Нет ответа. Вошёл в комнату, пусто. В кухне и во второй никого. Где хозяйка? Где ты, моя беззащитная странная девочка? Мой тихий свет.
Долго сижу на кушетке, рассыпав вокруг красивые вкусные вещи. Красную коробку с золотыми бантами, печенье, серебряный сыр, тяжёлый сосуд с парадной наклейкой. Оцепененье. Я ни о чём не думаю. Я смотрю в угол. Туда, где в полусумраке укрыта икона. Богоматерь с младенцем. И лесенка в правой руке. Зачем эта лесенка, на небеса, что ли, лезть? Я усмехаюсь собственной глупости. Господи, до чего же я бестолковый, неосновательный человек. Ещё собрался учить. Проповедовать истины. Но какие? Образ Онегина, образ Печорина, образ Болконского, Рахметова, наконец. А там Корчагин, Олег Кошевой… Сыры засижены, цены снижены… Красивые какие конфеты, да и печенье… Но зачем всё-таки лесенка?
Голоса на улице, стук в дверь. Я вздрагиваю. Снова стук. Дверь-то открыта! Эта мысль пронзает, как молния. Стоит им так же, как я, принажать плечом… Кто за дверью? Но кто бы там ни был, хорошенькая предстанет картина. Учитель с шампанским в комнате ученицы. Я поднимаюсь, глазами ищу укромное место. Не под кушетку же лезть? Коробки быстренько под подушку. На цыпочках в коридор. Ага! Закуток за вешалкой, занавеска. Втискиваюсь в тёмный, пропахший плесенью угол. Тяну на себя занавеску. За дверью голоса.
Голос Маслова:
— Нет её, Розалия Марковна.
Голос Розалии:
— Называется, девочка болеет.
Маслов:
— У неё особые права.
Розалия:
— А Николай Николаевич не собирался её навешать?
— Он уже навещал.
— Мне показалось, я видела его. Он шёл с конфетами.
— Прямо сюда?
— Не могу утверждать.
— Давайте ещё постучим.
Стучат. Проклятая Розалия! Роза ветров, Розамунда! Шпионка. Вот тебе и образ Наташи Ростовой. Вот тебе и пушкинская Татьяна.
Голос Маслова:
— Нет, Розалия Марковна, Николай Николаевич с конфетами не пойдёт. Он человек неглупый. Тем более среди бела дня. Тогда бы его могли обвинить в пристрастии.
— А разве он не пристрастен? Везде выгораживает.
Маслов солидно:
— Это не доказательство.
Ай да Маслов! Розалия:
— Вам нравится, как он ведёт уроки?
Маслов:
— В общем и целом неплохо. — Дипломат!
— А к кому Николай Николаевич мог идти в эту сторону?
— Затрудняюсь ответить. — Понизив чуть голос: — Может, к Лии Аркадьевне?
Тоже понизив голос:
— Она ведь не тут живёт.
— А если кружным путём, вдоль оврага?
Розалия задумчиво:
— К Лии Аркадьевне не криминал…
Они вновь понижают голоса и шепчутся, как заговорщики. Эх, недотёпы! Вам и всего-то нажать на дверь. Порыскать, пошарить. Приподнять подушку, конфеты найти. А потом и занавеску отдёрнуть. Ах, Николай Николаич? Какая приятная встреча!
Скрип, скрип. Тот, топ. Уходят. Я ещё долго стою. Вцепившись рукой в занавеску. Втягивая запах плесени. Уставившись в точку. Если можно назвать точкой всю темноту…
А потом появилась она. Загорелся свет. Я вышел деревянной походкой из своего укрытья. Она не удивилась ничуть.
— Где ты была?
— В саду. Я знала, что ты придёшь, и оставила дверь открытой.
Меня трясёт.
— В сад не пускают. Там сада нет.
— Часовня ещё стоит. Я знаю одну лазейку.
— Часовня стоит?
— Они боятся её сносить.
— Боятся?..
Мы долго смотрим. Глаза в глаза. А потом приникаем друг к другу.
В учительской, кроме меня, было трое. Розалия Марковна, преподавательница химии Рак и математик Конышев. Я проверял тетради, Розалия читала газету, Анна Григорьевна остро отточенным карандашом делала пометки в учебнике. Павел Андреевич был занят привычным делом, сморкался. Кроме того, он печально поглядывал на прохудившийся валенок.
В этот день Потёмкин опять «накрыл» город, нездоровый воздух тянулся в учительскую.
— Николай Николаевич, будьте любезны, закройте форточку, — попросила Розалия.
В это мгновение радостно грянул репродуктор над шкафом.