Вид аграхары, ворон и грифов был как удар в лицо.
Жена не открыла глаза, когда он вошел. Лицо ее пылало. Что с ней? Лихорадка? Но он же не может прикоснуться к женщине в ее нечистые дни... Ах, да что тут!-- спохватился он, негодуя на себя за колебания.
Он положил ладонь на ее лоб -- лоб горел. Он испугался. Намочил тряпку, положил жене на голову, откинул одеяло и внимательно осмотрел ее. На левой стороне живота вспух черный волдырь. От этого у нее жар? А Наранаппа не от этой болезни умер?
Пранешачария поспешно истолок лекарственные травы, залил кипятком, остудил и, раскрыв жене губы, пытался влить лекарство, но оно вытекало обратно.
Что с ней? Что делать?-- думал он, вышагивая по комнате.
Вороны и грифы подняли невообразимый гам, тяжкий смрад не давал собраться с мыслями.
Пранешачария выбежал на задний двор и остановился, в беспамятстве глядя перед собой. Он перестал замечать ход времени. Завечерело, когда он понемногу начал приходить в себя. Птицы улетели, стало полегче, и он с отчаянием вспомнил, что все это время жена пролежала одна, в горячке. Он зажег фонарь и окликнул ее. Жена не ответила. Казалось, будто тишина сгущается. Внезапно ее разорвал пронзительный крик. Он оцепенел. Долгий, душераздирающий, горестный крик впивался ему в душу. Потом--тишина, как темнота после вспышки молнии.
Он не выдержал. Не разбирая дороги, он бежал к дому Наранаппы и звал Чандри:
-- Чандри! Чандри!
Ответа не было. Он ворвался в дом. Темно. На кухню. Никого. На лестницу--и тут вспомнил; наверху труп. Его охватил необоримый страх, как в детстве, когда он боялся войти в темную комнату.
Он убежал домой.
Коснулся рукой лба жены -- лоб был холодным.
...Пранешачария добрался до Каимары глубокой ночью. Подходя к дому Суббанначарии, он столкнулся с четырьмя местными брахминами. Их головы были покрыты мокрыми дхоти--они совершили омовение и вымыли свои одежды, предав огню тело Дасачарии.
Пранешачария привел брахминов в аграхару, и с их помощью еще до зари был зажжен погребальный костер его жены и совершен обряд.
-- В аграхаре есть еще одно мертвое тело,-- сказал он брахминам,-- но его судьбу решит сам гуру. Так что вам лучше сейчас отправляться обратно. Они ушли, а Пранешачария остался у костра, в котором догорало тело Бхагирати. Комочек плоти, избранный им, чтобы стать испытанием всей его жизни, рассыпался пеплом. Пранешачария не сдерживал слезы. Он плакал до изнеможения.
VI
Прибывшие в монастырь брахмины не решились нарушить святость большого моления рассказом о делах аграхары. Не говоря ни слова, они приняли святую воду в подставленные ладони и уселись за обрядовую трапезу. После трапезы гуру оделил всех дарами: поднес каждому брахмину по медной ане. Лакшман едва сумел скрыть разочарование--пряча монетку в пояс, он костерил про себя благочестивого скупердяя:
-- Ни семьи, ни детей, а как деньги любит! Дары...
Брахминов усадили на прохладном цементном полу монастырского дворика, для гуру поставили низкий табурет. Гуру сидел среди брахминов, завернувшись в одежды шафранного цвета, в руках--душистые четки, на лбу - кастовый знак, выведенный свежей сандаловой пастой. Пухлощекий, как младенец, спокойный и довольный, поглаживая коротенькие свои ножки, гуру задавал вежливые вопросы:
-- А что же не явился Пранешачария? В добром ли он здравии? Неужели он не извещен о большом молении?
Гаруда прочистил горло и стал подробно рассказывать о событиях в аграхаре.
Гуру внимательно выслушал и твердо сказал:
-- Родившийся брахмином--брахмином умирает. Наранаппа все равно дваждырожденный. Долг ваш - совершить подобающим образом обряд по умершему. А в очищение от скверны все имущество покойного, серебро его и золото должно быть пожертвовано богу Кришне. Монастырю.
Гаруда поспешно отер краем дхоти вдруг вспотевшее лицо.
-- Наставник, вам известно, ссора вышла между покойным и моим отцом. Участок в три сотни бетелевых пальм--мой он по справедливости...
-- Наставник,--вмешался Лакшман,--кто здесь о справедливости заговорил? Вы же знаете, что жена Наранаппы моей жене сестрой приходилась...
Округлое лицо гуру порозовело от гнева.
-- Нечестивцы!--Голос напоминал отдаленные раскаты грома.-- Только богу может служить имущество, оставшееся без владельца. Задолго до нас так было, так будет всегда. Помните об этом! А если монастырь не благословит вас на совершение заупокойного обряда, придется всем вам выселяться из аграхары...
Гаруда и Лакшман повинились перед гуру и простерлись у его ног. Собравшись уходить, брахмины хватились Гундачарии. Гундачарию нашли на монастырском чердаке -- он метался в лихорадке, бредил; но брахмины никак не могли оставаться с ним: они спешили совершить обряд по Наранаппе.
Оставив больного Гундачарию, брахмины снарядились в обратный путь.
Ачария даже не зашел в аграхару после похорон жены. И ни о чем не вспомнил: ни о шкатулке с пятнадцатью золототкаными шарфами, ни о двух сотнях рупий, ни о четках, оправленных в золото, монастырском даре.
Решив идти куда глаза глядят, он зашагал на восток.
Часть третья
Утреннее солнце пронизало лес золотыми узорами.
Пранешачария все шел, волоча усталые ноги, но не останавливался и не задумывался над тем, где находится и куда движется. Кольнул укор: он не дождался, пока костер прогорит до конца, не опустил, как положено, в реку обгорелые кости жены; он с ужасом представил себе, как собаки и лисицы растаскивают останки Бхагирати, но решительно отогнал от себя эти мысли. Я все бросил, внушал он себе. Я свободный человек--никому ничего не должен. Никому не обязан. Я сказал себе, что уйду куда глаза глядят, вот я и иду.
Смута в его душе не утихала, и, пытаясь взять себя в руки, он привычно забормотал имена бога Вишну:
-- Ачьюта, Ананта, Говинда...
Раньше, всякий раз, когда он чувствовал, что разум его возбужден, он сосредоточенно повторял имена бога, и мысли начинали течь в одном направлении. Он помнил первую заповедь йоги' надо утишить бурные волны разума.
Нет. нет, твердо сказал он себе. Я должен стоять на собственных ногах. Без опоры на привычки, на притчи, на повторение святых имен Пусть станет моя душа как это сплетение света и тени, которое возникло оттого, что лучи пробились сквозь листву Светлое небо, тень под деревьями, солнечные узоры. А если, на счастье, брызнет дождем--радуга. Быть как солнечный свет Сознавать, что живешь, восторгаться и плыть, плавно и бесцельно плыть, как воздушный змей в синеве О, быть вне желаний! Тогда распахивается душа. А от подавленных желаний душа иссыхает, покрывается коркой, вера превращается в таблицу умножения, вызубренную на всю жизнь. Канака, неученый мудрец, простодушный святой,-- вот кто жил с распахнутой душой, вот кто осознавал себя живым. Поэтому пришел он к богу с вопросом: "Ты хочешь, чтоб я съел банан, которого нет. Куда мне идти? Где это возможно? Бог всюду, так зачем его искать?" А мой бог стал набором выученных слов. Не состоянием духа, как для Канаки. Значит, нет у меня больше бога.
Но если я отказываюсь от бога, я должен бросить все, перечеркнуть долг по отношению к предкам, к наставникам, к обрядам, уйти от общения с людьми. Я принял верное решение: идти куда ноги несут, идти по лесу без дороги.
А голод? А жажда? А усталость?--резко оборвалось течение мыслей Пранешачарии. Так. Значит, он забрел еще в одну пещеру самообмана. Если уж он шел куда ноги несли, почему же ноги не уносили его за предел слышимости бамбуковых бубенцов на коровьих шеях, бамбуковых пастушьих дудок? Он принимал решения, а ноги носили его поблизости от человеческого жилья. Значит, вот она, граница его мира, предел его свободы,-- не может он обойтись без людей. Прямо как в притче про отшельника, который тоже решил удалиться от мира. Поставил себе шалаш в лесу, а в шалаше завелись мыши. Пришлось взять кошку; кошке нужно молоко -- купил корову, за коровой надо ходить--нанял женщину. Потом женился на ней--и конец отшельничеству. Пранешачария опустился на землю под хлебным деревом.
...Мне обязательно нужно додумать все до конца. Дальше я хочу жить совсем по-другому, без малейшей лжи. Почему я, схоронив жену, покинул аграхару? Ну да, стояла эта страшная вонь, я просто не мог туда вернуться. Удушающая вонь, чувство, будто ты весь в какой-то мерзости, страх осквернения, да, да. А потом что? Почему я не хотел встречаться с брахминами, которые ждали от меня помощи? Тут в чем было дело?..
Пранешачария вытянул мучительно ноющие ноги. Он хотел стряхнуть с себя усталость, она мешала сосредоточиться.
Из лесу вышел теленок; не замеченный Пранешачарией, совсем близко подобрался к человеку, вытянул шею и нюхнул его. Пранешачария вздрогнул от горячего дыхания Оглянулся На него смотрели ласковые, жалостливые коровьи глаза. Сердце Пранешачарии наполнилось нежностью. Он провел рукой по гладкой спине. Теленок обрадовался, притиснулся совсем близко, подставляясь под ласкающую руку, вывалил язык и стал жарко, шершаво, щекотно лизать лицо и уши Пранешачарии. Пранешачария вскочил, не вытерпев щекотки.
-- Уппу-пу...--приговаривал он и почесывал теленка.
Теленок совсем разыгрался: скакнул на Пранешачарию, брыкнул задними ногами и боком-боком ускакал за деревья.
...О чем же я думал?--старался припомнить Пранешачария. Да, я спрашивал себя, почему мне так не хотелось встречаться с брахминами.
Но мысли его разбегались. Сильно хотелось есть.
Нужно найти деревню, там дадут еды. Он зашагал, отыскивая путь по коровьим лепешкам и следам прошедшего стада. Примерно через час он наткнулся на храм Мари -- черной богини смерти. Было ясно, что в деревне, построившей храм этой богине, живут не брахмины. Пранешачария сел под дерево на виду у деревни.