Мы приехали слишком рано. В холле еще только сдвигали столы, чтобы сделать стойку для регистрации участников и продажи билетов. Оказалось, бесплатно на концерт пускают только конкурсантов. Вот это сюрприз! А у меня в кармане дырка с тремя нулями. Не у Лэрке же бабло просить?
Короче, я ей ничего не сказал, а предложил пока прогуляться по школе. Правда, чего зря сидеть да ногти грызть — руки будут некрасивые. Мы пошатались по пустым коридорам, заглядывая в незапертые аудитории. Из-за некоторых дверей доносились звуки фортепьяно, скрипки и каких-то духовых. По ходу, там вовсю репетировали.
— В конкурсе участвует много учеников отсюда, — объяснила мне Лэрке. — Конечно, кто-то приедет и из других школ, но таких меньшинство. А уж я тут вообще — белая ворона. Если бы не рекомендация Бирты, моей учительницы, и видео, которое она успела прислать, до того как… В общем, без ее помощи меня наверное и не допустили бы. Черт, как бы мне хотелось тут учиться!
— Не понимаю, почему твои предки против, — признался я.
— Да они не то чтобы против, — мы присели на подоконник. Мимо нас протопали, переговариваясь, несколько ребят в костюмах с галстуками и начищенных ботинках. Мдя, в своих потертых джинсах, кедах и бейсболке я в этот дресскод как-то не очень вписывался.
— Ездить сюда далеко, да и стоят занятия недешево, — Лэрке вздохнула и принялась теребить свою фенечку. — К тому же, мои почему-то считают, что это будет отвлекать меня от школы. Мне же еще за Луной надо ухаживать. Я предлагала матери ее продать, но…
Припухшие глаза подозрительно заблестели:
— Она только твердит, что не будет вышвыривать деньги на блажь. И вот так все время, понимаешь? На Марка у них всегда деньги есть. Мопед ему нужен? Пожалуйста. Поездка в Барселону? Да ради бога. Вот теперь он как бы в гимназии, — Лэрке изобразила пальцами кавычки, — и тянет из них бабки то на книги, то на новый комп, то еще на что. А сам появляется на занятиях пару раз в месяц. Почему такая несправедливость в жизни? — она гневно повернулась ко мне, будто именно я был причиной всей мировой неразберихи. — Почему?!
Блин, да я бы и сам хотел знать ответ.
— Это не ко мне, — я ткнул пальцем вверх. — Это туда.
Лэрке достала откуда-то из глубин юбки платок, шумно сморкнулась и подняла на меня несчастные глаза:
— Тушь не потекла?
Потом мы нашли концертный зал. Был он небольшой, человек на сто. На высокой сцене торчал здоровенный рояль и такая длинная тонкая штуковина на ножке — для нот. Ребята в костюмах под руководством какого-то седого типа с галстуком-бабочкой таскали стулья — организовывали дополнительные сидячие места. Меня быстро подключили к этому делу — видно, приняли за своего, несмотря на прикид. А Лэрке набралась наглости и спросила седого, можно ли опробовать рояль.
Постепенно в зал начали подтягиваться первые зрители. Моя «одаренная одноклассница» махнула мне ладошкой и упорхнула вслед за парнями в костюмах по своим конкурсным делам. А я забился в уголок на заднем ряду и прикинулся растением — типа оно тут всегда сидело.
Приходили на концерт семьями: взволнованные мамаши, папаши, отирающие нервный пот платочками; бабули, проветривавшие выходные платья, бывшие писком моды в шестидесятых, и опирающиеся на палочку дедушки. Сестры и братья, которых по малолетству и неведению удалось затащить на культурное событие, тут же устроили возню — между стульев, под стульями и даже на них, стремясь как можно быстрее извозить новые брюки или оторвать ненавистный бант. Под конец появились и конкурсанты — для них по бокам от сцены были организованы специальные ряды.
Лэрке втиснулась между костюмами справа, поискала меня взглядом. Явно не нашла. Тогда я встал и махнул рукой. Наши взгляды встретились, и она вымученно улыбнулась. Мля, да она же от страху чуть не писается, сообразил я. Но тут на сцену вышел мужик в бабочке, все притихли, и понеслось. Программа дня, представление жюри, бла-бла-бла.
Смотрю, дедок с огромными замшелыми ушами рядом со мной какой-то бумажкой трясет. Оказалось, это типа список выступающих. Его, по ходу, с билетами давали. Я дедуле через плечо заглянул: ага, вот она, Лэрке. Плавно так, в серединке, тринадцатым номером. Ясно теперь, чего она так пересралась. Еще я выяснил, что выступающих поделили: младшая группа играла сегодня, а старшая в воскресенье. И закончится вся эта классическая бодяга аж не раньше четырех.
Мысленно я злорадно потер руки. Пусть Себастиан дома зубами пощелкает, волчина. Слушал я тех, кто выходил на сцену, вполуха. Хоть и понимал мало во всех этих сонатинах и фугах, одно мне быстро стало ясно: Лэрке была лучше всех этих аккуратных, вылощенных мальчиков и девочек примерно процентов на сто. Так что я расслабился и надеялся, что то же чувствовала и она. Так было, пока за рояль не села китаянка.
Я сразу почувствовал перемену в воздухе, едва назвали ее имя. Пока она взбиралась по лесенке на коротких пухловатых ножках, в душном зале стало сосвсем тихо, только кто-то откашлялся спешно, чтобы потом не мешать. Неужели она могла показать что-то особенное, эта Линь Юнь? Пампушка лет двенадцати в пышной юбочке и с розовыми щеками, которой пришлось подкрутить стул, чтобы достать туфлями до педалей?
А потом она взяла первые аккорды, и руки у меня покрылись пупырышками. Мля, этот китайский фейерверк мог взорвать зал! Маленькое детское тело содрогалось, вкладывая всю силу в удары пальцев, которые, казалось, были без костей. Она то накрывала собой клавиатуру, почти распластываясь по ней, то откидывалась назад. Розовощекое лицо выражало каждую эмоцию, которую порождали ноты. Пухлые губы лихорадочно что-то шептали, будто заклинали музыку, заставлявшую стены старенькой школы вибрировать в унисон. Фак! Это не девочка. Это, блин, какой-то ураган с Тихого Океана!
Я перевел взгляд на Лэрке. Она сидела вся бледная, с приоткрытыми губами и не сводила глаз с маленькой пианистки. Пальцы невольно двигались, словно она пыталась повторить движения соперницы, используя вместо клавиш собственные колени.
«Успокойся, — мысленно передал я ей, — у тебя все получится. На региональный финал выйдут трое лучших по каждому инструменту. Трое! А ты можешь победить эту Линь. Я знаю, можешь!»
Но тут зал грохнул овацией. Китаянка раскланялась и слезла со сцены. Лэрке сидела вся кислая, мучила несчастную юбку, тиская в пальцах складки. Соберись же! Давай, соберись!
Скрипка, гитара, и вот настала наша очередь. Я пишу «наша», потому что так распереживался, как будто на сцену вызвали меня. Как будто это была самая что ни на есть труевая би-баттл, и мой главный конкурент только что снес крышу с зала. Будто я знаю, что, чтобы победить, поможет только сверхстильный эйр-флэйр, но колени трясутся, и я боюсь обложаться даже на обычном пауэрмуве.
Но хорош с лирикой, обратно к делу. Вытащилась Лэрке на сцену, стоит, качается, сквознячок дунет — упадет. Надо ей объявлять, что играть будет, а она лепечет чего-то, глазки закатываются, пальцы фенечку мучают. Не, думаю, таким манером она щас в обморок грохнется, или пальцы у нее сведет нафиг, и она даже собачий вальс не сбацает. Короче, встаю это я со своего стула. На меня оглядываются, но мне пофиг. Смотрю, Лэрке глазки выпучила, рот приоткрыла. Корчу зверскую морду и руками дергаю, будто у меня в них и вправду калаш. А губами беззвучно: «Порви их всех, детка!»
У нее лицо дрогнуло, на щеках загорелись пятна. Улыбнулась и говорит звонко:
— Лэрке Кьер. Глюк, Мелодия из оперы «Орфей и Эвридика».
Я плюхнулся на место. Ладони потные, по спине, по ходу, аж течет. Лэрке тоже села, подкрутила стульчик. Застыла перед роялем, как кролик перед огромным черным удавом. Она и правда на кролика похожа была: блузочка беленькая, воздушная, и сама тоненькая, нежная, длинные кисти выглядывают беспомощно из рукавов. Сидит. Думаю, может, она ноты забыла? Так нет, вот же, стоят перед ней. Или правда, пальцы свело? Но тут она вздохнула глубоко и опустила руки на клавиши.
Фух, я наконец смог вздохнуть. А то уже в груди больно стало, без воздуху-то.
Она играла еще лучше, чем вчера, на своей «генеральной». Играла так, что каждая нота будто задевала серебряные струны внутри и заставляла дрожать. Мягкие лапки прокрались по позвоночнику, тело пробил озноб, все волоски встали дыбом. Теперь я понимал, что она пыталась сказать своей музыкой. Она заклинала духов. Она рассказывала им историю разлученных душ, рассказывала о своих поисках, надеждах и страхах. Она пыталась отыскать путь к Джейкобу. Тому, кого все потеряли. Пыталась вернуть его обратно — хотя бы на те восемь минут, что длился «Танец теней».
Я не заметил, когда кончилась музыка. Вокруг двигались стулья, люди вставали, ладонь ударяла в ладонь — все это в слоу моушен и без звука, будто обе мои перепонки порвались, и я потерял способность слышать все, кроме играющей во мне Лэрке.
Что-то тронуло меня за плечо. Я моргнул и вдруг увидел перед собой морщинистую руку с огромным носовым платком. Поднес пальцы к щеке и сообразил, что она мокрая. Мля, я что, ревел, как какой-нибудь фрик?
— Вы знаете эту девушку, молодой человек? — старик с замшелыми ушами робко улыбался мне вставной челюстью.
— Д-да, — пробормотал я, утираясь его «скатертью».
— Гордитесь ею, — убежденно произнес он. — Она — талант! Настоящий талант.
Талант кое-как раскланялся и прошлепал к своему месту на подгибающихся ногах. Ребята в костюмах дружно пожали дрожащую руку. Я понимал, что Лэрке чувствовала сейчас. Ее штырило от эйфории, и никакой Джек был ей в этот момент не нужен.
Я вернул платок деду, поднялся и потихоньку протиснулся к выходу. Дико хотелось курить. Снаружи у главного входа топталось несколько мерзнущих родителей с сигаретами в зубах — не дождались перерыва. Мне удалось стрельнуть одну у лысого бородатого мужика с серьгой в ухе. Я опустился на корточки у стенки и затянулся. Мля, никаких нервов не хватит с этими женщинами!
— У меня сын там, — поделился бородатый, махнув сигаретой за спину. — На скрипке играет. Десять лет ему. А жена его муштрует, как сержант рядового. Каждый божий день скрипку в зубы и час отпиликай. А перед этим конкурсом, чтоб ему неладно, два. Хорошо, у нас соседей нет — на ферме живем. Малой уже даже во сне зубами скрипит на четырые такта… — Мужик затянулся, выпустил дым через нос. — А ты с кем приехал?
— С подругой, — признался я. — Она только что отстрелялась.
— М-м, — протянул бородатый и стряхнул пепел в лужу. — Это серьезно у вас, да?
Я кивнул:
— Угу. Думаю, выиграет она всю эту хреномать.
— Да я не про то, — мужик посмотрел на меня сочувственно, но тут из дверей высунулась раздраженная тостуха. Йонаса, мол, вот-вот вызовут на сцену. Мужик затушил каблуком окурок и поскакал по ступеням.
А он прав, думал я. У меня все очень серьезно. Только теперь уже поздно. Да, сегодня, сейчас мы поймали момент равновесия. Мы думаем, что мы вместе, но мы — только точки на непараллельных линиях, которые вдруг пересеклись. Уже завтра наши дороги разойдутся. Путь Лэрке лежит вверх, повезет — так на самую вершину. И если, чтобы попасть туда, она воспользовалась моим плечом — я рад. Потому что моя дорога идет вниз. Все быстрее и круче под уклон. Кто знает, где все кончится? Валлах… Потому что:
Я всего лишь трещина
В этом замке из стекла.
Тоненькая трещина,
Едва тебе видна
Тебе видна.
Мы ехали домой, как накуренные. Лэрке прошла в региональный финал, пока вторым номером среди пианистов, сразу за китаянкой. На заднем сиденье валялись букет в хрустящей пластиковой оболочке и приглашение в Орхус. Радио гремело, вынося мозг через уши. Хватит на сегодня этой гребаной классики!
Ты можешь быть чемпионом,
Удачи не жди,
Себя посвяти,
И в зале славы окажешься ты!
Весь мир узнает твое имя,
Потому что ярче всех твое пламя,
Мир узнает твое имя
И запишет его на стене
В зале славы.
— Делай это для людей, — орали мы хором, раскачиваясь и прыгая на сиденьях, — делай это для себя! Ты никогда не узнаешь, если не попытаешься!
Внезапно мимо мелькнул светящийся в сумерках неоновый жилет, сзади вспыхнула и завыла мигалка. Фак! Панцири. Я глянул на спидометр. Снова 180!
— Смотри, полиция! — Лэрке ржала, как пьяная, тыча в окно. — За нами гонятся, Джек! Как в кино…
Ага, только это кино скоро кончится. Злить панцирей — плохая идея. Я прижался к обочине и затормозил. Бело-голубой опель остановился, чуть не поцеловав наш бампер. Двое полицейских вылезли из машины и потопали к нам с серьезными мордами.
— Круто, Джек! — Лэрке все еще хихикала, глядя на все это дело большими наивными глазами. — Нам выпишут штраф, да?
Точно, выпишут. На жопе. Моей.
Я надвинул бейсболку на глаза и спустил вниз стекло.
— Ваши права, — панцирь сунул в окно фонарь, и тон его тут же изменился. — Эй, пацан, а тебе вообще сколько лет?
Короче, вечер мы провели в участке. Лэрке с цветами, а я — наедине с самим собой. Благодаря ее хихиканью, нам еще и наркотест вкатали. Оформлял нас уже знакомый мне седой коп с печальными глазами. Он все еще хромал — может, поэтому его перевели на канцелярскую работу? Меня он, по ходу, не узнал. Я не обиделся — мало ли через него таких малолеток проходит?
— Кому звонить будем? — грустно спросил он и взялся за телефон.
Я подумал и назвал номер Себастиана. Чего мать лишний раз пугать?
Приехал отчим за мной уже после десяти. Мы молча вышли к машине — Сева успел ее забрать. Молча залезли внутрь. И только когда мерс выехал из Силкеборга, отчим спросил:
— Ты говорил с ними о чем-нибудь?
И тут я понял. Подонок боялся. Боялся, что если я попаду к панцирям, то все им расскажу. Чисто от страху. Не перед ними. Перед Себастианом. Потому что не захочу, чтобы мне снова рвали уши, били бутылкой, душили ремнем, бросали на диван и наваливались сверху… Я мог бы поверить полицейскому с грустными глазами. Поверить в то, что он поверит мне. Вот только одного Себастиан не понимал: я уже никому не верил. Кроме, пожалуй, Лэрке.
— Нет, — ответил я и посмотрел на профиль отчима, размазанный сумраком салона. Я не знал, чего ожидать от этого человека. Очередной внезапной вспышки ярости или холодной расчетливой мести? Жесткого насилия или угроз и попыток использовать против меня мать? Может, Себастиан вообще решил, что я становлюсь слишком неуправляемым и опасным, вот и смотрит сейчас на дорогу, решая, не прикончить ли меня, как несчастного Джея? Может, зря я не припрятал шприц и наркоз где-то под рукой? Хотя… если Сева вдруг на меня набросится, я и рыпнуться не успею.
Вот так сидел рядом с отчимом и думал обо всем этом как-то отстраненно, словно речь шла не обо мне, а о герое какого-то тупого ужастика. Укокошат его, трахнут или просто изуродуют? В одном я был уверен: что-то должно было случиться. Это молчание должно было чем-то кончиться. Потому что одно я о Себастиане знал точно: он никогда ничего не оставляет безнаказанным. Неправильную профессию мужик себе выбрал: в прокуроры бы ему пойти, а не в адвокаты. С преступностью в стране было бы давно покончено.
До дома я доехал живым. И даже невредимым. Себастиан открыл дверь, пропуская меня в коридор.
— Катюша, — позвал он в гостиную, откуда глухо бормотал по-русски ящик. — Я привез твоего вора.
Так, значит, я теперь вор? По ходу, Сева задумал устроить сцену перед матерью. Для начала. Но она не отвечала, и отчим позвал снова, погромче. Может, заснула у телека? Поздно ведь уже.
Себастиан протопал к дивану, но там ма, по ходу, не оказалось, потому что он повернулся ко мне и ткнул пальцем в ковер:
— Что ты там топчешься? Стой здесь и жди. У матери есть что тебе сказать.
Ну, встал я, где сказано. Жду. Ясно, что Сева ма заранее обработал. Вот только чем она меня может напугать? Да многим, внезапно понял я. Тем, что она больше меня не любит. Что правда считает меня вором и отморозком. Что я ей такой не нужен. Тем, что опять начнет умирать, трястись и за сердце хвататься.
Вижу, Себастиан наверх пошлепал, чего-то там шарится.
— Катюша! — и звуки какие-то невнятные.
И тут в меня как здоровенную сосульку воткнули — прямо в сердце и насквозь. Что, если этот гад с матерью что-то сделал? Что-то такое… непоправимое! Мне назло! Скачу вверх по лестнице, а в башке обрывки мыслей болтаются: если с ма что случится… я же ему с потрохами достанусь… Сева — единственный опекун… нет, только не ма!
Подлетаю к родительской спальне. Дверь нараспашку, Себастиан над мамой стоит с телефоном. Она на кровати в неловкой позе, как будто только что прилегла. Рука свисает, касаясь пола. Мне кажется, она не дышит. На тумбочке рядом знакомый пузырек.
— Что ты с ней сделал?! — ору на Себастиана. — Что ты с ней сделал, сволочь?!
Кидаюсь на него, мы врезаемся в стену, телефон вылетает у него из руки. Он хватает меня в охапку и отшвыривает прочь, как котенка. Я лечу на пол, но тут же вскакиваю на ноги. Бросаюсь на подонка снова:
— Ты убил ее!
На этот раз он почти вырубает меня ударом в живот. Я корчусь на полу у его ног, хватая воздух ртом, как рыбка Немо, которую выбросил на сушу шторм.
— Я вызвал скорую! — орет он. — А убил ее ты! Это из-за тебя ей было так плохо, что она приняла таблетки. Слишком много на этот раз. Разве легко смотреть, как собственный сын болтается черт знает где, врет и ворует машины?! Ворует из дома, чтобы прокатиться с очередной шлюхой!
Потом мимо меня ходили люди в форме со светоотталкивающими полосками, говорили с отчимом, таскали носилки — сначала внутрь, пустые, потом наружу, с мамой, укутанной одеялом. Глаза у нее по-прежнему были закрыты. Мне казалось, что на самом деле меня нет. Что я по ту сторону зеркала. И сколько бы не орал и не стучал в стекло, никто меня не услышит и не увидит.
Я шел за ма до машины, но там чужой человек в полосках остановил меня.
— С нами едет твой отец.
— Тебе лучше остаться дома, Джек. Я тебе позвоню, — Себастиан заботливо взял меня за плечи, сжав пальцы чуть сильнее, чем это было нужно, и отвел в сторону. — Ты будешь ждать меня дома, — прошипел он, и я понял, что возражать бесполезно.
Неоново-желтые дверцы захлопнулись, взвыла сирена — так близко уже второй раз за день — и скорая помощь свернула на подъездную дорожку, хрустя гравием. Я немного постоял, пока синие вспышки совсем не пропали в темноте за деревьями, повернулся и пошел в дом.