Лишь иногда, очень редко, она вспоминала старые дни и думала о том, как же изменилась ее жизнь. Это были ленивые, праздные мысли, иногда похожие на прежние мечтания, но она не размышляла об этом чересчур долго.
«Однажды я пыталась его бросить, но как-то перетерпела. Когда он поджег дом, я хотела уйти. Даже не знаю, что меня тогда удержало. Конечно, он мне жизни не давал. Но не все было плохо. Иногда было полегче. Случалось, он возвращался домой не слишком пьяным. Я тогда притворяюсь, что сплю, потому что уже поздно, потому что утром он вытащил у меня из кошелька пару долларов или еще почему-нибудь. Я слышу, как он дышит, но не оглядываюсь. В мыслях я вижу, как он закинул свои черные руки за голову, мышцы как огромные камни, зарывшиеся в песок, вены похожи на маленькие вздувшиеся речки. Я не дотрагиваюсь до него, но кончиками пальцев чувствую эти борозды. Вижу его ладони, жесткие, как гранит; длинные пальцы, согнутые и неподвижные. Я думаю о густых, спутанных волосах на его груди, о холмах грудных мышц. Мне хочется прижаться к ним щекой, почувствовать кожей его волосы. Я думаю о том месте, где волосы перестают расти, прямо над пупком, и как они поднимаются и разрастаются выше. Может, он слегка сдвигается, и его нога касается меня, или я чувствую, что его бедро прижимается к моему заду. Я не шевелюсь. Потом он поднимает голову, поворачивается и кладет руку мне на плечо. Если я не шевелюсь, он начинает гладить и мять мой живот. Медленно и нежно. Я не шевелюсь, потому что не хочу, чтобы он останавливался. Я притворяюсь спящей, чтобы он продолжал гладить мне живот. Потом он наклоняется и кусает мой сосок. Теперь я уже не хочу, чтобы он гладил мой живот. Я хочу, чтобы он положил мне руку между ног. Я притворяюсь, что проснулась, поворачиваюсь к нему, но не раскрываю ног. Я хочу, чтобы он сам их раскрыл. Он раскрывает, и там, где теперь его сильные, жесткие пальцы, я влажная и мягкая. Больше, чем обычно. Вся моя сила в его руке. Мой рассудок сворачивается, как увядшая листва. Руками я чувствую что-то странное, пустое. Я хочу что-нибудь обнять, схватить, и я обнимаю его голову. Его рот у меня под подбородком. Теперь я больше не хочу его руку между ногами, потому что мне кажется, что я вся растекусь по кровати. Я раскрываю ноги, и вот он надо мной. Он тяжелый и легкий одновременно. Он во мне. Во мне. Во мне. Я обхватываю его ногами, чтобы он не вырвался. Его лицо рядом с моим. Постель скрипит, как сверчки у меня дома. Наши пальцы переплетаются, и мы раскидываем руки, будто Иисус на кресте. Я крепко сжимаю пальцы. Мои пальцы и ноги сжимаются крепко, потому что всё продолжается, продолжается. Я знаю, что он хочет, чтобы я кончила первой. Но я не могу. Только после него. Лишь когда я почувствую, что он любит меня. Только меня. Пока он не изольется в меня. Пока я не поверю, что у него в голове только моя плоть. Что он не сможет остановиться, даже если ему будет очень нужно. Что он скорее умрет, чем вытащит из меня эту штуку. Из меня. Пока он не освободится от всего, что в нем есть, пока не отдаст это мне. Мне. Мне. И когда он отдает, я чувствую свою власть. Я сильная, я красивая, я молодая. И я жду. Он дрожит и запрокидывает голову. Я достаточно сильная, красивая и молодая, чтобы он смог кончить. Я выпускаю его пальцы и кладу руки ему на зад. Мои ноги падают на кровать. Я молчу, потому что могут услышать дети. Я начинаю чувствовать те самые цвета, плавающие глубоко внутри меня. Зеленые вспышки светляков, пурпур ягод, струйкой стекающий по груди, мамин желтый лимонад. Я чувствую, словно мне весело там, между ног, это веселье смешивается с цветами, и я боюсь, что кончу, и боюсь, что нет. Но я знаю, что да. И я кончаю. Внутри словно возникает радуга. И это длится, длится, длится. Я хочу поблагодарить его, но не знаю, как, и укачиваю его, словно ребенка. Он спрашивает, как я себя чувствую, и я говорю, что хорошо. Он слезает с меня и ложится рядом спать. Мне хочется сказать ему что-нибудь, но я не могу. Я не хочу, чтобы радуга исчезла. Мне нужно встать и пойти в туалет, но я не шевелюсь. К тому же, Чолли засыпает так, что его нога лежит на моей. Я не могу встать и не хочу.
Но так не было всегда. В основном он наваливался на меня, когда я еще спала, и слезал, когда я просыпалась. Большую часть времени я просто не могла быть рядом с этим вонючим пьяницей. Но больше меня это не волнует. Господь позаботится обо мне. Я знаю, что Он позаботится. Знаю. К тому же, какая разница, что происходит здесь, на земле. Будет иная жизнь. Единственное, по чему я иногда скучаю, так это по той радуге. Но, как я уже говорила, я не думаю об этом слишком часто.»
ВОТПАПАОНБОЛЬШОЙИСИЛЬНЫЙПАПАПОИГРАЙСДЖЕЙНПАПАУЛЫБАЕТСЯУЛЫБАЙСЯПАПАУЛЫБАЙ
Когда Чолли было четыре дня отроду, мать завернула его в два одеяла, обернула газетой и оставила на куче мусора у железной дороги. Его спасла тетя Джимми, видевшая, как племянница выходила из задней двери со свертком. Она избила ее ремнем для правки бритв и запретила приближаться к ребенку. Тетя Джимми вырастила Чолли одна и иногда любила рассказывать, как спасла его. От нее он узнал, что мать была не в себе. Однако у Чолли не было возможности выяснить, так ли это, потому что вскоре после порки она сбежала, и с тех пор о ней никто ничего не слышал.
Чолли был благодарен за то, что его спасли. Только изредка, когда он смотрел, как тетя Джимми ест руками рулет, облизывая четыре золотых зуба, или когда она надевала на шею пакетик с асафетидой, или когда зимой укладывала его спать на своей кровати, чтобы было теплее, и он видел ее старые морщинистые груди сквозь ночную рубашку — тогда он думал, что все это похоже на смерть там, у дороги. На шине под мягкими черными небесами Джорджии.
Он проучился в школе четыре года, прежде чем набрался храбрости спросить тетю, что за человек был его отец и где он теперь.
— Думаю, это был сын Фуллеров, — сказала тетя. — Тогда он все время болтался поблизости, а потом быстренько сбежал, как раз перед тем, как тебе родиться. Или он, или его брат. Слышала, как старик Фуллер что-то об этом говорил.
— Как его звали? — спросил Чолли.
— Фуллер. Глупо звучит.
— Я имею в виду его имя.
— А, — она закрыла глаза и вздохнула. — Совсем память плохая стала. Сэм, кажется. Да, Сэмюэль. Нет. Не Сэмюэль. Самсон. Самсон Фуллер.
— Почему вы не назвали меня Самсоном? — подавленно спросил Чолли.
— А зачем? Его тут не было, когда ты родился. Твоя мать тебя вообще никак не назвала. И девяти дней не прошло, как она бросила тебя в кучу мусора. Когда я на девятый день тебя подобрала, то назвала тебя так, как сама захотела. Как звали моего покойного брата. Чарльз Бридлоу. Хороший был человек. А все эти Самсоны тебя бы ни к чему хорошему не привели.
Больше Чолли ни о чем не спрашивал.
Через два года он ушел из школы и устроился работать в магазин Тайсона. Он подметал, был на посылках, взвешивал мешки и забрасывал их на телеги. Иногда ему разрешали проехаться с извозчиком. Извозчика, приятного пожилого человека, звали Блю Джек. Он любил вспоминать о тех далеких временах, когда вышла Декларация об освобождении. О том, как черные люди радовались, плакали и пели. А еще рассказывал истории о привидениях, например, как однажды один белый мужчина отрезал голову своей жене и бросил труп в болото, а ночью обезглавленное тело явилось во двор и бродило там, натыкаясь на все подряд, потому что ничего не видело, и умоляло принести расческу. Они разговаривали о женщинах, которые когда-то были у Блю, о том, как он в молодости любил подраться, о том, как однажды ему удалось избежать линчевания и как другим этого не удалось.
Чолли любил Блю. Даже став взрослым, он вспоминал те счастливые времена. Например, как однажды, на церковном пикнике Четвертого июля, одна семья решил разбить арбуз. Рядом стояло несколько детей. Блю в предвкушении бродил поодаль, и на его лице играла едва заметная улыбка. Отец семейства поднял арбуз высоко над головой: его огромные руки казались Чолли выше деревьев, а арбуз заслонял собой солнце. Он на мгновение застыл, высокий, с поднятой головой, вытянув руки выше сосен и держа арбуз размером больше солнца, глядя на камень и примериваясь для удара. Чолли смотрел на фигуру, застывшую на фоне ясного голубого неба, и чувствовал, как по всему телу ползут мурашки. Он подумал: не так ли выглядит Бог? Но нет. Бог был милым белым старичком с длинными седыми волосами, ниспадающей бородой и маленькими голубыми глазами, глядящими печально, когда люди умирали, и неодобрительно, если они совершали что-нибудь плохое. Нет, так должен выглядеть дьявол, который держит в руках мир и готовится разбить его, чтобы наружу вытекло красное содержимое, и ниггеры смогли бы съесть сладкие, теплые внутренности. Если дьявол действительно выглядел так, то Чолли предпочитал его. Думая о Боге, он никогда ничего не чувствовал, но мысль о дьяволе приводила его в восторг. И вот теперь сильный черный дьявол закрыл солнце и готовился разбить мир вдребезги.
Вдалеке кто-то играл на губной гармошке — музыка текла над зарослями камыша и сосновым леском; она обвивалась вокруг стволов деревьев, смешивалась с запахом сосен, и Чолли не смог бы сказать, в чем разница между этими звуками и ароматами, витающими над головами людей.
Мужчина ударил арбуз о край камня. Слабый вздох разочарования сопровождал звук расколовшейся кожуры. Арбуз разбили неудачно. Он раскрошился, и повсюду на траве оказались разбросаны куски корки и красной мякоти.
Блю подпрыгнул.
— О, — простонал он, — вот и нутро.
Его голос был одновременно грустным и довольным. Все собрались посмотреть на большой красный кусок из самого центра арбуза, без кожуры, с редкими косточками, лежавший неподалеку от ноги Блю. Он наклонился, чтобы его поднять. Кусок был кроваво-красным, с тусклыми сладкими гранями, с краями, жесткими от сока. Наслаждение, которое в нем таилось, было слишком очевидным, почти неприличным.
— Давай, Блю, — засмеялся отец. — Можешь взять себе.
Блю улыбнулся и пошел прочь. Дети передрались из-за валявшихся на земле кусочков арбуза. Женщины подбирали семечки для малышей и сами откусывали небольшие кусочки мякоти. Блю увидел Чолли. Он подошел к нему.
— Пойдем, малыш. Давай-ка и мы поедим.
И вот старик и мальчик сели на траву и разделили между собой мякоть арбуза. Грязно-сладкие внутренности земли.
Однажды весной, очень холодной весной, тетя Джимми умерла из-за персикового пирога. После ураганного ливня она отправилась на встречу общины и простудилась, сидя на сырой скамейке. Через несколько дней она почувствовала себя плохо. К ней приходили друзья. Некоторые приносили ромашковый чай, другие растирали жидкой мазью. Близкая подруга мисс Элис читала Библию. Тем не менее, тете Джимми становилось все хуже. Советов было много, и все они противоречили друг другу.
— Не ешь белок.
— Пей свежее молоко.
— Жуй этот корень.
Тетя Джимми игнорировала все, кроме чтения Библии. Она сонно, но понимающе кивала головой, слушая Первое послание коринфянам. Когда она в очередной раз вспоминала свои грехи, с губ слетали благостные «аминь». Но тело не поправлялось.
В конце концов решено было пригласить М'Дир. М'Дир, тихая, незаметная женщина, жила в хибаре рядом с лесом. Она была опытной повитухой и отличным диагностом. Редко случалось, чтобы дело обходилось без М'Дир. Если заболевание нельзя было вылечить обычными средствами — известными лекарствами, терпением или интуитивными догадками, — звали М'Дир.
Когда она прибыла в дом тети Джимми, Чолли был восхищен ее внешностью. Он знал, что она очень стара, и представлял ее сгорбленной и сморщенной. Однако М'Дир оказалась выше проповедника, явившегося вместе с ней. В ней было не менее шести футов роста. Четыре больших седых пучка придавали ее мягкому черному лицу властность и уверенность. Она держалась прямо, как кочерга, и казалось, что трость из орешника нужна ей не для того, чтобы на нее опираться, а для того, чтобы сообщать информацию. Она слегка постукивала ею о пол, глядя в сморщенное лицо тети Джимми. Большим пальцем правой руки она поглаживала набалдашник, а левой рукой ощупывала тетю. Тыльной стороной длинных пальцев погладила ее по щеке, потом положила ладонь на лоб. Затем провела по волосам больной, слегка поцарапала кожу черепа и поглядела на свои ногти. После подняла руку тети Джимми и внимательно рассмотрела ее ногти и кожу, надавив на ладонь двумя пальцами. Следом приложила ухо к груди и животу. По просьбе М'Дир женщины достали из-под кровати ночной горшок и показали его содержимое. М'Дир смотрела на это и постукивала тростью.
— Закопайте горшок и все, что в нем находится, — сказала она женщинам. Потом повернулась к тете Джимми:
— Ты застудила матку. Пей растительный отвар и больше ничего.
— Это пройдет? — спросила тетя Джимми. — Я поправлюсь?
— Поправишься.
М'Дир повернулась и вышла из комнаты. Проповедник посадил ее в машину, чтобы отвезти домой.
Тем вечером женщины принести кувшин травяного отвара из черного и зеленого горошка, горчицы, капусты, репы и свеклы. Приготовили даже сок из сваренного подгрудка свиньи.
Через два дня тетя Джимми значительно окрепла. Когда мисс Элис и миссис Гейнс зашли ее навестить, они отметили явное улучшение. Три женщины завели разговор о разнообразных недугах, которые у них были, о том, как их лечить или как загнать поглубже. Вновь и вновь они возвращались к самочувствию тети Джимми. Они повторяли симптомы, рассуждали, что нужно было делать, чтобы такого не повторилось, и говорили о непогрешимости М'Дир. Их беседа превратилась в погребальное пение, в котором чувствовалась ностальгия по боли. Голоса взлетали и падали, сливаясь в гармонии, расходясь по высоте, но в них постоянно присутствовала боль. Они хранили в сердце воспоминания о своих болезнях. Они облизывали губы и прищелкивали языком, с готовностью вспоминая те страдания, что когда-то испытали: рождение детей, ревматизм, круп, растяжения, боли в спине, геморрой. Все синяки, которые они получили на этой земле — работая на уборке полей, моя полы, поднимая тяжести, смоля что-нибудь, нагибаясь, становясь на колени, собирая ягоды, всегда окруженные детьми, копошащимися под ногами.
Но когда-то они были молодыми. Их подмышки и ляжки пахли ароматным мускусом, глаза были хитрыми, губы мягкими, а когда они поворачивали головы на стройных черных шеях, то становились похожими на олених. Их смех был больше похож на прикосновение, чем на звук.
Затем они выросли. Вошли в жизнь через заднюю дверь. Все в этом мире могли им приказывать. Белые женщины говорили: «Делай то-то». Белые дети говорили: «Дай мне это». Белые мужчины говорили: «Подойди сюда». Черные мужчины говорили: «Ложись». Единственными людьми, которые им не приказывали, были их дети и они сами. Но они все это принимали и перестраивали под себя. Именно они управляли домами белых и прекрасно это знали. Когда белые мужчины били их мужей, они смывали кровь и возвращались в дом, где их унижали недавние жертвы. Одной рукой они били своих детей, а другой крали для них еду. Руки, рубившие деревья, обрезали пуповины; руки, сворачивавшие шеи цыплятами и резавшие свиней, заставляли цвести африканские фиалки; руки, вязавшие вязанки, тюки и мешки, потом укачивали детей. Они стряпали печенье в виде слоистых белых овалов, а потом обмывали мертвых. Они пахали весь день и возвращались домой, чтобы уютно свернуться в объятиях мужей. Ноги, обнимавшие спину мула, были теми же, что обнимали бедра их мужчин. И разницы не было никакой.
Потом они состарились. Их тела ослабли, запах стал кислым. Сидя на корточках в полях сахарного тростника, сгибаясь на хлопковых плантациях, стоя на коленях у реки, они несли на плечах бремя мира. Они потеряли интерес к жизням своих детей и ласкали внуков. С облегчением они оборачивали головы тряпками, грудь — фланелью, и обували войлочную обувь. Им уже не было никакого дела до похоти и вскармливания, они жили за пределами ужаса и слез. Они могли в одиночестве спокойно ходить по дорогам Миссиссипи, по тропинкам Джорджии, по полям Алабамы, и к ним никто не приставал. Они были достаточно старыми, чтобы впадать в раздражение тогда, когда им этого хотелось; они устали настолько, что ждали смерти и безучастно принимали идею боли, не обращая внимания на реальную боль. В конце концов, они действительно стали свободными. И жизни этих старых черных женщин были в их глазах: вязкая смесь из трагедии и смеха, злости и безмятежности, правды и фантазии.
Они говорили до глубокой ночи. Чолли слушал их и погружался в сон. Колыбельная скорби укутывала и укачивала его, и в конце концов он уснул. Во сне отвратительный запах старушечьих испражнений превратился в здоровый дух конского навоза, а голоса трех женщин — в приятные звуки губной гармошки. Во сне он чувствовал, что свернулся в кресле, зажав руки между ногами. Во сне его пенис превратился в длинную ореховую трость, а руки, ласкающие ее, были руками М'Дир.
Одним субботним вечером, когда тетя Джимми еще не чувствовала себя настолько хорошо, чтобы встать с постели, Эсси Фостер принесла ей персиковый пирог. Старушка немного поела, а на следующее утро, когда Чолли пришел вылить ее ночной горшок, она уже была мертва. Ее рот был открыт, образуя вялое О, а длинные пальцы с тяжелыми мужскими ногтями нашли, наконец, свое место, элегантно лежа на простыне. Один открытый глаз смотрел на него, словно говоря: «Интересно, как ты вынесешь этот горшок, малыш». Чолли таращил на нее глаза, не в силах двинуться с места, пока не увидел муху, севшую на угол рта. Он в гневе согнал насекомое, посмотрел на глаз и сделал то, зачем сюда пришел.
Похороны тети Джимми были первыми в жизни Чолли. Как член семьи, как тот, кто понес наибольшую утрату, он оказался в центре всеобщего внимания. Женщины вымыли дом, проветрили вещи, известили всех, кого следовало, и сшили для тети Джимми платье, похожее на свадебное, чтобы при встрече с Иисусом она выглядела как невеста. Для Чолли они нашли черный костюм, белую рубашку и галстук. Муж одной из женщин подстриг его. Чолли окружили невероятной заботой. Никто с ним не говорил; да, конечно, они обращались с ним как с ребенком, не затрагивали в разговорах серьезных тем, но зато предупреждали такие его желания, о которых он никогда не задумывался: ему готовили еду, наливали горячую воду в деревянное корыто, аккуратно складывали одежду. Во время службы ему разрешили поспать и даже отнесли в постель. Только на третий день после смерти — во время похорон — он перестал быть центром внимания. Из ближайших городов, с окрестных ферм съехались родственники тети Джимми. Приехал ее брат О. В., его жена и дети с множеством двоюродных братьев и сестер. Однако Чолли все еще был главным героем, потому что являлся «любимчиком Джимми» и «ее найденышем». Чолли нравилось, что женщины так о нем заботились, что мужчины похлопывали его по голове, и разговоры окружающих приводили его в восхищение.
— Отчего она умерла?
— От пирога Эсси.
— Да ты что!