытянул руки умоляюще. — Так нельзя…
Лешка засмеялся. А за ним и братья Юдахины, и Комар.
Пел Том Джонс. Семидесятые годы. «Естердей».
Плечом к плечу пошли «ребята» на Вагина. Вагин заорал зверино, слюной брызгая, рванулся вперед.
Комар ударил его бутылкой по голове. Бутылка разлетелась вдребезги. Комар засмеялся тонко, радуясь. Вагин рухнул ничком на стол, вязкие черные ручейки потекли по его лицу.
Лешка спустил с него джинсы, расстегнул свои брюки, чертыхнулся.
— Не стоит, — проворчал, стал манипулировать руками у себя меж ног.
Юдахин-старший рассмеялся.
— На такую задницу и не стоит. Стареешь, Леха! У меня всегда готов.
Сорвал брюки. Продемонстрировал. Комар хихикал и поглядывал на девочку. Катя раскачивалась из стороны в сторону, выла однотонно.
— Оп! — выкрикнул Леха, навалившись на Вагина, стал тереться о его голые ягодицы, комментировал: — Сейчас, сейчас, сейчас… вот, вот… кончаю! — Стонал.
Отступил назад, удовлетворенный. И тут же вперед кинулся Юдахин-старший. Приговаривая:
— Какой чудный петушок! Какой нежный петушок!
Комар задрал Кате юбку.
— Убери лапы! — гаркнул Лешка. — Справедливость превыше всего.
После Юдахина-старшего настала очередь Юдахина-младшего, а потом и Комар отметился, нехотя, морщась. А Леха выпил еще водки, прямо из горла. И тотчас взвыл отчаянно, перевернул стол, обломал стулья об пол, искромсал ножом диван. Только магнитофон не тронул.
Пел Том Джонс. «Естердей».
Леха лежал на полу, смотрел в потолок. Плевал вверх. Упадет слюна на лицо или мимо пролетит. Упадет — не упадет…
Вагин стучал кулаками по коленям. Истово. Больно. Говорил, с трудом сдерживаясь:
— Я их ненавижу! Ненавижу! Всех! Всю уголовную мразь! Дерьмо! Ублюдки! Нелюди! Это нелюди! Никаких понятий чести! Честности! Любви! Дружбы! Их надо убивать! Убивать! Убивать!..
Лика села на пол перед ним, прижала его кулаки к своим щекам, поцеловала один, второй, разжала пальцы, поцеловала его ладони. Поднялась, забралась к нему на колени, прижала его голову к своей груди. Он перестал дрожать. Успокоился. Затих.
И тогда Лика сказала негромко:
— А представь, если бы я была… — не договорила, умолкла.
— Что? — не понял Вагин.
— Ничего, — сказала Лика, тихонько стучала костяшками пальцев себя по лбу, мол, дура я, дура, дура… — Ничего, — поцеловала его волосы, — ничего.
Вагин погладил ее руку, коснулся гладкой кожи губами.
— Ты знаешь, — серьезно сказал он. — С тех пор, как появилась ты, они мне больше не снятся. Ни Лешка. Ни Юдахины. Ни Комар.
— Я знаю, — кивнула Лика.
— Через несколько дней я уехал, — возвратился Вагин к рассказу. — Лешку убили осенью в пьяной драке. А Катя вышла за меня замуж. Но уже через полгода мы расстались. Она говорила, что никак не может отделаться от ощущения, что спит с женщиной.
Лика целовала его лицо.
Потом целовала грудь. Потом сняла с него рубашку, джинсы. Потянула за собой на кровать, повторяла:
— Ты самый настоящий мужчина! Ты самый лучший мужчина! Ты самый красивый мужчина! Ты мужчина! Мужчина!
Ужинали они в кафе. Стены из прокопченного камня. На стенах свечи. Пианист за роялем. Скрипач бродит меж столиков. Официанты кивают Вагину. Знают его здесь.
— Я очень долго тебя не видел, — сказал Вагин. — Целых два часа.
— А мне повезло, — сказала Лика. — Я разглядывала тебя целых два часа. Ты очень красиво спишь.
— Разве можно спать красиво или некрасиво?
— Можно. Ты спишь красиво.
— Я чувствовал тебя рядом. Но ты мне почему-то не приснилась.
— Тебе снилась река. И ты плыл по ней. По течению. Без усилий. И тебе было легко и покойно.
— Да. Мне снилась река. И я плыл по ней. А откуда ты знаешь?
— А потом река влилась в море. Тихое, чистое, прозрачное. Бесконечное. А по морю шли корабли под парусами. Они бесшумно скользили по воде тебе навстречу. И на кораблях плыли твои близкие и друзья. На одном из кораблей была и я. Но ты меня не видел.
— Не видел. Я знал, что ты там. Но не видел. Господи, откуда ты знаешь мой сон? Откуда?
— А потом… Прости, но я буду говорить все, как было… Все, как видел ты.
— Конечно. Говори все…
— А потом корабли стали тонуть. Ни с того, ни с сего, как это бывает во сне. И люди кричали. Цеплялись за обломки. И ты спасал их. Нырял. Тащил их за одежду, за волосы. Кидал в шлюпки. Толкал к берегу. А берег далеко. Далеко. А потом ты проснулся. И я не могу сказать, спас ты их или нет.
— И я не могу. Потому что я проснулся. Но откуда ты знаешь мой сон? Откуда?
— Я лежала рядом, касалась твоей головы и видела его вместе с тобой. Не спала. Но все-все видела.
Вагин заметил, что метрдотель делает ему какие-то знаки. Встал. Извинился перед Ликой. Подошел.
— Ты не обессудь, — сказал метрдотель. Розовощекий. Добродушный. — Я могу ошибаться. Но я уже видел эту даму. Тогда, когда нас грабили весной. Она сидела в зале. Одна. Без компании. Без спутника. А Боря-официант видел ее в «Комете» во время налета. Я прав?
Вагин не ответил. Вернулся к столу. Сел.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Я люблю тебя, — сказала она.
Я тебя люблю.
Тебя я люблю.
Люблю я тебя.
Тебя люблю я.
Люблю тебя я.
Я. Тебя. Люблю.
Вагин небрит. Уже не день. Не два. Три. На щеках у него густая, черная щетина. Она ему идет. Она его красит. Жестче сделался рот, контрастней обрисовались глаза, уверенней взгляд, неуверенней взгляд, или, вернее, спокойней взгляд, беспокойней взгляд, или, вернее, так — что-то изменилось во взгляде. Что-то. За эти три дня, пока росла щетина? Нет, раньше. Чуть пораньше. Это точно.
Ноги Вагина как всегда, когда он в машине и не за рулем, покоятся на передней панели. Он курит. Отдыхает. Расслабляется. Откинулся на спинку сиденья. Рядом за рулем Патрик Иванов. На заднем сиденье оперативник с боксерским лицом — нос перебит, губы расплющены, уши прижаты — все как положено.
Машина таится в тихом переулке. Тенистом. Полутемном. Темном.
А меж домами синее небо. Чистое. Далекое. Не допрыгнуть.
В обоих концах переулка люди. Там двое. И там двое. Ходят. Стоят. Переговариваются. Это тоже оперативники. Коллеги Вагина и Патрика Иванова.
— Ну, я пошел, — сказал Вагин. Но с места не сдвинулся.
— Иди, — не возражал Патрик Иванов.
— Пора, — сказал Вагин. Затянулся глубоко.
— Пора, — кивнул Патрик Иванов.
— Время, — сказал Вагин. Поерзал на кресле, устраиваясь поудобней.
— Время, — согласился Патрик Иванов. — Без пяти восемь.
— Ты все помнишь? — спросил Вагин.
— Все, — ответил Патрик Иванов.
— Я тебе не верю, — сказал Вагин.
Патрик Иванов вздохнул нарочито тяжело, заговорил с нескрываемым неудовольствием, монотонно, заученно:
— Если ты вернешься цел и невредим — замечательно. Мы пойдем с тобой пить водку. Если ты выйдешь с рынка не один и будешь без шапки — мы всех винтим. Если в шапке, но киваешь — мы всех винтим. Если в шапке, но не киваешь, а подмигиваешь, мы всех опять-таки винтим. Если ничего этого не делаешь, то мы никого не винтим, а тихонечко пропасаем тебя и всех остальных.
— Вот теперь я верю тебе, — со всей серьезностью произнес Вагин.
— Авантюра, — сказал Патрик Иванов. — Полицейская сказка. Американское кино с Мелом Джибсоном. Плюс ко всему тебя могут проколоть, несмотря на то, что ты всего два месяца в городе. Они ребята ушлые. Плотно пропасли бы их, и все.
— Кого? — усмехнулся Вагин. — Кто приведет к Птице? Их может быть много. И каждого пасти? Бессмысленно. А так я хоть чего-то узнаю. Хоть чего-то. Закинул руки назад. Выгнулся. Потянулся, сказал: — Я пошел, — но продолжал сидеть. — Я пошел…
— Иди, — не возражал Патрик Иванов. — Иди. Иди. Иди…
Вагин наконец выбрался из машины.
— Да, кстати, — остановил его Патрик Иванов. Вагин пригнулся, заглянул в кабину. — Мой человек шепнул, что Птица в этой команде не основной. Там верховодит баба. Всегда присутствует при налетах. Наблюдает. Иногда участвует. Кличка «Маркиза ангелов». Помнишь, была чудесная книжка «Анжелика — маркиза ангелов»?
Вагин кивнул молча. Выпрямился. Побрел по переулку. Сутулился. Патрик Иванов, не отрываясь, смотрел ему в спину. Долго. Пока тот не скрылся за пыльным буро-черным каменным углом.
Рынок встретил гомоном и пестроцветьем. Голосили все, кому не лень, на разные лады и с удовольствием, и продавцы и покупатели, и воробьи и дети, и магнитофоны и милиционеры, и кошки и мышки, и букашки, и таракашки… На всех языках почти — аварском, шведском, суахили, командирском, грузинском, французском, зверячьем, древнегреческом и, что самое поразительное, даже на русском…
Палатки красочные, продавцы в них яркие, все — в дорогом, по прилавку товары разложены, цветастые, манят. Покупатели тоже в дорогом, но не все — невеликая часть, остальные, а их, понятное дело, большинство, поплоше будут, но гордые, деньги не считают, когда достают, а достают редко, магнитофоны фирменные, милиционеры в мундирах, кошки в сером, рыжем, белом, в грязном; на собачках в основном гладкошерстные одежки, на мышках — бархатные, таракашки и букашки голяком шныряют, бесстыжие…
Вагин отыскал телефон-автомат, вошел в будку, стал крутить диск.
— Это я, — сказал. — Нет, — сказал. — Просто так, — сказал. Спросил: — Ты не одна? — спросил. — Ах, телевизор, — засмеялся. — Ах, ты рисуешь… — засмеялся. — Я люблю тебя, — сказал.
Повесил трубку. Пошел дальше.
Павильон «Картофель». Деревянный. Длинный. Закрыт. Наглухо. Засов. Замок. Теперь овощами-фруктами на этом рынке не торгуют. Торгуют на другом. Вагин встал возле закрытой двери. Огляделся. Из толпы вынырнул высокий крутоплечий парень. Тяжелолицый. Лобастый. Равнодушный. Остановился рядом с Вагиным, спросил тихо, лениво:
— Кого-то ждешь?
— Наверное, тебя, — ответил Вагин, тоже тихо и тоже лениво, смотрел на парня усмешливо, мол, захочу и скушаю тебя, мясистого и калорийного. Но пока не хочу.
— Яша Черномор передает привет из славного города Ростова.
— Пошли, — парень завернул за угол павильона, зашагал вдоль крашеной дощатой стены. Вагин поплелся следом. Парень остановился возле противоположного торца павильона. У маленькой дверцы. Постучался. Хитро. Три коротких, два длинных. Очень хитро. Дверца отворилась бесшумно. В глубине, в темноте — бородатый детина, пригибается, чтоб гостей разглядеть.
— Это ты, Лоб? — прищурился.
— Ты очень догадливый, Гном, — ответил Лоб. — Это я.
— А это? — Гном указал пальцем на Вагина.
— А это не я, — сообщил Лоб и подтолкнул Вагина вперед.
Вагин переступил порог.
— Не понимаю, — Гном насупил брови. Но посторонился.
— Это и впрямь очень сложно для тебя, — заметил Лоб, открывая вторую дверь.
За дверью, как и следовало ожидать, совсем и не картофель. И в помине нет. И ни намека. За дверью очень просторная комната. Стены обстоятельно мореными досками обшиты. Теми же досками и пол уложен. Ровный. Чистый. В одной стороне стулья и стол длинный, у стены напротив — диван, маленький столик, на столике ваза с цветами, в другой стороне — в углу — работает телевизор, видео, на кресле перед телевизором — мужчина, смотрит видео внимательно. Лоб подтолкнул Вагина к мужчине. Вагин подчинился, подошел ближе. На экране телевизора две голые женщины и один голый мужчина занимаются любовью. Стонут. Кряхтят. Наслаждаются.
— Отвратительное зрелище, — не оборачиваясь, сказал мужчина. — Грязное. Бесстыдное. Для чего они совокупляются? Только для удовольствия. А это уже профанация сути природы. Кощунство. Оскорбление святого действа — продолжения рода. Так что же может получиться, если каждый захочет получать просто удовольствие и не более того?
— Тогда рухнет стена веками возводимых запретов, — ухмыльнулся Вагин. — И человек освободится. А освободившись, станет неуправляемым.
— Вот-вот, — согласился мужчина. — И я о том же. — Взгляда от телевизора не отводил. Там начиналось самое интересное: троица перестала стонать и кряхтеть и принялась кричать срывающимися голосами. Неистовствовала.
— Но этого не произойдет, — веско продолжал Вагин. — Потому что есть мы! — Повысил голос, заговорил отчетливо, звонко, торжественно, как на сцене в сельском клубе. По-пионерски вскинул подбородок вверх. Глаза горели, за горизонт заглядывали. — Мы тоже приносим человеку удовольствие, почти такое же, как и секс, и человеку нравится получать это удовольствие, и со временем будет нравиться все больше и больше. Но наше удовольствие в отличие от секса не освобождает человека, а наоборот закрепощает, то есть делает его управляемым. Вот.
Мужчина неожиданно поднялся с кресла. Немолод. Лет пятидесяти, сухое интеллигентное лицо, седые виски добротный костюм, свежая сорочка, галстук.
— Вы неглупы, — отметил.
— Я знаю, — без тени иронии согласился Вагин.
— Петр Порфирьевич, — мужчина протянул руку.
— Бонд, — представился Вагин, пожимая руку Петру Порфирьевичу. — Джеймс Бонд.
— Не понял, — сощурился Петр Порфирьевич.
— Кличут меня так, — объяснил Вагин. — Корешки мои ненаглядные кликуху мне такую придумали.
— А вы похожи, — засмеялся Петр Порфирьевич.
— Я-то посимпатичней, — обиделся Вагин.
— Конечно, конечно, — кивнул Петр Порфирьевич. — Товар?
— В машине возле выхода с рынка, — объяснил Вагин. — Там два моих корешка. Пусть кто-то из ваших пойдет. Без оружия. Скажет, что от меня, от Бонда, передаст бабки, возьмет ампулки.
Петр Порфирьевич жестом показал Гному, мол, давай, выполняй.
— Как поживает Яша Черномор? — спросил Петр Порфирьевич, когда Гном вышел. Опустился опять в кресло. Показал на стул возле себя. Вагин тоже сел.
— Яков Александрович велели кланяться, — сказал Вагин. Встал со стула. Долго кланялся. В пояс. Рукой пола вскользь касаясь. Сел опять. Отдышался. — И просили кое-что передать Птице, — добавил.
— Что? — спросил Петр Порфирьевич.
— Просили передать лично ему.
— Это сложно, — вздохнул Петр Порфирьевич. — Откололся от нас Птица. Пошел на поводу у бабы. И правит теперь эта баба и им, и его ребятами. Единолично и деспотично. А этого допускать нельзя. Это культ. Надо помнить уроки истории.
— И маркизе Яков Александрович тоже велел кое-что передать…
— Уж не знаю, не знаю, как вам и помочь, — раздумчиво покачал головой Петр Порфирьевич. — Связь у нас односторонняя.
Отворилась дверь. Вагин повернулся на звук. Вошел Гном, принес кейс, кивнул, мол, все в порядке, потом склонился к Петру Порфирьевичу, что-то пошептал ему на ухо.
Дверь опять отворилась. На сей раз Вагин не обернулся. А зря.
Резким и сильным ударом из-под него вышибли стул. Вагин свалился на пол. Встать ему не дали. Юдахин-старший ткнул стволом пистолета ему в нос.
— Ну что, Петушок, — проговорил, щерился, веселясь, зубы темные, в трещинах, короткие волосы совсем седые. — Опять ты к нам? Понравилось? Так бывает. Рассказывали петушки. Мужика, говорят, попробуешь и на бабу потом смотреть неохота. Противно. Тошнит.
— А я думал, это и вправду Бонд, — разочарованно протянул Петр Порфирьевич.
— Бонд, ха-ха, — сказал Юдахин-старший. — Менток это, Санька Вагин. Недавно из Москвы прискакал. И правильно. Здесь мужики-то покрепше, — захохотал. А вслед за ним и Гном и Лоб.
— Ай-ай-ай, — сказал Петр Порфирьевич и, не удержавшись, ударил Вагина ногой по животу. А потом еще, еще…
— Ай-ай-ай, — приговаривал. — Ай-ай-ай-ай-ай…
Вагин стоял лицом к двери. За его спиной Юдахин-старший, Петр Порфирьевич, Лоб, Гном.
— Нам терять нечего, — сказал Юдахин-старший. — Ежели что, завалим сразу. Обернись. Посмотри.
Вагин обернулся. В руках Юдахина-старшего и Гнома чернели пистолеты.
— Выведешь нас с рынка, — продолжал Юдахин-старший. — Авось и жив останешься…
— Авось… — проворчал Петр Порфирьевич.
Они медленно шли по рынку. Вагин отыскал глазами Патрика Иванова. Тот приценивался к помидорам. Наконец повернулся, увидел Вагина, встретился с ним взглядом. Вагин кивнул едва заметно. Но Патрик Иванов не шелохнулся. Тогда Вагин подмигнул несколько раз левым глазом. Патрик Иванов с интересом наблюдал за ним. Тогда Вагин сказал, отдуваясь:
— Жарко, — и снял шапку.
Патрик Иванов после этого только усмехнулся криво, а потом и вовсе отвернулся и стал опять торговаться с продавцом помидоров.
Уже вечер, покраснело небо, но рынок не унимался. Галдел вовсю. И вечер ему нипочем. И ночь. Кому не спится в ночь глухую?.. (Эхо).
Когда Вагин и сопровождающие его лица скрылись в толпе, Патрик Иванов заспешил к оперативной машине, сел, сообщил оперативникам:
— Вагин передал, чтобы никого не трогали. А только пропасли его и злодеев. Но не плотно, — повторил, — не плотно.
Провел по лицу ладонью, скрывая довольную ухмылку.
Ехали молча. За рулем Лоб. Рядом с ним Петр Порфирьевич. Сзади соответственно Вагин, и по бокам Гном и Юдахин-старший.
— Молодец, Петушок, — нарушил молчание Юдахин-старший. — Ты заслужил лишнюю палку.
Вагин локтем ударил его по губам. Стремительно. Сноровисто. Сильно. Юдахин-старший завыл. Петр Порфирьевич засмеялся. Юдахин-старший достал нож.
— Не надо, — сказал Петр Порфирьевич и скинул на колени Юдахину-старшему наручники. На вагинских запястьях щелкнули браслеты.
Лоб взглянул в зеркальце, объявил:
— Пасут, — хмыкнул. — Кишка тонка.
Ловко вильнул во двор, выехал на параллельную улицу, потом ушел под острым углом в незаметный переулок, потом опять нырнул в проходной двор. Пересек центральный проспект и загнал машину снова во двор. Остановился. Все вышли. Пересели в другой автомобиль, который стоял в том же дворе. Покатили дальше.
Город давно уже кончился. Дачные поселки. Деревеньки. Лес. Потом и лес оборвался внезапно. Степь. Машина свернула на проселок. Пологие холмы. Красно-желтые песчаные карьеры. И вот впереди показалось длинное, с полкилометра, четырехэтажное здание. Недостроенное. Бетонный остов. Кое-где есть стены, кое-где нет, возле здания бетонные плиты, трубы, кузов грузовика, деревянные времянки, трактор без гусениц. Накренившийся подъемный кран. Вот-вот рухнет. Подъехали ближе. Вагина вытолкали из машины. Он поежился. От здания несло сыростью и холодом. Ветер в нем выл плаксиво, капризничая. Бил в глаза, меняя направление. Глаза выстудились тотчас. Вагин жмурился подслеповато. Лоб загнал машину на цокольный этаж, через пролом в стене. Загородил пролом большим фанерным щитом.
На первый этаж нужно было подниматься по узкому, грубо сколоченному деревянному трапу. Первым на него ступил Петр Порфирьевич. Затем Лоб. Трап скрипел и раскачивался под ними. Поэтому они шли, балансируя руками, как канатоходцы. Петр Порфирьевич ворчал матерно. Гном по трапу передвигался один. Потому что был тяжелый, почти такой же, как Петр Порфирьевич и Лоб, вместе взятые. Предпоследним на трап шагнул Вагин, а за ним Юдахин-старший. Вагин довольно скоро добрался до твердого бетонного пола первого этажа и, прежде чем вступить на него, упруго и сильно подпрыгнул на трапе. Юдахин-старший не удержался, накренился, и, ухнув, полетел на землю. Упал с тяжелым стуком. Вагин засмеялся. Юдахин-старший вскочил, секунду две-три-четыре-пять-шесть-семь погодя, взвыл жестоко, выхватил из-за пазухи маленький автомат системы «Узи» израильского производства, дал очередь поверх головы Вагина. Все, кроме Вагина, как по команде повалились на холодный бетон. А Вагин покрутил головой и сказал осуждающе:
— Во дурак! — пнул ногой лежащего Гнома, спросил: — Куда идти-то?
Все поднялись, отряхнулись. Юдахин-старший не решился больше передвигаться по трапу ногами, лег на него, пополз, пыхтя.
Выстрелы встревожили ворон, воробьев, голубей, Юдахина-младшего и двух его сотоварищей. Они опасливо свесили головы со второго этажа. Вагин узнал сотоварищей, местные воры-наркоманы, отмороженные — Чуня и Вазелин. Чуня — толстый, поэтому Чуня. Вазелин — потный, рожа всегда блестит, как смазанная вазелином детская попка, поэтому и Вазелин.
На второй этаж поднялись уже по лестнице. Здесь поуютней. Обжитое место. И стены есть, и подобие комнат. И мебель даже есть. Столы, стулья, лавки. Но холодно все же. Вагин поежился в который раз.
— В ШИЗО его, — приказал Петр Порфирьевич.
И Гном отвел Вагина в местный штрафной изолятор. Глухая комната с крохотным окошком под низким потолком. Через пол и потолок проходит черная невеликого диаметра труба. Гном расстегнул Вагину наручник, подвел его к этой самой трубе, толкнул Вагина на нее, Вагин невольно обнял трубу, а Гном тем временем опять застегнул браслет на вагинской руке. Так что теперь никуда Вагину от трубы не деться. Скверно.
Гном сел в углу. Закурил.
— Чего ждем? — спросил Вагин.
Гном молчал.
— Как тебя звать-то? — спросил Вагин.
Гном молчал. Завороженно следил за тающим дымком от сигареты.
— Послушай, Гном, — проговорил Вагин таинственным тоном, — я раскрою тебе один секрет. Ты должен знать это! Должен!
Гном насторожился.
— Я твой отец, — сказал Вагин. — Нас разлучили злые люди, когда ты был вот таким, — Вагин пригнулся, показал, каким был Гном, когда их разлучили. Всхлипнул.
Гном встал, подошел к Вагину, внимательно всмотрелся в него, произнес медленно:
— Мой батька сдох в тюряге. Как последний скот. Мне тогда второй годок шел.
— Не сдох я, не сдох, — возразил Вагин. — Вот он я. Сынок.
— Так ты моложе меня, — сообразил наконец Гном.
— Какое это имеет значение? — искренне возмутился Вагин.
Дверь отворилась. И вошел Птица. Сам. Опрятный. Чистенький. И на лицо ничего себе. Смуглый. Глаза светлые. Губы жесткие. Долго смотрел на Вагина. Долго. Долго. Долго. Долго. Вагину это надоело, и он спрятался за трубой.
— Выходит, Менток, что бабы любят тебя больше, чем меня? — буднично спросил Птица.
— Выходит, выходит, — Вагин высунулся из-за трубы, кивнул, соглашаясь.
Птица повернулся, вышел из штрафного изолятора, сказал кому-то за дверью:
— Убейте его!
— Но сначала побалуемся, побалуемся, побалуемся, — захлопал в ладоши Юдахин-старший.
Дверь за Птицей закрылась.
— Эй, сынок, — позвал Вагин Гнома.
В ответ Гном прорычал злобно, потянулся огромной рукой к горлу Вагина.
— Шутки в сторону, — сказал Вагин, — дело серьезное. Я ошибся. Ты не мой сын. Я вспомнил, у меня была дочка. Послушай, послушай, — зашептал вдруг. Громко. Ясно. — У меня много бабок. С собой. Отпустишь — и они твои. Они у меня в полотняном поясе под брюками, на теле. При поверхностном обыске его трудно обнаружить. Там… — Вагин задумался. — Сто тысяч. Отпусти, и они твои. — Глаза у Вагина загорелись. — Ты богатый человек. Очень богатый!
Гном подошел ближе. Рот полуоткрыт. Слушает.
— Проверь, проверь, — попросил Вагин.
Гном нагнулся, принялся расстегивать Вагину брюки. И тут Вагин ловко ушел вбок и цепью наручников стремительно прижал шею Гнома к трубе. Гном захрипел, вскинул руки, затопал ногами по бетонному полу.
— Я не хочу тебя убивать, не хочу, — шептал Вагин на ухо Гному, — не хочу, не хочу, правда. Ты только пистолет свой вынь и на пол положи. И все. И все.
Гном достал из кармана пистолет, бросил его на пол. Пистолет клацнул возле вагинских ног.
— А теперь тихонечко давай-ка вниз, — ласково попросил Вагин Гнома. Ослабил хватку, стал опускаться на колени, потянул за собой Гнома. Затылок злодея заскользил по трубе. Чтобы поднять пистолет с пола, Вагин совсем отпустил шею Гнома. И тогда тот шустро выбросил руку вперед и накрыл ладошкой пистолет. Вагину пришлось снова рвануть Гнома на себя, снова придавить его шею к трубе.
— Я же просил не дергаться, — укоризненно напомнил ему Вагин. — Дай слово, что не будешь рыпаться, и я ничего тебе не сделаю.
— Даю слово, — пробормотал Гном.
— Хорошо, — одобрил Вагин и вновь склонился к пистолету.
Гном схватил его за ногу, дернул на себя. Вагин упал. Каблуком задел пистолет. Тот отлетел, в сторону. Вагин врезал цепь в кадык Гному. Изо всех сил прижал Гнома к трубе. Жмурился морщинисто. Обреченно. Крутил головой. Гном шипел, елозил ногами по полу. А потом затих. Навсегда.
— Я же просил не дергаться, — сказал Вагин.
Потянулся за пистолетом.
Трудно. Далеко.
За дверью послышались голоса. Юдахин-старший похохатывал, предвкушая забаву. Тоненько хихикал мордатый Чуня. Вагин попробовал достать пистолет ногой. Дотянулся. Повернулся ключ в замке. Вагин наконец зацепил пистолет мыском, подтолкнул его к себе. Поднял, взвел курок. Дверь отворилась. Вагин выстрелил. Толстого Чуню отшвырнуло назад. Он повалился на спину, раскинув руки. Юдахин-старший тенью метнулся в сторону, матерясь витиевато и громко. А Вагин, скривившись от напряжения, неестественно вывернул кисть правой руки и большим пальцем нажал спусковой крючок. Пуля перебила цепь наручников. Вагин содрал с плеч кожаную куртку. Бесшумно приблизился к двери, с размаху швырнул в нее куртку. И тотчас нырнул вслед за ней. Автоматная очередь прошила куртку еще в воздухе, а Вагин, целый и невредимый, кувыркнулся, приземлившись, и отпрыгнул вбок, под защиту бетонной колонны. Успел. Пули дробно простучали по колонне, взметнули облачко белой пыли.
Сумерки. Скоро станет совсем темно. Это к лучшему.
Вагин огляделся. Бетонный пол, бетонный потолок, несущие колонны — двести метров направо, двести метров налево, — наспех сложенные из красных кирпичей стены комнаток, чтоб зимой не мерзнуть, дощатые времянки от ветра, бочки, тряпки, толь, печки-буржуйки, железные бочки, кое-где деревянные, кое-где железные лестницы, наверху, внизу.
Выход один — вниз, завладеть машиной. Машина — это спасение.
Мелькнула тень справа. Впереди кто-то сделал короткую перебежку. Умело. Без шума. Метнулась чья-то фигура слева. Вагин выстрелил с двух рук. В ответ тоже выстрелили. Пули высекли искру возле вагинских ног. Он поднялся, приготовился, спружинившись, и кинулся со всех ног к следующей колонне, поближе к лестнице, два раза выстрелил на ходу. Упал за колонной. Застучал автомат.
Проорал Юдахин, захлебываясь слюной:
— Я все равно тебя в… сволочь петушиная!
Вагин усмехнулся недобро, вытер рукавом рубашки пот с лица, приготовился еще к одному рывку. Вскочил, помчался. Скрылся за кирпичной стеной, миновал дощатую времянку. И вот квадратный люк в полу. Железная лестница. У основания лестницы — Лоб. Целится из двуствольного обреза вверх. Ждет Вагина. Вагин появился неожиданно, как чертик из шкатулки, и поэтому успел выстрелить первым. Одна пуля пробила Лбу грудь. Вторая попала в живот. Лоб рухнул навзничь. Заорал от боли. По щекам текли слезы. Одной рукой он держался за грудь, будто пытался остановить кровь, а другой грозил Вагину. Тряс пальцем. А потом лицо скривилось в пугающей гримасе, застыло. Рука опустилась бессильно на пол.
— Я не хочу вас убивать! — закричал вдруг Вагин что есть мочи. — Не хочу! Дайте мне уйти! Вы же обречены, вашу мать! Мне нужен только Птица!! Только Птица!
Кто-то навалился на него сзади, сшиб на пол, саданул лицом о студеный бетон, прохрипел, задыхаясь:
— А мне нужен ты, розовожопенький!
Юдахин-старший.
Пистолет у Вагина выпал, скользнул в квадратный люк.
Юдахин-старший занес над затылком Вагина автомат. А Вагин как почувствовал, увернулся. Юдахин шваркнул автоматом об пол, а Вагин цепко прихватил его руки, резко дернул. Юдахин-старший упал на бетон. Вагин ударил его лбом в лицо. Потом еще раз. Попытался вырвать из рук Юдахина автомат. Не вышло. Пальцы мертво вцепились в оружие. Неожиданно Юдахин пнул ногой Вагина в колено каблуком башмака, одновременно другой ногой зацепив его пятку. Вагин хлопнулся на ягодицы. Юдахин попытался встать. Не сумел. Вагин, охнув от усилия, влепил Юдахину в лицо ступнями сложенных вместе ног. Крепкий удар получился. Юдахин запрокинул голову, подался назад и, вскрикнув тонко и коротко, свалился в люк, покатился тяжело по крутой лестнице, постукивая по металлическим ступеням лбом, затылком, висками, челюстью и, конечно же, ботинками. Растянулся внизу, рядом со Лбом, глаза закрыты, тихий, не шелохнется, вроде как уснул. Вагин сунулся было на лестницу, и тотчас пули вжикнули у ног, он вспрыгнул обратно на пол, закричал опять:
— Я не хочу убивать! — стискивал голову руками, кривил лицо. — Я устал! Я не могу больше так!
Вспышки слева, справа. Выстрелы. Вагин упал, терся щекой о шершавый пол.
Стрельба прекратилась, и Вагин услышал звенящий от злобы голос Юдахина-младшего:
— А нам нужна твоя задница, Петушок!
А затем услышал Петра Порфирьевича:
— А Птичка-то улетела. Тю-тю! И парит теперь себе в высях небесных. Беззаботная. И не достать ее никогда Петушку нашему бескрылому. Не достать!
Вагин простонал длинно и протяжно, как сирена, предупреждающая о предстоящей бомбежке во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., замолотил в бешенстве кулаками по безответному бетону, расцарапал о него щеку почти до крови, хорошо еще, щетину отрастил за последние три дня, а то бы содрал кожу к чертовой матери.
Человек ступал мягко, едва слышно, опасливо голову в плечи припрятав. Горбился. Одну руку вперед вытянул. В руке пистолет. Шел по краю этажа, в двух-трех метрах от конца бетонной плиты. Лицо блестит влажно — Вазелин. Он замедлил шаг. Встал. Огляделся. Двинулся дальше. Крадучись. Острые ушки расправив. Добрался до дощатой времянки. Стена ее белела справа от него, высокая, до потолка почти, неструганая, занозистая, зараза. Еще шаг. Вздрогнула вдруг стена, скрипнула негромко, как мяукнула. Вазелин остановился, оглядел ее, инстинктивно попятился. Поздно. Стена стала крениться угрожающе, а через мгновенье повалилась на бедного Вазелина. Вазелин закричал, убегая. Но стена достала его, саданула по затылку. Вазелин упал на пол, кувырнулся и, растерянно взмахнув кроссовками (пр-во фирмы «Найк»), полетел вниз на землю.
А за упавшей стеной стоял Вагин, руки в карманах. Скучный.
— Бывает… — сказал сочувственно. Сплюнул.
…Петр Порфирьевич таится за колонной. Большой черный пистолет (ТТ? Стечкин?) в левой руке, согнутой у плеча. А правой рукой Петр Порфирьевич крестится.
Где-то за другой колонной — Юдахин. Бесшумно мочится на доски. Покряхтывает… Встряхнулся. Застегнул ширинку. Вынул пистолет из-за пояса. Огляделся…
Вагин стоял перед железной бадьей для транспортировки цемента. Бадья на колесах — широкая и тяжелая, потому что в ней осталось немного отверделого цемента — примерно треть. Вагин качнул ее. Она покатилась, легко скрипнув. Вагин перевел взгляд на сгрудившийся неподалеку черный табунчик бочек. Потом посмотрел на длинные толстые доски, лежащие рядом с бочками. Покачал головой. Сделал несколько шагов вперед. Остановился у квадратного проема в полу. Метра три на три. Или больше. Внизу под проемом в цокольном этаже глубокая яма с бетонными гладкими стенами. А в яме мусор, бумаги, коробки, деревянные ящики, разбитые и целые бутылки, пачки из-под сигарет, окурки, спички, пуговицы, пробки, солдатские погоны, разорванные подушки, пух, тухлая рыба. Дерьмо.
…Вагин закричал отчаянно, пронзительно. Петр Порфирьевич встрепенулся, перестал креститься. Замер.
Юдахин-младший собрался, спружинился, повел туда-сюда стволом пистолета.
Вагин опять заорал. А потом послышался звук от падения тяжелого предмета. Тела?
Петр Порфирьевич шагнул вперед.
И Юдахин-младший тронулся с места.
Осторожно, на мысках, вскидывая с непривычки локотки вверх, добрались они до края квадратного проема. Остановились. Юдахин-младший с опаской заглянул в проем.
— Ни хрена не видно, — прошептал. — Но вроде гикнулся.
— Вроде… — тоже шепотом ответил Петр Порфирьевич.
Вроде…
Вагин вместе с бадьей громоздился на черных бочках. С бочек к полу в сторону проема импровизированным трапом тянулись толстые доски.
Как только Петр Порфирьевич и Юдахин-младший приблизились друг к другу, перешептываясь, Вагин с ревом толкнул тележку-бадью. С пугающим металлическим грохотом пронеслась она по трапу, коснулась пола и, подпрыгивая, помчалась на Юдахина-младшего и Петра Порфирьевича — те едва успели повернуться на шум — и столкнула их в проем, и остановилась у самого края, покачиваясь.
Кегельбан да и только.
И стало тихо. И в яме, и на этаже, и на другом этаже, и на третьем этаже, и на четвертом этаже, и за колонной, и в цементной бадье, и в бочках, и на небе, и на земле, и под землей, и слева, и справа, и у Вагина в голове, и в ушах, и в глазах, и во рту, и в зубах, и… И там тоже стало тихо.
Вагин сжал ладонями голову, сдавил веки, встал медленно на колени — все еще на бочках был, не спускался, ушли силы — сгорбился, согнулся, плечи сжал, качался невесомо вверх-вниз, бормотал что-то себе под нос, слабенько, тоненько, бессвязно. Минуту. Две. Час. Больше. Меньше…
Крик впорхнул под ладони, щекотнул перепонки. Вагин отвел руки от ушей, открыл глаза, поднял голову, огляделся, хмурился, не узнавая ни бочек, ни времянок, ни рук своих, ни ног… Но вот успокоился наконец взгляд. Окреп. Вагин спрыгнул с бочек, побрел к проему. Опять крик. Стонущий. Негромкий. Вагин взглянул в яму. Совсем темно. Видно скверно. Но вроде как Петр Порфирьевич лежит, за ногу держится, а Юдахин-младший по яме мечется, выход ищет. Безрезультатно. Вот поднял голову. Выстрелил тотчас. Раз, другой. Вагин отпрянул. Отступил на шаг. Вынул сигарету, зажигалку, прикурил. Затянулся с удовольствием.
Стоял.
— Ну иди, иди сюда, пидоренок! — фальцетом орал Юдахин-младший. — Иди. Побалуемся. Смотри, какой у меня большой! Смотри!
Вагин поставил ногу на цементную бадью. Толкнул ее. Она упала с глухим тяжелым стуком.
— Не попал, пидоренок! — орал Юдахин-младший. — Не попал!
Вагин кинул сигарету под ноги, развернулся, пошел к бочкам, опрокинул одну, покатил к проему. — На бочке надпись, белая: «Мазут». Отвинтил пробку. Мазут полился в яму.
Юдахин-младший принялся бешено палить. Мимо, конечно. Для острастки больше. Он Вагина не видит. Вагин хоронится за бетонной плитой. Вытек мазут. Вагин спихнул бочку вниз. Она стукнулась звучно об пол. Загудела. Вагин наощупь отыскал на полу кусок тряпки, вынул зажигалку, поджег тряпку.
— Ты чего делаешь? — заволновался Юдахин-младший. — Чего, а?
Тряпка занялась, и Вагин швырнул ее в яму.
И вроде как взрыв случился в яме. Вскинулся вверх желтый огонь, острые ломкие пики его опалили края бетонного проема. А потом вспыхнула вся яма разом. И мусор, и подушки, и дохлая рыба, и дерьмо, и Петр Порфирьевич, и Юдахин-младший. И стало светло, как от мартена. Юдахин-младший носился факелом по яме, обреченно кричал. Не человек больше.
А Петра Порфирьевича уже не было видно в пламени. Интересно, жив ли еще старый пакостник?
Вагин смотрел стеклянно на огонь. Лицо восковое. Мертвое. Пальцы на руках скрючены конвульсивно. Не шевелятся. Пламя касается его ног. Обжигает. Но Вагин не двигается с места. Не может. Не получается.
— Обернись, Петушок! — перекрывая дрожащий гул пламени, крикнул за спиной Вагина Юдахин-старший. — Посмотри, какой я красивый. Полюби меня. — Юдахин засмеялся безмятежно. Багряный в отсветах пламени. Громадные черные тени безумствуют сзади него, на потолке, на стенах, на полу.
Вагин повернулся-таки. Деревянно. Робот. Не моргает. Глаза вспухли. Воспалены.
Юдахин стоит, широко расставив ноги. Поигрывает крошечным израильским автоматом.
— Ну? — говорит.
Вагин сделал шаг ему навстречу. Другой. Ноги не гнутся. Но идут.
— Не так быстро, — посмеивался Юдахин. — Я не сумею разглядеть, как плещется спермочка в твоих нежных глазках, петушок!
Вагин не останавливался. С каждым шагом движения его делались уверенней. Вот и пальцы расправились. И расслабились ноги. Гнутся. Упругие.
— Эй! — встревожился Юдахин. Выстрелил поверх головы Вагина. Вагин продолжал идти. Юдахин прицелился ему в ноги. Пули раскрошили бетон у самых вагинских кроссовок. Вагин продолжал идти.
— Сука! — выдавил Юдахин и направил ствол в грудь Вагину, нажал курок. Металлический щелчок. Тихий, но звонкий. Юдахин засуетился, судорожно стал искать новый рожок. Нашел, наконец, в кармане брюк. Вставить не успел. Вагин ногой выбил автомат из его рук. И пяткой той же ноги ударил Юдахина в висок. Тот попятился, упал. Попытался встать. Вагин снова ударил его ногой. Сильно. Юдахин опрокинулся на спину. Подвывая боязливо, отполз назад. Встал. Встретил Вагина двумя короткими, прямыми. Второй удар Вагин не поймал. Голова его откинулась назад. Изо рта слабо плеснула кровь. Вагин улыбнулся нехорошо. Зубы черные от крови. И рот кажется щербатым. Страшным. Вагин неожиданно метнулся влево. Юдахин среагировал, и тогда Вагин достал его правой ногой. В самый низ живота попал. Юдахин согнулся. Не теряя преимущества, Вагин двинул его коленом снизу по лицу, добавил кулаками. Мощно. Умело. Юдахин рухнул на бетон безвольно, Вагин встал перед ним на колени, склонился, принялся расстегивать ему брюки. Расстегнул. Спустил их. Потом и с себя стянул джинсы. Рычал. Перевернул Юдахина на живот. Лег на него. И тут же скатился на пол. Выругался. Тер руками у себя между ног. Кривился. Убрал руки, обессиленный. Лежал на спине. Дышал прерывисто. Часто. Хрипло. Долго.
Поднялся, застегнул джинсы. Ухватил Юдахина за ноги. Поволок к проему. Кричал, стервенея. У самого края проема отпустил вдруг Юдахина. Сел рядом. Закурил опять. Пламя ослабло. Вдвое уменьшился его гребень. Но жарит. Нестерпимо. Юдахин открыл глаза. Веки свинцовые. Разлепил сухие губы, проговорил едва слышно:
— Полюби меня, Петушок…
Вагин уперся в Юдахина ногами и, не торопясь, без видимых усилий столкнул его в яму. Вслед за Юдахиным в яму полетел и окурок.
Вагин поднялся. Отряхнул джинсы. Ступил в сторону от проема. Поднял с пола автомат и полный патронов новый рожок. Сунул оружие себе за пояс. Поплелся к лестнице.
Вдалеке выли сирены милицейских машин.
Приближались.
В лицо ударил слепящий луч прожектора. Вагин поморщился. Загородился рукой.
— Это ж Вагин, — сказал кто-то. Прожектор потух. Нить накала еще какое-то время светилась рубиново.
Вокруг — машины и люди. Машины с мигалками, люди в бронежилетах, с оружием. Подошел подполковник, тот самый приятель Вагина, тоже в бронежилете, заглянул Вагину в глаза, спросил:
— Что?
Вагин слабо махнул рукой, отстранил подполковника, шагнул мимо, побрел к машинам. Люди смотрели на Вагина. Только на него. Молчали. Не шевелились. Но нет. Кто-то повернулся бесшумно. Пошел в темноту. Вагин поймал взглядом движение. Вскинул голову. Зашагал быстрее, тверже. Догнал Патрика Иванова. Ухватил его за плечо, развернул к себе. Ударил его в живот, потом два раза в лицо. Патрик Иванов упал в грязь. Вагин поднял его за ворот, ударил еще раз. Патрик Иванов не сопротивлялся. Опять свалился на землю. Никто не вмешивался. Все терпеливо ждали. И Патрик Иванов терпеливо ждал. Падал, вставал, падал, вставал. Безропотный. И ждал. Дождался. Упал и не смог подняться. Вагин смял ему переносицу. Лежал, распростав руки, волосы, лоб в черной вязкой жиже тонут, подбородок к небу вскинут, дрожит.
Патрик Иванов.
Вздыхает неровно, хрипло, вот-вот забьется в болезненном жестоком кашле… И не остановить.
Патрик Иванов — сын чужеземного студента и местной проститутки.
Один.
Без семьи. Без любви. У него никого нет в этой жизни.
Кроме Вагина.
И они знают об этом.
Оба.
А Вагин уже шел прочь, не оглядываясь. Какое-то время был еще виден в отсветах пламени.
А потом исчез.
Ночь.
Без звезд. Без Луны.
Темно.
Он шел быстро, дороги не разбирая, высоко подняв лицо, как слепой, к небу, которое без звезд и без Луны, спотыкался, проваливался в ямы, ямки, ухабинки, ухабы, падал, не удерживая равновесия, на бок, на спину, на руки, часто; подполковник кричал в мегафон, звук бежал над степью, преградами не стесненный, влево, вправо, прямо, далеко: «Вагин! Вагин! Где ты? Сашка, милый, где ты? Где ты, черт тебя дери, полудурок хренов!».
Вагин выбрался на шоссе, вышел на середину его, вынул из-за пояса автомат, вставил новую обойму, шоссе пустое, влажное, — ночная роса, наконец показались фары вдалеке, машина приближалась с ревом — грузовик, — остановилась перед Вагиным, осветила его бело — призрак, — Вагин вскинул автомат, подошел к кабине, открыл дверцу, влез на сиденье, сказал буднично:
— Домой.
— Хорошо, — тотчас отозвался водитель, молодой, большеротый. С неподдельным ужасом смотрел на автомат.
Вагин открыл дверь своей квартиры. Там темно. Ночь. Без звезд. Без Луны. Не решался переступать порог, вертел головой по сторонам, оглядывался вдруг резко, словно выстрела ждал, шагнул наконец в темноту, руки вперед выставил, наткнулся на стену, нащупал выключатель, щелкнул им, осветил прихожую, дальше двинулся и в комнате свет зажег — и люстру включил, и настольную лампу, и бра над кроватью, — заспешил на кухню и там огонь зажег и холодильник открыл, чтобы и оттуда свет шел, улыбался во все лицо, больше того — не хохотал едва, кинулся в туалет и там лампу включил, а потом и в ванной то же самое сделал, ходил по квартире скоро, из кухни в комнату, из комнаты в коридор, из коридора в кухню — радовался.
Радовался…
Очутившись в ванной, в зеркало взглянул, покачал головой, посмеиваясь, ну и рожа, мол, ну и рожа, сунул голову под кран, тер лицо мылом, охал, ухал, фыркал, напевал что-то веселенькое, выпрямился, вытерся, заторопился опять в комнату, сел на кровать, вынул из-за пояса автомат, осмотрел его тщательно, щелкнул затвором, взводя курок, открыл рот, поднес автомат к лицу, сунул короткий его ствол себе меж зубов, нащупал деревянным пальцем курок, нажал легонько, глаза зажмурил, крепко, морщился, а палец парализовало словно, а может, и вправду парализовало.
Не двигается. Выстудился. Ледяной.
Телефонный звонок. Вагин вздрогнул. Вынул ствол изо рта. Отплевывался. Прямо на пол. Водил ледяным пальцем по лбу. Смотрел на тренькающий аппарат, но трубку не брал. Телефон перестал звонить. И Вагин засмеялся неожиданно, отшвырнул автомат, протянул руку к телефону, погладил его, словно живого, словно котенка, словно цыпленка, словно зайчонка… Рука потеплела. Он снял трубку, потерся о нее щекой, поднес к уху, улыбался безмятежно, набирая номер, улыбался безмятежно, ожидая ответа, наконец, услышал ее голос, улыбался безмятежно.
— Лика, — сказал он. — Лика, — сказал он. — Лика, — сказал он. — Лика…
Лика сидит на полу, на роскошном ковре, в черном узком тонком платье, — искрятся бриллианты на шее, в ушах, на пальцах. Такой Вагин ее еще не видел. Никогда. Она, верно, только что пришла. Откуда-то. И откуда? С приема? С раута? С фуршета? Рядом, тут же на ковре, бутылка вина, наполовину наполненный фужер, пепельница, сигареты, те самые — «Марльборо». В комнате полумрак. Горит лампа на длинной тонкой ножке, тоже стоящая на полу. Едва видны очертания мебели вдоль стен и картин на стенах над мебелью. Яснее видны кресла и диван, обитые черной мягкой кожей. Комната большая, дальний конец ее и вовсе тонет во тьме. Ночь. Без звезд. Без Луны.
Лика прижала трубку к уху. Сильно. Закрыла глаза. Слушает.
— Лика, — говорил он. — Лика, — говорил он. — Лика…
— Послушай, Вагин, — негромко сказала Лика. — Я хочу, чтоб ты все знал, ты должен…
— Лика, — говорил он. — Лика, Лика…
— Мне было десять лет, когда он взял меня из детдома. Он выбрал меня. Как выбирают коров, или коней, или щенков, или гусей. Но не людей, но не детей… Выбрал. Из двухсот четырнадцати девочек и мальчиков. Для этого нас утром, до завтрака, построили во дворе, в несколько рядов, и он ходил меж рядами в чищеных, зеркально сияющих сапогах, и выбирал, а директор и завуч ссутулясь, униженно семенили за ним. Всего-то навсего командир гарнизона, полковник, а городскую верхушку цепко за горло держал, вздохнуть не давал, кривоногий. Напрямую звонил Генеральному в Москву, был сыном его фронтового друга… Ткнул пальцем в меня, сказал: «Эта». Привел домой. Дом большой, богатый. А в доме он и сестра его, гладенькая и пугливенькая. Одевал меня, как королеву. Был нежен и добр. Сокрушался, что так и прожил всю жизнь холостяком. Не повезло, мол. А детей любит больше всего на свете. Поэтому и взял меня из детдома. Обещал выполнять все мои капризы и прихоти. И выполнял. С радостью. И я была счастлива…
…Он вошел в мою комнату ночью, когда я спала. Голый. Сбросил одеяло, разорвал ночную рубашку и, урча от восторга, овладел мной. Трахнул, проще говоря. Я и дернуться не успела. Гумберт-Гумберт, мать его! Весь день меня трясло, мерещились огромные тени. Что-то зловещее шептали из осязаемой темноты голоса. А к вечеру я успокоилась и рассказала обо всем его сестре: «Тебе приснилось, деточка, — сказала она. — Приснилось». — Лика сухо засмеялась. — И все это снилось мне еще целых семь лет. А потом я влюбилась. Но его люди выследили нас. Парня раньше срока забрали в армию. А в армии за какой-то проступок его отправили под трибунал. В наш город он уже не вернулся. Я убежала из дому. Он нашел меня и долго бил. Я убежала еще раз. Болталась по стране. Пока меня не подобрал Локотов. Да, тот самый Локотов. Я влюбилась в него без памяти. И он любил меня. Я знаю. Локотова боялись и уважали. В его команде было двадцать четыре человека… Убийства, кражи, нападения на инкассаторов. Он был жестокий. Но честный по-своему. И очень красивый. И несчастный. И счастливый. Потому что он любил меня. Любил. Когда человек любит, он счастлив, несмотря ни на что. Ты не веришь, что он любил меня? Тогда зачем ему было убивать этого гада? Я рассказала Локотову, как он мучил меня семь лет. Локотов приехал в наш город и убил его. Теперь ты видишь, что он любил меня. Ведь так? А через месяц его арестовали, а через полгода расстреляли. А я… А я потом работала с фирмачами. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я стала проституткой. А потом я решила заняться настоящим делом. Я же ведь уже не могла жить по-другому. Ты не хочешь спросить, каким делом? Не хочешь?
Вагин молчал.
— А потом появился ты, — сказала Лика. — И я увидела — вот оно, счастье! И я поняла — надо начинать все сначала. Увидела и поняла. Но не смогла. Я уже не могу по-другому, понимаешь?! Я не могу по-другому.
…Лика сидит за столиком в ресторане. Она в легком открытом платье.
Смеется. Рядом привлекательный мужчина. По виду не наш, не советский. Обнимает ее, наливает вина.
— Я не могу по-другому…
…Полутемная комната, большая кровать. Голая Лика. Голый иностранец. Стискивают друг друга в объятиях, катаются по кровати сладострастно, яростно стонут. Тела влажные, блестят…
— Я не могу по-другому…
…Лика перетягивает руку повыше локтя резиновым жгутом, правой рукой вводит иглу в вену, отбрасывает шприц, снимает жгут, озирается, веселея. Вокруг — женщины, мужчины, сидят, лежат, курят, пьют; несколько человек застыли на полу, не шевелятся, глаза закрыты…
— Я не могу по-другому.
…Деревянный барьерчик, за ним скамья подсудимых, на скамье Локотов, по бокам два равнодушных милиционера.
— Ваше последнее слово, подсудимый Локотов, — говорит судья, румяная женщина с шестимесячной завивкой. Крепдешиновая блузка. Бантики. Рюшечки. Кружавчики…
Локотов встает, молчит, смотрит в зал, на Лику. И Лика смотрит на него, глаза без слез, сухие губы шевелятся беззвучно. Зал неистовствует в восторге:
«Даешь! Даешь!..»
— Я не могу по-другому.
…Сотрудник милиции Ходов срывает у лежащей Лики приклеенные усы, поднимает в недоумении глаза на Птицу, говорит растерянно:
— Да это же…
Пуля пробивает ему лоб, и разрывается ткань над переносьем, крошится кость, взбухает и лопается между глаз кровавый пузырь. Ходов падает навзничь, вздрагивает, молотит ногой по полу…
— Я хочу по-другому! — кричит Лика в трубку, стучит кулачком по колену. — Я хочу по-другому!
— Я хочу по-другому, — тихо вторил ей Вагин. — Я хочу по-другому…
— Я люблю тебя, — прошептала Лика, тряхнула головой, волосы упали на лоб, закрыли лицо.
— Господи, зачем ты послал мне ее? — сказал Вагин. — Я потерял веру. Я обрел сомнения. Я всегда думал, что все делаю правильно. А теперь не знаю. Теперь я ничего не знаю. Я потерял силу.
— Я люблю тебя, — шептала Лика. — Я люблю тебя…
— Я ничего не понимаю, — говорил Вагин. — И не хочу ничего понимать. И мне хорошо от этого. И радостно от этого. Как никогда. Я потерял силу. Я обрел силу.
— Это так, — шептала Лика. — Это так.
Вагин обессиленно опустился на кровать, трубку от уха не отнимал, закрыл глаза, оглаживал пластмассу пальцами, нежно, бережно, как беззащитного маленького зверька, как котенка, как бельчонка, как цыпленка, как зайчонка… Лицо теплое, мягкое, разгладилось, на губах улыбка, непривычная, печальная, не его, легкое движение, и упорхнет, исчезнет.
Тихо!
Ти-хо!!
Не будите спящего милиционера!
Гудки, гудки. Холодными змейками вползают в ухо. Короткие и бесконечные. Болезненные. Нервные. Вагин открыл глаза, нахмурился, приподнялся, трубка упала с плеча. Гудки ослабли, поистончились. Вагин улыбнулся. Нажал на рычажки и тотчас, не опуская трубку, набрал номер. Ждал. Покачал головой, нажал на рычажки, опять набрал номер — другой.
— Здравствуй, — сказал, — Лика, Лика…
— Добрый день, — сказала Лика. — Я знаю, что ты только что проснулся, и знаю, какой сон ты видел…
— Я видел снег, много-много снега. Арктика или Антарктида. Торосы. Белые медведи. Синее небо…
— А потом ты взошел на ледяной гребень и увидел растущую посреди снега пальму, а на пальме желтели бананы, ты срывал бананы и поедал, умирая от наслаждения…
— Да, так, — подтвердил Вагин. — Откуда ты знаешь?
— Я была рядом. Я всегда рядом.
— Я хочу видеть тебя, — сказал Вагин.
— И я хочу видеть тебя, — сказала Лика.
— Сейчас, — сказал Вагин.
— Вечером, мой милый. Вечером. Я же на работе. Скоро показ новой коллекции моделей. Много эскизов. Модельеры стоят за спиной. Надо срисовать, раскрасить. Я очень люблю раскрашивать. Я же рассказывала тебе. Поэтому я здесь и работаю. Белый, синий, охра, кобальт…
— Сейчас, — сказал Вагин.
— Вечером, — сказала Лика. — Я буду ждать.
Она положила трубку.
— Сейчас, — сказал Вагин.
Сорвался с постели, рванулся в ванную. Душ. Тугой. Колкий. Кофе. Сигарета. И он готов.
— Сейчас, — сказал Вагин.
Кинул в сумку свитер, нечитанные газеты, поднял с пола автомат, повертел его в руках, усмехнулся чему-то и тоже отправил в сумку вслед за свитером.
Стремительно скатился по лестнице. Впрыгнул в машину. Помчался. Начало дня. Мостовые забиты автомобилями. Вагин, не стесняясь, гнал по тротуарам, с ходу прошивал проходные дворы, вылетал на встречную полосу, приветственно помахивая ручкой парализованным от такой наглости «гаишникам».
Возле Дома моды поехал тише. Успокаивался. Приближаясь, выискивал глазами окна мастерской, где работала Лика. Перевел взгляд на мостовую, а потом на тротуар, прикидывая, где бы припарковаться, и неожиданно навалился на тормоза. На противоположной от Дома моды стороне улицы, у закрытого газетного киоска он увидел Лику, а рядом с ней Птицу.
Вагин тихонько подъехал к тротуару, остановился. Откинулся на спинку сиденья, покачал головой, зажмурившись, помассировал виски, вздохнул глубоко…
Птица в ладном костюме, тщательно завязанном галстуке, как и тогда, когда Вагин увидел его в первый раз, ухоженный, сытый, говорит с достоинством, едва шевелит губами, веки полуоткрыты, сонный. Лика не отвечает ему, смотрит мимо бесстрастно. Вот Птица не выдержал, что-то громко проговорил, взял женщину за плечи, притянул к себе, попытался поцеловать. Лика уперлась руками ему в грудь, сломала лицо в неприязненной гримасе. Птица сделал еще одну попытку. Вагин схватился за ручку дверцы, взбешенный. Но вот Птица отпустил Лику, сказал ей что-то жестко, зло, ступил в сторону, подошел к машине, стоящей у тротуара, сел в нее, завел двигатель. Лика перешла мостовую, направилась в Дом моды, в узком летнем платье — пестром. Голова вскинута непримиримо, плечи чуть назад оттянуты, стройная. Как только она оказалась спиной к Вагину и, естественно, не смогла бы его увидеть, не обернувшись, он тронул машину с места и поехал вслед за Птицей.
И все-таки она обернулась…
У ближайшего светофора поравнялся с его машиной, заглянул в кабину, ласково улыбаясь. Птица сразу же почувствовал взгляд, повернулся резко, вперился в Вагина, щурился, д е р ж а л глаза, не отводил, напряженный, бледный. И вдруг, не дожидаясь зеленого сигнала, сорвал машину с места, задымились задние шасси, вхолостую провернувшись на асфальте. Вагин нагнал Птицу у бульвара. Тот заметил его и неожиданно свернул прямо на газон, машина прыгнула на парапет, врассыпную кинулись дети, заголосили мамы. Вагин повторил его маневр. Они пересекли бульвар и оказались на другой стороне улицы. Птица успел въехать в арку дома напротив, а Вагину перегородил дорогу длинный фургон трайлера. Вагин нажал на тормоза, машина пошла юзом, развернулась и шарахнулась задним крылом о фургон. Вагин заматерился яростно, нажал на акселератор, «жигуленок» зайцем скакнул вперед. Вагин объехал трайлер и, не обращая внимания на возбужденные гудки с визгом тормозивших автомобилей, пересек мостовую и влетел в арку. Носился по двору, отыскивая второй выход со двора. Двор огромный. Заборы. Гаражи. Метался меж гаражей, распугивая автолюбителей. Нашел-таки. Узкий проезд в бетонном заборе. Попал на набережную. И тут же в заторе у светофора увидел автомобиль Птицы. Вскрикнул победно, с ходу въехал на тротуар. Летел, не снижая скорости. Птица заметил его. Дал назад, развернул вправо, вспрыгнул на противоположный тротуар, объехал машины, стоящие позади него, и погнал навстречу движению. Вагин повторил тот же маневр. Развернулся и поехал за Птицей. Машины шарахались от них в разные стороны. Бились друг о друга, сшибали телефонные будки, с хрустом ломали деревья и кустарник, обрамлявшие дорогу.
Птица все-таки выбрался на мост. Отчаянно сигналя, пересек его. А Вагин тем временем выбирался из гудящей, смердящей, потной, со страшной силой матерившейся автомобильной свалки. Выбрался. Миновал мост.
Поздно.
Птица исчез.
Вагин орал, кривясь, в бешенстве молотил кулаками по рулю, метался, обезумевший, по набережной, по примыкающим к ней переулкам, проулкам, проездам…
Он нашел машину Птицы во дворе одного из домов, стоящих на набережной, примерно в километре от моста. Птица знал, что делал, он поступил единственно верно — бросил машину. И Вагин знал, что делал — он поступил единственно верно, — он принялся искать машину. И нашел ее. Отыскав автомобиль, тотчас успокоился, откинулся на спинку сиденья, отдыхая. Закурил. Полез в бардачок, достал карту города, развернул ее, водил пальцем по бумаге. Наконец обнаружил, что хотел, усмехнулся, сложил карту, закинул ее обратно в бардачок, притушил сигарету, стал собираться.
Прежде всего проверил исправность автомата. Вынул рожок, взвел курок, щелкнул затвором, выдавил на ладонь пару патронов из рожка, они сияли золотисто, гладкие, аккуратные, безобидные, прожал пружину рожка — крепка ли? не подведет? — втиснул патроны обратно в рожок, а сам рожок примкнул на место, положил автомат рядом, на сиденье, оглядывал его со всех сторон, любовался. Затем выбрался из машины, обошел ее, открыл багажник, извлек оттуда небольшой брезентовый мешочек, звонко хлопнул крышкой багажника, вернулся в кабину, открыл мешочек, там — ключи, много, отмычки, тонкие, никелированные, похожие на пыточный инструмент стоматолога, отобрал несколько ключей и две наиболее универсальные отмычки, сунул их в карман куртки, мешочек застегнул, бросил в бардачок.
Повернул ключ зажигания. Двигатель мелко задрожал, заводясь. Вагин включил передачу. И машина неспешно двинулась с места.
На улицу не выезжал, ехал по дворам, они соединялись арками, узкими проездами, незаметными сразу «дырками» в каменных заборах. Дворы были немые и пустынные. Все как один. Ни людей. Ни эха от гудящего двигателя. Ни шума самого двигателя. Будто он и не работает вовсе. Будто случайный ветерок гонит машину по двору.
И темно во дворах.
И холодно.
Обвалился скол штукатурки из-под крыши одного из домов, второй, куски крупные, тяжелые, упали перед капотом, раскололись об асфальт бесшумно, взметнулась тотчас блеклая пыль. Пропала, тая. Таяла, пропадая…
Таяли и стекла на окнах, на глазах трескаясь паутинисто; лопались беззвучно, стекали густо по стенам. А оконные проемы корчились в судорогах, в черные щели суживаясь, в щепы крушили оконные косяки, а за окнами метались тени, — в глубине квартир, комнат, коридоров, лестничных площадок — неясные, бесплотные…
А потом стали разрываться стены, как листы бумаги, снизу доверху, сверху донизу…
А потом Вагин выехал на улицу…
Здесь было светло и жарко и вокруг было полным-полно всяких замечательных звуков, как-то: шуршание воробьиных крыльев, бульканье в животе у проходящего мальчишки, шепот растущих тополиных корней, топот крадущегося по карнизу кота (отменный, кстати, кот, большеголовый, толстый, вальяжный и очень благодушный), оглушающий свист радиоволн и т. д., и т. д., и т. д…
Он остановил машину прямо у подъезда, у того самого, до которого провожал Лику в первый день своего с ней знакомства. Засунул автомат за пояс джинсов, застегнул молнию куртки, вытянул шею, посмотрелся в зеркальце, усмехнулся скупо и только после этого вышел из машины…
Поднялся на третий этаж, быстро, легко, мягко кроссовками ступеней касался. Постоял у двери, прислушиваясь. Минуту, две… Осмотрел замки, вынул отмычки, поковырялся в замках осторожно, почти неслышно, и щелкнули замки, один за другим, открываясь. Вагин приотворил дверь. Но заходить пока не спешил. За дверью прихожая, вешалка, кресла, столик, телевизор. Никого. Вагин переступил порог, сделал шаг, другой, на ходу вынул автомат, изготовился, держал оружие двумя руками, стволом вверх. Еще шаг. На полу палас. Он глушит шаги, и без того тихие, почти невесомые. Вагин остановился у двери в комнату. Комната в этой квартире одна, потому что квартира однокомнатная, бывают квартиры двухкомнатные, трехкомнатные, четырехкомнатные, пятикомнатные, многокомнатные, а эта — однокомнатная, маленькая, на одного человека рассчитанная, а может быть, на двух, а то и на трех, а в некоторых однокомнатных квартирах по шесть человек живут, вон оно как складывается иной раз…
Ухо к двери повернул. Слушает. Губы в неуверенной усмешке кривит.
Саданул по двери ногой, влетел в комнату, автомат перед собой выставил. Замер в шаге от порога. Прямо в лоб ему глядел неприветливый зрак пистолета. Пистолет держал Птица — обеими руками, как и Вагин свой израильский автомат «Узи».
Стояли.
Боялись пошевелиться. Любое движение сейчас — смерть. Пальцы на спусковых крючках томятся, дрожат.
Ствол в ствол. Глаза в глаза. Молчат.
Комната довольно большая. Прибранная. Женская. Пуфики. Салфеточки. На стенах фотографии Лики: в купальнике, без купальника, за рулем иномарки, с тигренком в руках. Черный кожаный диван, украшенный цветастыми подушками. И много цветов повсюду. На полках импортной стенки — парфюмерия, косметика, пачки «Марльборо», бутылки с несоветскими напитками, окна не зашторены, распахнута форточка, сквозняк шевелит цветы в вазах, они сгибаются с сопротивлением и с достоинством выпрямляются вновь, не комната — летний сад — живой, благоуханный.
— Как ты вошел? — нарушил молчание Птица. — У тебя есть ключ?
Вагин отрицательно покрутил головой.
— Отмычка, — ответил коротко.
Птица засмеялся удовлетворенный, констатировал:
— Значит, у тебя нет ключа от ее квартиры.
Вагин опять отрицательно покрутил головой.
— Она не дала тебе ключ, — продолжал смеяться Птица. — Она не дала тебе ключ, она не дала тебе ключ…
Зазвенел телефон в прихожей. Птица вздрогнул, осекся. Лицо напряглось, высохло вмиг, кожа натянулась на висках. Но не шелохнулся он, не отвлекся — ствол его пистолета упрямо смотрел Вагину в лоб.
Опять молчали.
За окном завыла милицейская сирена. Птица чуть качнул головой в сторону окна, слушая, но глаза от Вагина не отвел. И Вагин тоже слушал. С надеждой. Но милицейская машина проехала мимо.
Вагин попытался сдуть капельку пота с носа. Не сумел. Сморщился. Засмеялся почему-то. Умолк.
— Московское время пятнадцать часов, — сказал кто-то у Вагина за спиной. После перерыва включилась трансляция.
Теперь вздрогнули оба — и Вагин, и Птица. Крепче сжали оружие. Ждут.
— Прослушайте объявления и рекламу, — равнодушно сообщил диктор. — Сегодня во дворце культуры металлургов состоится конкурс-выставка кошек, организованная клубом любителей кошек «Союз».
Вагин краем глаза уловил движение сбоку. Мелькнуло что-то темное за окном, отлетела форточка в сторону, до конца распахиваясь, зазвенела стеклами, упала тень на лицо Птице. Он непроизвольно повернул голову к окну. И тогда Вагин выстрелил. Очередью. Птицу отшвырнуло к стене. Уже мертвый, он сполз по ней на пол. Из-под раздробленной головы тотчас потекла кровь, вязкая, скользкая.
Кот спрыгнул с форточки. Сел на паркет, уставился на Вагина с любопытством.
— Спасибо, — сказал Вагин.
— Не стоит благодарности, — ответил кот, почесал толстой лапкой за ухом, отрешенно глядя перед собой. Чихнул. Поднялся. Потопал из комнаты. Упитанный. Неторопливый. Хозяин.
— Как звать-то тебя? — вслед ему спросил Вагин.
— Чома, — не оборачиваясь, ответил кот.
— Хорошо, — сказал Вагин. Снял салфетку с маленького столика, накрыл ею окровавленное лицо Птицы. Отступил назад и устало опустился на пол у стены, напротив трупа. Вынул сигареты. Закурил.
Пускал изо рта невесомый дымок. Наблюдал рассеянно, как причудливо вьется он в воздухе, как слоями виснет под потолком, как исчезает на глазах, превращаясь в ничто.
За первой сигаретой последовала вторая, затем третья…
Прохрустел ключ в замке, поспешно, суетливо, скрипнула дверь, качнувшись на петлях, распахнулась, не захлопнулась потом как следовало бы, щелкнув металлическими язычками, и встревожил сквозняк цветы, они встрепенулись, зашевелились, волнуясь, все как один, в ожидании к двери обратились, замерли, внимая.
Лика шагнула в комнату. Остановилась тотчас. Увидела лежащего Птицу, зажмурилась на мгновенье, тряхнула головой, на Вагина взгляд перевела. Вагин не вставал, все так же сидел на полу, ноги скрестив, курил, щурился от дыма, смотрел на Лику выжидающе. Она снова взглянула на Птицу, подалась вперед, сделала шаг, другой, присела возле трупа, потянула салфетку вверх с его головы, опять зажмурилась, отпустила салфетку, погладила Птицу по груди, по плечам, по рукам, разжала пальцы на правой руке, подняла пистолет, встала, направила оружие на Вагина… Вагин затянулся очередной раз, бросил равнодушный взгляд на пистолет, потом вскинул глаза на Лику, глядел на нее вопросительно, ну что дальше, мол? Упала рука с пистолетом, повисла безвольно вдоль тела, полетел вниз пистолет, грохнулся о паркет, Лика подогнула ноги, неуклюже села на пол напротив Вагина, вжала ладони в лицо, забормотала что-то несвязное, вздрагивала.
Вагин какое-то время смотрел на женщину, бережно трогал взглядом ее струистые волосы, ее белые пальцы, ее прозрачные запястья, ее острые локотки, ее тонкие бедра, ее легкие ноги, согревал глазами ее, выстуженную, — ощутимо. Она почувствовала, перестала вздрагивать, перестала бормотать, ладони стекли с лица, она улыбалась тихо, глаза закрыты, лицо светлое… Вагин встал, взял с пола пистолет, вынул из кармана платок, вытер отпечатки с оружия, вложил его обратно в руку трупа, вернулся к стене, где сидел, подхватил автомат и его протер платком и, усмехнувшись, вложил его в другую руку Птицы, полюбовался проделанной работой, затем вытряхнул окурки из пепельницы и завернул их в клочок бумаги, сунул бумагу в карман куртки и из того же кармана достал красную книжечку — паспорт. Развернул его, прочитал вслух:
— Альянова Елизавета Ивановна, — протянул паспорт Лике.
Лика открыла глаза, машинально взяла паспорт, машинально открыла, увидев свою фотографию, тотчас захлопнула паспорт, подняла лицо к Вагину, вгляделась в него внимательно. Вагин подал ей руку, помог встать, поцеловал легонько в губы…
Через несколько минут с двумя тугими пузатыми сумками и упитанным котом Чомой под мышкой она стояла в прихожей.
Вагин напоследок еще раз оглядел квартиру и вышел прочь, с силой захлопнув за собой дверь.
Вагин остановил машину возле своего дома. Вышел. Один. Взбежал по лестнице. Очутившись в квартире, первым делом заспешил к письменному столу, вынул из ящика лист бумаги, почтовый конверт, ручку, написал на листе скоро: «Начальнику управления внутренних дел… Рапорт… Прошу уволить меня…» Расписался, поставил число, сложил бумагу, сунул ее в конверт, а сам конверт заклеил и написал на нем адрес и только потом принялся собирать вещи.
Появился на улице с объемистой спортивной сумкой. Прежде чем подойти к машине, бросил конверт в почтовый ящик, что висел рядом с подъездом.
— Послушай, — окликнула его Лика. Она стояла у автомобиля, опиралась на открытую дверцу. — А куда мы, собственно, едем?
Вагин приблизился к машине. Пожал плечами:
— Понятия не имею.
— Хорошо, — сказала Лика, и снова забралась в машину, и захлопнула дверцу.
Кончился город. По обеим сторонам дороги мелькали деревеньки, перелески, поля, коровы, комбайны, церкви, с о л н е ч н ы е л у ч и, бабочки, загорелые мальчишки, велосипеды, старики, цветы, жестяные ведра и, конечно же, коты — куда же без них, — и много всякого другого.
Вагин вставил кассету в магнитофон. Том Джонс. Семидесятые годы. «Естердей». Слушал напряженно минуту, две, а потом улыбнулся, а потом захохотал.
— Если б ты знал, как я счастлива, — сказала она.
— Если б ты знала, как я счастлив, — сказал он.
Машину догоняли, снижаясь, два желто-синих вертолета.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Они любят друг друга, — подтвердил Господь.
Больше книг на сайте - Knigoed.net