- Нет, - сказал Санин с неудовольствием, - у вас вот миросозерцание самое прекрасное и книг вы прочли массу, это сразу видно, а вы озлобляетесь за то, что не все так думают, как вы, и, кроме того, обижаете Соловейчика, который вам ровно ничего дурного не сделал...
Гожиенко удивленно замолчал и смотрел на Санина так, точно тот сказал что-то совершенно необыкновенное.
- Юрий Николаевич, - весело сказал Санин, - вы на меня не сердитесь, что я несколько крутовато вам возражал. Я вижу, что у вас в душе действительный разлад...
- Какой разлад? - спросил Юрий, краснея и не зная, обидеться ему или нет. И как дорогой сюда, так и в эту минуту ласковый и спокойный голос Санина незаметно тронул его.
- Сами вы знаете, - ответил Санин, улыбаясь. - А на эту детскую затею надо плюнуть, а то уж очень тяжко выходит.
- Послушайте, - весь красный, заговорил Гожиенко, - вы себе позволяете чересчур много!
- Не больше, чем вы...
- Как?..
- Подумайте, - весело сказал Санин, - в том, что вы делаете и говорите, гораздо больше грубого и неприятного, чем в том, что говорю я...
- Я вас не понимаю! - озлобленно крикнул Гожиенко.
- Ну, не я в этом виноват!
- Что!
Санин, не отвечая, взял шапку и сказал:
- Я ухожу... Это становится совсем скучно!
- Благое дело! Да и пива больше нет! - согласился Иванов и пошел в переднюю.
- Да, уж видно, у нас ничего не выйдет, - сказала Дубова.
- Проводите меня, Юрий Николаевич, - позвала Карсавина, до свиданья, сказала она Санину.
На мгновение их глаза встретились, и эта встреча почему-то и испугала, и была приятна Карсавиной.
- Увы! - говорила Дубова, уходя. - Кружок завял, не успев расцвесть!
- А почему так? - грустно и растерянно спросил вдруг Соловейчик, столбом появляясь у всех на дороге.
Только теперь о нем вспомнили, и многих поразило странное потерянное выражение его лица.
- Послушайте, Соловейчик, - задумчиво сказал Санин, - я к вам приду как-нибудь поговорить.
- Поджалушта, - поспешно и обрадованно опять изогнулся Соловейчик.
На дворе, после светлой комнаты, было так темно, что не видно было стоящих рядом и слышались только их громкие голоса.
Рабочие пошли отдельно от других и, когда отошли далеко в темноту, Писцов засмеялся и сказал:
- Так-то вот... всегда у них так: соберутся дело делать, а каждый к себе тянет!.. Только энтот здоровый мне понравился!
- Много ты понимаешь, когда образованные люди промеж себя разговор имеют... - дергая шеей, точно его душило, возразил Кудрявый, и голос его был туп и озлоблен.
Писцов самоуверенно и насмешливо свистнул.
XXVI
Соловейчик долго и тихо стоял на крыльце, смотрел в темное беззвездное небо и потирал худые пальцы.
За черными амбарами, гудя по железу крыш, ветер гнул вершины деревьев, толпившихся, как призраки, а вверху, охваченные непоколебимо могучим движением, быстро ползли тучи. Их темные громады молча вставали на горизонте, громоздясь, поднимались на недосягаемую высоту и тяжелыми массами валились в бездну нового горизонта. Казалось, за краем черной земли нетерпеливо ждут их необозримые полки и один за другим, с развернутыми темными знаменами, грозно идут на неведомый бой. И по временам с беспокойным ветром доносился гул и грохот отдаленной битвы.
Соловейчик с детским страхом смотрел вверх и никогда так ясно, как в эту ночь, не чувствовал, какой он маленький, щупленький, как бы вовсе не существующий, среди бесконечно громадного, клубящегося хаоса.
- О Бог, Бог! - вздохнул Соловейчик.
Перед лицом неба и ночи он был не тем, чем был на глазах людей. Куда-то исчезла тревожная угодливость искривленных движений, гнилые зубки, похожие на заискивающий оскал маленькой собачонки, скрылись под тонкими губами еврейского юноши, и его черные глаза смотрели печально и серьезно.
Он медленно прошел в комнаты, потушил лишнюю лампу, с неловким усилием поставил на место стол и аккуратно расставил стулья. По комнате волнами ходил жидкий табачный дым, на полу было много сору, растоптанных окурков папирос и обгорелых спичек. Соловейчик немедленно принес метлу и подмел пол, как всегда со странною задумчивой любовью стараясь сделать красивее и изящнее место, где жил. Потом достал из чулана старое ведро с помоями, накрошил туда хлеба и, перегибаясь всем телом, семеня ногами и размахивая рукой, пошел через темный двор.
Чтобы было светлее, он поставил на окно лампу, но во дворе все-таки было пусто и жутко, и Соловейчик был рад, когда добежал до конуры Султана.
Невидимый в темноте, мохнатый, распространяющий тепло Султан, кряхтя, вылез ему навстречу и печально и дико загремел железною цепью.
- А... Султан, кси! - подбадривая себя собственным громким голосом, вскричал Соловейчик. Султан впотьмах тыкался ему в руку холодной мокрой мордой. Ну, на... сказал Соловейчик, подставляя ведро.
Султан громко зачавкал и захлюпал в ведерке, а Соловейчик стоял над ним и грустно улыбался в темноту.
"И что же я могу? - думал он, разве я могу заставить людей думать не так, как они хотят?.. Я сам думал, что мне скажут, как надо жить и как думать!.. Бог не дал мне голоса пророка!.. Так что же я могу исделать?"
Султан дружелюбно заворчал.
- Ешь себе, ешь... на! - сказал Соловейчик, - я бы тебя спустил с цепи немножечко погулять, но у меня нет ключа, а я слабый!
- Какие все прекрасные, умные люди... и они много знают и имеют учение Христа, а... Или, может быть, я сам виноват: надо было сказать одно слово, а я не умел сказать такого слова!
Далеко, за городом, кто-то протяжно и тоскливо засвистал. Султан поднял голову и прислушался. Слышно было, как крупные капли звонко падали с его морды в ведерко.
- А ешь, ешь себе... то поезд кричит! - сказал Соловейчик, угадывая его движение.
Султан тяжело вздохнул.
И будут ли когда-нибудь люди жить так... или они совсем не могут, громко заговорил Соловейчик, грустно пожимая плечами.
И ему представилось во мраке бесконечное, как вечность, море людей, выходящих из тьмы и уходящих во тьму. Ряд веков без начала и конца и цепь страданий без просвета, без смысла и окончания. Там, вверху, где Бог, там вечное молчание.
Султан забренчал пустым ведерком, перекинул его и со слабым звоном цепи замахал хвостом.