Они не уважали и женщин, которые — хотя и не были, так сказать, их коллегами, — тем не менее, обманывали своих мужей; постоянно или изредка — не имело значения. Они называли их «сахарными шлюшками» и ни за что на свете не хотели бы с ними поменяться. Они уважали лишь тех, кого называли «добрыми цветными христианками» — тех женщин, чья репутация была безупречна, хороших домохозяек, которые не пили, не курили и не бегали налево. Таких женщин они одобряли, хотя и не выражали своего одобрения открыто. Но мужей их они презирали, хотя спали с ними и брали у них деньги.
Невинность, по их мнению, тоже не была качеством, достойным уважения. Они считали свою юность порой невежества и сожалели, что не воспользовались своей невинностью лучшим образом. Они не были ни юными девушками в облике шлюх, ни шлюхами, жалеющими о потере невинности. Они были шлюхами в одежде шлюх, шлюхами, которые никогда не были молодыми и не понимали, что может быть хорошего в невинности. С Пеколой они вели себя так же свободно, как друг с другом. Мэри сочиняла для нее разные истории, потому что Пекола была ребенком, но истории эти были грубоватыми и слегка непристойными. Если бы Пекола выразила намерение жить так, как они, они бы не стали беспокоиться и отговаривать ее.
— А у вас с Принцем Дьюи были дети, мисс Мэри?
— Да. Да. Были. — Мэри засуетилась. Она вытащила из волос заколку и принялась ковырять ею в зубах. Это означало, что она больше не хочет говорить.
Пекола подошла к окну и выглянула на пустынную улицу. Сквозь трещину в асфальте пробился клочок травы, но лишь затем, чтобы попасть под жестокий октябрьский ветер. Она подумала о Принце Дьюи и о том, как он любил мисс Мэри. Как это — любить, подумала она. Как ведут себя взрослые, когда любят друг друга? Едят вместе рыбу? Ей вспомнились Чолли и миссис Бридлоу в постели. Он издавал такие звуки, словно мучился от боли, словно кто-то схватил его за горло и не отпускал. Звуки эти были ужасны, но еще страшней были звуки, которые издавала мать. Как будто там лежал кто-то другой. Может быть, это и есть любовь. Придушенные стоны и тишина.
Отвернувшись от окна, Пекола посмотрела на женщин.
Чайна решила, что не будет делать челку, и сделала маленький, но крепкий помпадур. Она умела сооружать самые разные прически, но любая из них придавала ей измученный и взволнованный вид. Потом она накрасилась. Она нарисовала себе изогнутые удивленные брови и рот в виде лука Амура. Через несколько дней она, возможно, сменит их на восточные брови и тонкий злобный рот.
Поланд запела своим сладким голосом другую песню:
Мэри чистила орехи и бросала их в рот. Пекола долго смотрела на женщин. Настоящие они или только кажутся ей? Мэри рыгнула, нежно и мягко, словно мурлыкнула кошка.
Лицо моего отца — настоящая наука. Пришла зима и поселилась там. Глаза превратились в снежный склон, грозящий лавиной; брови изогнулись, словно черные ветви голых деревьев. Кожа впитывает слабые, безрадостные лучи желтого зимнего солнца; вместо рта у него снегоупорная кромка поля, покрытого стерней, его высокий лоб — словно замерзшее озеро Эри, скрывает токи ледяных мыслей, вихрящихся во тьме. Охотник на волков превратился в убийцу ястребов: день и ночь он пытался отогнать одного от дверей, другого из-под крыши. Подобно Вулкану, охраняющему огонь, он учит нас, какие двери надо закрывать, а какие открывать для лучшего распределения тепла, заготавливает лучину, обсуждает качество угля, показывает, как его сгребать, как класть его в печь и поддерживать пламя. И до самой весны он не будет бриться.
Зима сковала холодом наши головы, глаза стали хуже видеть. Мы клали в чулки перец, мазали вазелином лицо и темными морозными утрами смотрели на четыре тушеные сливы, скользкие комки овсянки и какао с пенкой.
Но в основном мы ждали весны, когда все начнут заниматься своими огородами.
И вот, когда ненавистная зима свернулась в клубок, который никто не мог распутать, что-то, а вернее, кто-то его все же размотал. Он разрубил этот узел на серебряные нити, опутавшие нас, словно паучья сеть, и мы стали с горечью мечтать о том ленивом существовании, что совсем недавно казалось таким постылым.
Этой разрушительницей была наша новая одноклассница по имени Морин Пил. Ребенок-мечта с длинными каштановыми волосами, завязанными в две свисавшие на спину косички, похожие на веревки для линчевания. Она была богата — по крайней мере, с нашей точки зрения; она казалась нам самой богатой из всех белых девочек, купающихся в уюте и ласке. Качество ее одежды угрожало нашему с Фридой душевному спокойствию. У нее были туфли из натуральной кожи с пряжками, — такие же, но более дешевые мы надевали только на Пасху, а к концу мая они уже разваливались. Пушистый свитер лимонного цвета заправлялся в юбку с такими аккуратными складками, что они выводили нас из равновесия. Яркие гольфы с белой каймой, коричневое вельветовое пальто, опушенное кроличьим мехом, и такая же муфта. В ее зеленых глазах было что-то весеннее, в фигуре — что-то от лета, а в ее походке чувствовалась осенняя зрелость.
Она очаровала всю школу. Вызывая ее к доске, учителя ободряюще улыбались. Черные мальчишки не ставили ей подножек, белые мальчишки не кидались в нее камнями; белые девочки не морщились, если им доводилось работать с ней в паре на уроке, а черные девочки отступали, если она подходила к раковине в туалете, и опускали глаза, как придворные перед королевой. Ей никогда не нужно было искать, с кем бы вместе посидеть в столовой за обедом — все толпились вокруг места, которое она выбрала, и там она разворачивала свои великолепные завтраки, и мы выглядели посрамленными, вытаскивая размокшие бутерброды с яичным салатом, разрезанные на четыре аккуратных кусочка, замерзшие кексы, палочки сельдерея, морковь и сморщенные темные яблоки. Она даже любила молоко.
Нас с Фридой она поражала, раздражала и приводила в восторг. Мы стали искать в ней какие-нибудь недостатки, чтобы восстановить душевное спокойствие, но поначалу удовольствовались тем, что переделали ее имя «Морин» в «мерин». Позже мы обнаружили, что у нее резцы как у кролика — весьма милые, впрочем — но тем не менее! А когда мы заметили, что она родилась с шестью пальцами на каждой руке, и там, откуда их удалили, остались еле заметные шишечки, мы злорадно ухмыльнулись. Открытия были невелики, но мы получили что хотели: мы хихикали у нее за спиной и обзывали ее зубастым шестипалым мерином. Но делали мы это в одиночестве, потому что больше никто к нам не присоединялся. Все ею восхищались.
В раздевалке ей отвели шкафчик рядом с моим, и теперь я могла удовлетворять свою ревность по четыре раза в день. В глубине души мы с сестрой не сомневались, что именно нам суждено стать ее близкими подругами, если только она обратит на нас внимание, но я знала, что это была бы опасная дружба, потому что, когда я видела белую кайму на зеленых гольфах, мне хотелось ее ударить. А когда замечала в ее глазах незаслуженное высокомерие, то начинала искать случая прищемить ей руку дверцей шкафчика. Однако, как соседи в раздевалке, мы немного знали друг друга, и я даже могла поддержать с ней недолгий разговор, при этом ни разу не представив себе, как она падает со скалы, и не отпустив ни одной язвительной реплики в ее адрес.
Однажды, когда я ждала у шкафчика Фриду, Морин подошла ко мне.
— Привет.
— Привет.
— Ждешь сестру?
— Ага.
— Как вы ходите домой?
— По Двадцать первой улице к Бродвею.
— А почему вы не идете по Двадцать второй улице?
— Потому что я живу на Двадцать первой.
— А. Мне с вами немного по пути.
— Каждый ходит где хочет.
К нам подошла Фрида; ее коричневые чулки натянулись на коленках, потому что на пальце у нее была дырка, которую она пыталась прикрыть.
— Морин хочет пойти с нами.
Мы с Фридой обменялись взглядом: она просила меня о сдержанности, а я ничего не обещала.
Этот день был похож на весенний — он, как и Морин, приоткрыл нам окошко в тепло среди мертвящей зимы. На улице стояли лужи, повсюду была грязь, и теплая погода вводила нас в заблуждение. В такие дни мы не надевали пальто, а набрасывали его на голову, оставляли галоши в школе и на следующее утро заболевали крупом. Мы всегда откликались на малейшее изменение погоды, каким бы незначительным оно ни было. Задолго до того, как пробуждались семена, мы с Фридой уже возились на земле, глотали воздух и пили дождевую воду…
Выйдя из школы вместе с Морин, мы немедленно начали раздеваться. Запихнули шарфы в карманы пальто, а сами пальто набросили на голову. Я соображала, как бы закинуть меховую муфту Морин в канаву, и тут нас привлекла какая-то суета на площадке. Группа мальчишек нашла себе жертву, Пеколу Бридлоу.
Бэй Бой, Вудро Кейн, Бадди Уилсон, Джани Баг — они окружили ее, словно ожерелье из полудрагоценных камней. Опьяненные запахом собственного пота, взбудораженные своей властью, они весело над ней издевались.
— Черномазая, черномазая! Твой папаша спит голый! Черномазая, черномазая, твой папаша спит голый! Черномазая…
Они придумали жестокую нескладную дразнилку, в которой высмеивали свою жертву за то, над чем она была не властна: за цвет ее кожи и привычку взрослого человека спать нагишом. То, что сами они были чернокожими или то, что у их отцов тоже могла быть такая привычка, не имело значения. Как раз их презрение к собственной чернокожести и создало первую часть дразнилки. Казалось, они собрали воедино всё свое заботливо взращиваемое невежество, отлично вышколенную ненависть к себе, тщательно формируемое отчаяние, и выдули из этого огненный язык презрения, которое до сих пор скрывалось в глубинах их душ холодным, а теперь превратилось в гнев, направленный на любого, кто стоял у них на пути. Они танцевали свой жуткий танец вокруг Пеколы, которую решили принести в жертву пылающей бездне ради самих себя.
— Черномазая, черномазая, твой папаша спит голый! Та-та-та! Та-та-та!
Плачущая Пекола бродила внутри круга. Она уронила тетрадку и закрыла лицо руками.
Мы смотрели, опасаясь, что они могут обернуться и переключить свою ярость на нас. А потом Фрида, сжав зубы, решительно глядя вперед, стащила с головы пальто и бросила его на землю. Она помчалась к кучке мальчишек и стукнула Вудро Чейна по голове стопкой книг. Круг распался. Вудро Чейн схватился за голову.
— Ты чего!
— А ну закройте рот! — Я ни разу не слышала, чтобы голос Фриды был таким громким и ясным.
Может потому, что Фрида была выше, а может потому, что он посмотрел ей в глаза, или ему надоело играть, или она ему нравилась — так или иначе, Вудро явно испугался, что придало Фриде еще больше смелости.
— Оставь ее в покое, а то я всем расскажу, что ты делаешь!
Вудро промолчал, опустив глаза.
Бэй Бой проговорил:
— Врежь ей, приятель! Смотри, как она с тобой разговаривает!
— А ты заткнись, тупица! — вступила я в разговор.
— Кого это ты назвала тупицей?
— Тебя я назвала, тупица, тупица.