Я боялся выходных. Странно, да? Ведь именно в выходные я мог спокойно выспаться. Наверное цимес в том, что в викенды Себастиан был непредсказуем.
График обычной рабочей недели повторялся с небольшими отклонениями. Школа с 8.15 до почти трех. Потом перекантоваться где-то до шести — если не шел дождь, это труда не составляло. В шесть — семейный ужин, после которого из дому меня уже не выпускали. Я пытался пару раз отпроситься «к друзьям», но всегда получал ответ, что с друзьями-торчками уже свое нагулялся. Надо делать уроки и по дому хоть что-нибудь, а то у меня носки скоро сами гулять по комнате будут. Если честно, я особо и не рвался. Лишь бы меня оставили в покое, а Себастиан обычно оставлял. Пока мать не засыпала.
Кстати, ее приняли на курсы датского, но, к счастью, дневные. Ездила она в Силкеборг на автобусе по вторникам и четвергам и возвращалась домой к двум.
В общем, у меня было чувство, что с понедельника по пятницу я хоть как-то контролирую свою жизнь. Зато в выходные все решали мать с отчимом. Или точнее решал Себастиан, а мать радостно соглашалась.
То к нам в гости притаскивались соседи, и я должен был, вырядившись в чистую рубашку, изображать благодарного пасынка и подавать фру Микельсон печенье в хрустальной вазочке. То мы тащились в аква-парк, и в душевой Себастиан следил, достаточно ли тщательно я намыливаю обведенные на картинке красным места. А потом лапал меня между ног пока мы сидели в большой джакузи, окруженные незнакомыми людьми — в белой от пузырей воде все равно ничего не было видно. Однажды, помню, рука отчима появилась с совсем неожиданной стороны, точнее, меня щупало две руки одновременно. Если Себастиан не отрастил себе третью конечность, то нечаянную радость словил лысый араб, притиснувшийся ко мне слева.
В последние выходные вместо аква-парка был кинотеатр. Шла «Гравитация». На коленях у нас стояло по здоровенной коробке с попкорном. Когда начался фильм, Сева переставил свою коробку на бедро, то, что ближе к матери, а мою ладонь положил к себе на ширинку. Короче, фильм я помню только где-то с середины — после того, как сходил в сортир, руки помыть.
Поэтому, когда отчим предложил в субботу пойти на концерт, джазовый, конечно, я встал на дыбы.
— Меня на кемпинг одноклассники пригласили, — говорю. — Там вечером развлекательная программа.
Ма даже вечернее шоу потише сделала:
— Жень, у тебя что, уже появились друзья в классе?
А что, я такой лузер, что и друзей завести не могу? Сказать я это, ясно дело, не сказал.
— Меня Матиас и Наташа пригласили, — объясняю. — Их отец — владелец кемпинга.
На самом деле, приглашала меня девочка Адамс, и я отказался. Но вот теперь, услышав, какая предстоит альтернатива, быстренько передумал.
— Наташа? — насторожилась ма. — Она что, тоже русская?
— Да нет, — Себастиан притянул мать к себе, поцеловал в волосы. — Я знаю их родителей. Оба коренные датчане. Хорошая семья.
— Ой, Женька, — она хихикнула и шлепнула отчима по руке, пытавшейся пробраться с живота на грудь. — Никак у тебя девушка появилась?
Я сделал вид, что смутился:
— Что ты, мам. Мы просто друзья.
— Вот и сходишь к друзьям в будний день, — отрезал Себастиан. — А выходные надо проводить с семьей.
В общем, чего-то такого я и ожидал, но неожиданно мать встала на мою сторону:
— Сева, ну что ты, не помнишь себя в этом возрасте? Мальчику хочется побыть со сверстниками, — это мама свой датский усовершенствовала, заметно! — С девочками, — она сделала особый упор на «девочек». — А не с нами, скучными взрослыми, джаз слушать. Правда, Жень?
Я так головой закивал, что шея заболела.
— И потом, — она провела ладонью отчиму по руке, заглянула в глаза, — мы давно уже не были с тобой нигде вместе — только ты и я. Женьке ты и так много внимания уделяешь. Отца ему заменил. Но мне тоже нужен муж, — она прижалась к Севе, и я отвел глаза. Слышу, она воркует. — Давай вдвоем на концерт сходим, а Женька с ребятами отдохнет. Ведь если он никуда ходить не будет, и с ним никто дружить не захочет.
Вот, мамочка, молодец! Правильно его обрабатываешь!
Короче, попрепирались они еще немного, и постановили: меня отпускают в субботу на кемпинг с таким вот списком условий. Я должен быть дома не позже десяти (это шутка, да?!). Все уроки на понедельник я делаю в пятницу (ахаха!). Я не курю и не пью (тоже шутка?). Короче, посадили меня на короткий поводок, но я был рад до щенячьего визга.
Реакцию девочки Адамс на мое заявление насчет субботы надо было видеть. Она пискнула, чмокнула меня в щеку — я едва успел увернуться, чтобы она мне губы не обслюнявила — и убежала в сторону туалета. То ли писать от счастья, то ли делиться новостью. По крайней мере, о том, что мы «вместе», весь класс знал в тот же день.
Мне было погано. Из-за Лэрке, с которой мы играли в странную игру: ездили вместе в школу и из школы, молча, едва ли говоря друг другу два слова. Разъезжаясь, когда в городе появлялась угроза наткнуться на кого-то из одноклассников. Из-за Наташи этой крашеной, которой я вроде как что-то пообещал, ничего не обещая. Из-за математики, в которой туплю, и дождя, который сильнее и сильнее лупит в окно.
— Навряд ли ты найдешь решение на улице, Джек.
Я вздрогнул. Медведь, математик, как на цыпочках подкрался. На самом деле, его зовут Бьярне, но в нашем классе он — Медведь[1]. Здоровенный, широкоплечий и седой. Заглядывает через плечо в листок с задачами, а там — пустые клетки для ответов, и на полях член с волосатыми яйцами нарисован.
Мне лишние проблемы не нужны. Я начинаю возить карандашом по задаче. Дан треугольник АВС. Определите, чему равно А, если AB = X, BC =… Блин, муть какая-то. Я потею, а Медведь так и топчется рядом, чуть над ухом не пыхтит, и воняет от него гнилыми зубами и мочой. Томас рядом кидает в мою сторону сочувственные взгляды — он-то давно все решил. Может сидеть себе спокойно, прыщи давить.
Наконец я психую и пишу первое, что в голову приходит. А = XYI. Даку, конечно, ни жарко, ни холодно от этих трех букв, а мне облегчение. Тут Медведь тетрадку у меня из-под руки выхватывает, трясет ею и начинает слюной брызгать:
— Вы видели? Нет, вы это видели? Вот что получается, когда у ученика вместо головы — помойное ведро! А в ведре — вот! — и тычет такой на поля с моим творчеством.
Вокруг начинают ржать — особенно те, кто ближе сидит, и видит, что там нарисовано.
— Вот что из этого юноши может вырасти, скажите, что?! А?! Я вам скажу! Трутень, сидящий на пособии, сосущий пиво перед ящиком и жалующийся на свою неудавшуюся жизнь. Без образования, без работы, без планов на будущее. Трутень, которого придется содержать вам, здоровым членам общества, — и рукой класс обводит.
— Задрот из него вырастет, — орет кто-то с камчатки.
Вильям, что ли, снова? Ладно, я это ему припомню. Продолжения ждать не стал. Встал — тут мне пришлось Медведя отпихнуть. Тетрадь у него вырвал и вышел из класса. Нафиг мне сдались его треугольники? У меня самого сплошные А, Б, да еще и С, и все сидят себе на трубе и падать не желают.
После математики у нас еще два датских, так что домой я не пошел — там мать и сплошные вопросы. Нашел закуток потише, недалеко от спортзала и сортира, сижу там, не отсвечиваю. В какой-то момент я, по ходу, вырубился — ночью почти не спал. Разбудил меня звонок. Я по началу даже не сообразил, где я. Думал, дома в кровати лежу, и мне в школу вставать пора. Пока в себя приходил, смотрю — мимо меня Томас пролетает. Кофта развевается, все дела. В одну дверь тыкается. В другую. Заперто. Меня не видит — сижу на полу тихо, сливаюсь с фоном.
Он назад, в коридор. Оттуда вопли. Смотрю, тащат его двое, руки за спину заломили. Вильям наш дорогой не Шекспир и Бриан Патлы Дыбом. За угол заволокли и об стенку — хрясь. Томас скорчился, ноги нескладные к животу поджимает, весь в соплях. А эти двое ржут:
— Ой, Паровозик вагончик потерял!
Короче, они уже прицелились беднягу попинать, но тут я не выдержал. С разбегу подпрыгнул и ногами вбил в стену усатого. Он черепушкой треснулся и притих. Бриану говорю:
— Давай. Чего зассал-то? Бей.
Он стоит такой, то на дружбана в отпаде косится, то на Томаса, который свои вагончики все собрать не может.
— Бей, — повторяю и шагаю к нему. — А то я ударю.
Ну и чего? Очко у Бриана взыграло. Попятился, в сторону метнулся и мимо просквозил. Только бы стучать не побежал.
Я Томаса за шкварник, на ноги вздернул.
— Валим, — говорю.
А он трясется, весь белый в красную крапинку (прыщи) и блеет:
— Ты его убил?
Я Вильяма пнул, тот вякнул.
— Живой, — ставлю дианоз. — Дерьмо не тонет.
Короче, поперли мы такие в сортир, сопли вытирать.
— Зря ты это, — Томас, оказалось, разговаривать умеет, не только задачки решать. — Теперь они меня точно убьют. И тебя тоже.
Я фыркнул и кофту ему отряхнул там, где следы подошв отпечатались:
— Эти шестерки-то?! Если они в этот раз ничего не поняли, я им в следующий популярно объясню. Кстати, чо они от тебя хотели-то?
Он на меня глаза вскинул — карие, телячьи, и говорит тихо:
— Наверное, чтобы меня не было.
Тут я понял все. И почему пацан заявлялся в класс за секунду до звонка, и почему вылетал оттуда первый. Почему я его никогда на переменах не видел или в столовке. Почему он от каждой СМСки вздрагивал. Почему однажды полдня просидел в мокрых штанах, и эти дегенераты с камчатки орали: «Паровозик обоссался!» Это у даков такая шутка юмора — затащить какого-нибудь лузера в сортир и жопой под кран. Буксеван[2] называется. Никогда, если честно, не понимал, в чем тут прикол. Мдя, верно, значит, Адамс сказала: гнобят Томаса в полный рост.
— Ты, — говорю, — рассказывал кому-нибудь об этом? Ну, учителям там, родакам?
Кудряшками трясет и в бумагу сморкается.
— Я с мамой живу. Она болеет часто. Если расскажу, это ее убьет.
Блин, чудо прыщавое, да что ж у тебя все кто-то кого-то убивает! Жертва неполной семьи, мля.
Тут зазвенело.
В класс любители попинать слабаков приперлись позже нас. У Вильяма — здоровая шишка над ухом, даже сквозь волосы видно. Училка уже у доски была, так что они на меня только зыркнули, а усатый, мимо проходя, фак показал. Томас сидит, трясется. Я ему шепотом:
— Не ссы.
— Они меня после школы выследят. Когда тебя не будет, — глаза у него в парту, башку руками обхватил.
Я в окно посмотрел — дождь.
— Хочешь, — говорю, — с тобой поеду? Если у тебя смогу до ужина зависнуть. Я мешать не буду. Тихо посижу.
Он убрал одну руку, на меня воззрился. Тут его смартфон зажужжал. Он на экран глянул и пятнами весь пошел.
— Чего там? — говорю.
Томас СМС мне показывает: «Твой телохранитель тебя не защитит, цыпленочек. Выбирай: вздрючка или шанс. Если не ответишь, выберем сами».
— Дай-ка сюда.
Мобилу выхватил, набираю: «Отымейте друг друга в зад, тупорелло!» Пусть офигеют, а то у Паровозика скорее его прыщи «фак» скажут, чем он сам кого пошлет. Только нажал «сенд», в дверь голова засовывается. Директриса!
— Можно, — говорит, — я у вас заберу ненадолго Джека Люкке?
Ну, встал я. Томас на меня смотрит отчаянно, будто у него последнюю соломинку отбирают, за которую хватался. А я Вильяму до-олгий вгляд послал, «ты труп» называется. Он не выдержал, в книжку уткнулся, бдуто, блин, читать научился. А я из класса пошаркал. Мимо первой парты прохожу, там Лэрке. Надо же, оторвалась от «Злой силы»[3], я ей интереснее. Чего тогда она с этим козлом Брианом вместе сидит?
Директрису я раньше только мельком видел, в коридорах. Теперь рассмотрел мымру во всей красе — в ее кабинете. Серенькая, волосья цвета печеночного паштета на плечи свисают, морда кислая, будто на завтрак лимон съела, даже морщины идут книзу.
— Ты как, — спрашивает, — мог руку на учителя поднять?
Я сижу, глазами хлопаю. И тут до меня доходит, откуда ветер дует. Это Бьярне на меня наехал, мудило старое.
— Никого я не трогал, — говорю.
И тут ее понесло. И что я учителя толкнул, и что тетрадь у него из рук вырвал, и что непристойные картинки на уроках рисую, и что мной полиция уже два раза занималась, но она мне может третий организовать. Короче, давно уже говна так не бурлили и на меня не выливались, как изо рта этой крысы кабинетной. А закончилось все вот чем.
— Мы и так собирались твоих родителей на плановую беседу пригласить после того, как нам из старой школы твое дело передали. Но теперь придется встречу ускорить. Вот тут письмо с приглашением, — сует мне через стол запечатанный конверт, — и объяснительной запиской. И еще одно вам на днях придет, от психолога. Я обратила внимание, что ты сеансы прервал в связи с переездом. А зря.
Короче, вернулся я в класс, как оплеванный. Томас на меня взгляды вопросительные бросает, а я голову на локти и в стол. Не до него мне. Думаю, что мне с этим факинг письмом делать. Если Сева его прочитает, то свободной субботы мне точно не видать, как своих ушей. Это еще если я дешево отделаюсь.
Училка, Элизабет, распинается чего-то у доски. Разделитесь типа на группы и обсудите главные вопросы книги. У меня, блин, свой главный вопрос нерешенный стоит поперек горла, а мне еще чужие обсуждать?! Чувствую, меня Томас за рукав теребит. Да понял я, надо в группу пересаживаться.
Оказалось, Элизабет меня с Паровозиком к Лэрке и Бриану Гелевому подсадила. Я на девчонку не смотрю, духу не хватает. Кажется, сразу все обо всем догадаются тогда, а ей это неприятно будет. Разглядываю только ее руки — красивые, длиннопалые, с тонкими запястьями. Фенечка одна мне запомнилась — та, что в перую нашу встречу на ней была. Простая такая, с голубыми и зелеными бусинами, но идет ей очень.
— Есть ли судьба? — читает Лэрке вопросы из списка вслух. — Предопределено ли все заранее? Существует ли «злая сила»?
Томас поднимает робко палец:
— Элизабет, а нам надо отвечать с точки зрения героев романа или то, что мы сами думаем?
Тупица Бриан ухмыляется, но наткнувшись на мой взгляд, прикусывает губу.
Училка подходит к нам ближе. У нее честное круглое лицо, она маленькая и мягкая в своей бесформенной кофте, мне нравится, как она тихо и спокойно может поставить на место любого, включая усатого бугая.
— Мне бы хотелось, Томас, чтобы вы выразили свое собственное мнение, но вы можете опираться на те выводы, к которым приходят герои, или использовать их переживания, как пример.
— Кто первый? — спрашивает Лэрке.
Никто не горит желанием.
— Ладно, у нас только десять минут, так что начну я. Я не верю в Судьбу и в предопределение. Я считаю, что «злая сила» — это течение, мейнстрим. Люди позволяют ему нести себя, вместо того, чтобы плыть самим. Они называют течение Судьбой и убеждают себя, что ничего нельзя изменить. Зачем пытаться что-то менять, если все заранее решено? У меня все. Бриан?
Козел встрепанный залистал библиотечную книжку:
— А что, здесь тоже так написано? На какой странице?
Лэрке закатила глаза. Тут Томас, нервно хрустевший пальцами, изобразил Чипа. Или Дейла.
— Если принять твою теорию, то люди сами создают злую силу. Каждый, плывущий по течению, усиливает его мощь. Выходит, люди и есть — злая сила?
Девчонка задумалась.
— Не знаю. Может, те, кто использует течение осознанно, себе на благо. Мне кажется, большинство просто сплавляется от рождения к смерти, особо не задумываясь, что и как.
— Погоди, не так быстро, — Бриан принялся что-то строчить в тетради. — Как ты сказала? «Сплавляются»?
У Томаса глаза вспыхнули, румянец на щеках, даже прыщи стали не так заметны:
— Но как мы попадаем в поток? Ты сказала, с рождения… тут я не согласен. Ребенок — он же как чистый лист. Часто он не похож на своих родителей, бунтует против них. Каждый из нас наверное верит… — он покосился на Бриана и немного сник, — или верил в то, что перед ним огромное прекрасное будущее. Что все дороги открыты. Что он обязательно совершит что-то великое, что он избранный, так?
— Да уж, ты-то избранный лузер, — хихикнул Бриан и взвыл, схватившись за коленку.
— Еще раз вякнешь, — говорю, — я тебе чашечку разобью. На костылях ходить будешь, избранное чмо.
— Мальчики! — Лэрке приложила ладони к ушам. — Давайте вы во дворе выяснять будете, кто лузер, а кто чмо. Заткнитесь, и дайте с человеком интеллектуально пообщаться.
Мы заткнулись. Обидно было, что девчонка меня на одну доску с этим моральным уродом поставила. Хотя сам, конечно, напросился. Особым интеллектом я пока в разговорах с Лэрке не блистал, скорее чуть гормонами не брызгал.
— Так вот… — она повернулась к Томасу, нахмурилась, будто нащупывая мысль. — Думаю, течение подкрадывается к нам незаметно. Это как несекретный секрет. Несмешная правда про нас. Все это знают, все это видят, но мы не верим в это, пока не становится поздно.
Мы взрослеем, а горизонты не открываются. Однажды детство кончается, и оказывается, что мы не особенные никакие, нас ничего не ждет, кроме той самой мещанской жизни, которую мы презирали. На тебе всё еще кеды и джинсы с дырой на коленке, плеер в ушах. Идешь покупать пиво — спрашивают паспорт. Это твое детство бьется в агонии. А ты тем временем назло ему встаешь в шесть утра, копишь на отпуск и машину, стираешь постельное, выкидываешь скисшее молоко из холодильника, пьешь по выходным, заказываешь шмотки в интернете, плачешься о своём весе. Это всё не плохо и не хорошо. Это просто "дано" в жизненной задаче.
— Ты хочешь сказать, — Томас задумчиво ковыряет прыщ над верхней губой, — течение неизбежно… как смерть? Ведь мы все знаем, что умрем, но просто не думаем об этом, чтобы выжить? А дети — они вообще не верят в смерть.
— Нет, — Лэрке потеребила фенечку, — я верю в смерть, но это не то. Смерти никто не избежит, а из течения можно выйти. Можно плыть против него, хотя это очень тяжело. Есть даже люди, единицы, которые меняют течение. Самую капельку, но все-таки меняют.
— Джек, — она вдруг обратилась прямо ко мне. — А ты что думаешь?
Я чуть со стула не упал. Значит, я могу все-таки думать, да? Почесал репу. Ох, чую, ляпну щас что-нибудь шибко «вумное», но молчать и того хуже.
— Ну, если… — чувствую, как скрипят мозги, — в задаче что-то «дано», то наверное нужно и что-то найти. Просто тех, кто не находит, поглощает твое это… течение. А те, кто находит — выплывают. Потому что выплыть всегда легче, если держишься за что-то… за кого-то.
У Лэрке бровки сдвинулись, пальцы бегают по бусинам фенечки:
— И что же это? То, что надо найти?
Я уткнул глаза в парту, губами шевелю, а звуки не получаются. На деревянной столешнице вырезаны буквы, так давно, что в них набилась несмываемая грязь. «L+J=LOVE».[4]
[1] Bjorn — медведь по-датски, напоминает мужское имя Bjarne
[2] Buksevand — от слов bukse — штаны и vand — вода
[3] Роман Ульфа Нильссона, в некоторых школах включен в программу 8 класса
[4] L — первая буква имени Lærke, J первая буква в имени Jacob, но также в имени Jack