Оставшиеся от отпуска Себастиана недели мы почти не были дома. Отчим таскал нас по музеям, окрестным достопримечательностям, паркам развлечений и просто красивым местам — показывал, как он выразился, «незнакомую Данию». Если честно, от всех этих поездок впечатление у меня осталось очень смазанное. Уже тогда я начал выпадать. Конечно, в то время я едва ли замечал, что со мной происходит что-то странное. И уж, ясно дело, никак по-особенному это не называл. Название возникло позже, когда выпадение стало для меня состоянием привычным, вроде повторяющихся припадков у эпилептика.
Оно могло длиться днями, а могло — неделями и наступало внезапно и непредсказуемо. Реальность выцветала и распадалась на пиксели, как компьютерная игра с плохой графикой. Люди вокруг казались топорно прописанными персонажами, плоскими и похожими друг на друга. Я механически двигался среди них, стараясь прикинуться нарисованным и тоже плоским, но, на самом деле, все больше уходил в себя. Внешние события и пейзажи становились неважными, зато внутри рос чужой враждебный ландшафт, по которому я блуждал, руководствуясь вместо карты нечеткими знаками.
Если бы Мемету довелось это прочитать, в чем я глубоко сомневаюсь (Мемет не читает ничего, кроме комиксов, а в моей писанине нет ни одной картинки с Дональдом Даком), то он, наверное, сказал бы: «Я ж гворил тебе, мэн! Не мешай траву с ДХМ, башню сорвет». Цимес в том, что все время после приезда в Брюруп я оставался чист, как стеклышко. Да и эффект только отчасти похож на тот, когда от дури пробивает.
Все это трудно объяснить тому, кто никогда не испытывал подобного. Поэтому я просто расскажу, как вышло, что я выпал в первый раз.
После поездки в Орхус я был все время настороже. У меня развилось шестое чувство: детектор Себастиана. Я кожей ощущал его взгляд, улавливал каждое относящееся ко мне слово, а от его прикосновений — даже легких и случайных — меня било током, будто между нами все время накапливалось статическое напряжение. И все это — взгляды, слова, прикосновения — приобретали двойное значение, словно у каждого была выстланная черным бархатом тайная подкладка — тайная для всех, кроме нас двоих.
Наверное, я чувствовал себя тогда, как промысловое животное, вроде вездесущей в Дании косули. Самец косули знает, что по весне открывается охотничий сезон, и начинает осторожничать, держась вне расстояния выстрела от людей, которые всю зиму подкармливали его сеном и соломой. Ему трудно понять, как человек, который помог выжить в тяжелое время, может наставить на него ружье. Но косуля слышит гром далеких выстрелов, и инстинкт толкает ее в укрытие, откуда она чутко наблюдает за возможной угрозой. Об этом рассказывал мне Бо, когда по пьяни хвастался добытыми в молодости трофеями. Потому что даже самые осторожные самцы кончают на стене в виде вываренного черепа с рогами.
Помню, как мы впервые поехали на море — мама, Себастиан и я. Жара стояла жуткая, в тени доходило до тридцати градусов, что для Дании полный апокалипсец. Я вышел из кондиционированной прохлады дома, таща сумку-холодильник. Гравий обжег пятки через тонкие подошвы сланцев, а солнце — голые руки. Я пожалел, что напялил майку, — плечи теперь точно обгорят. Себастиан топал сзади, нагруженный пляжным тентом и полотенцами. Ма в соломенной шляпе и с полосатой корзинкой через локоток замыкала процессию.
Мерс уже стоял у крыльца. Себастиан распахнул багажник, и, хотя машина была только что из гаража, на меня пахнуло горячим воздухом, как из духовки.
— Поставь холодильник туда, к самой стенке, — велел он. — А провод воткни в розетку.
Мне пришлось засунуться в автомобильное нутро до пояса, чтобы задвинуть сумку на место — багажник в минивэне был такой, что я мог бы там спать, вытянувшись в полный рост. Розетка все никак не находилась, наверное, тоже пряталась за какой-то панелью.
— Ну что ты возишься, Жень? — донесся снаружи капризный голос ма. — Я тут спекусь совсем.
Я встал одной коленкой на край багажника, шаря пальцами по обитой серой шерстью задней стенке и держа вилку в другой руке, как вдруг почувствовал движение сзади.
— Давай я тебе помогу, — Себастиан навалился, прижимая меня к коврику своим телом. Ладонь провела по предплечью от локтя, взяла из ослабевших пальцев провод и ловко воткнула в обнаружившееся под неприметной крышечкой отверстие. — Вот так это делается, — шепнул он на ухо и чуть надавил пахом на мой зад, прежде чем отпустить.
Сказать, что я охренел, значило ничего не сказать. Мать стояла рядом, нетерпеливо подскакивая на месте, как девчонка, и ела Себастиана влюбленным взглядом. Все, что она видела — ее замечательный муженек помог сыну. Я машинально стал запихивать чехол с тентом в багажник, но тот не лез, как я его ни поворачивал. Руки словно онемели и стали неуклюжими, так что под конец я вывалил на гравий пляжные полотенца.
— Растяпа! — сокрушенно покачала шляпой ма. — Садись лучше в машину, мы сами справимся.
Пока ехали к морю, я размышлял над тем, что произошло, иногда ловя на себе взгляд отчима в зеркальце. Нормальный такой взгляд, теплый и немного смешливый. Может, я все себе напридумывал? Может, я просто на измене, и паранойя крепчает? Потом мы выехали на побережье, за окном стало интересно, и я немного успокоился. Пялился на крутые дюны, поросшие белесой травой, и похожие на горбы спящих верблюдов. Трава колыхалась волнами, будто море началось уже здесь, омывая аккуратные дачные домики с шезлонгами и висящими для просушки полотенцами.
Домиков становилось все больше, чем ближе мы подъезжали к морю. Мимо промелькнули несколько кемпингов, потом крошечный городок с кафешками и магазинчиками для туристов. Наконец, бибикая и распугивая ленивых немцев, обвешанных сопливыми отпрысками, толстыми женами и сумками с пивом, мы выехали по узкой дороге на песок.
Раньше я никогда не бывал на пляже, куда можно заезжать прямо в тачках. Белая, слепящая, мелкозернистая полоса тянулась от дюн до моря метров на триста. У самых дюн песок был более рыхлым и неровным, потом становился утрамбованным и накатанным многочисленными колесами, а ближе к воде размягчался снова, и тут кишело отдыхающими. Пестрели яркие пляжные тенты и зонтики от солнца, плясали в бездонном небе бумажные змеи, а дальше, над морем, парашюты кайтсерфингистов, иногда неотличимые от парусов далеких яхт. Тела различной степени поджаренности заполняли пространство между запаркованными тачками и серо-стальными волнами, лениво лижущими берег.
— Поздно приехали, — разочарованно вздохнула ма, поправляя темные очки. — Тут яблоку негде упасть.
— Яблоку? — нахмурился Себастиан, пытаясь вникнуть в смысл выражения, которое мама перевела на датский буквально. — А-а, не волнуйся, — вспыхнул он улыбкой понимания. — Мы проедем дальше, там будет свободно.
Ма воспряла духом, а я прилип к окну, глазея на парней, рассекающих на бич-багги, девчонок, играющих в волейбол, тряся упругими сиськами, и внедорожник, вытаскивающий завязший по пузо в песке «гольф».
Отчим оказался прав. Чем дальше в лес, то есть вдоль пляжа, тем он становился безлюднее. Расстояние между запаркованными тачками увеличилось от полуметра до дюжины шагов. Места тут было — хоть отбавляй, а море — все то же. Мимо нашего тихо крадущегося по песку мерса прошли, спокойно болтая, две чиксы с голыми сиськами; на одной, гладко выбритой снизу, не было труселей. Тут я залип: мы что, приехали в рай?
— Ну как? Здесь остановимся? — весело спросил Себастиан и притормозил.
— Дорогой, — осторожно начала мама, приспуская темные очки на кончик носа и озирая окрестности, — а почему тут все без одежды?
— Это же пляж, — рассмеялся отчим.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — она укоризненно сморщила губы.
Я подобрал слюни и распахнул глаза. Точно. Без труселей тут щеголяли не только девчонки и дамочки с обвисшим выменем, но и дядьки, включая бодрых пенсионеров.
— Это что, нудисты? — не выдержал я и тюкнулся носом в стекло.
Отчим заржал:
— Это люди в своем первозданном виде. Не понимаю, Джек, ты разве никогда не мылся в общественном душе? Даже после физкультуры?
— Что ты сравниваешь, Сева, — так мама окрестила Себастиана. — Они же не моются в школе вместе с девочками!
Блин, много ты понимаешь, мам. Как раз против голеньких загорелых девочек я ничего не имею. Просто после выходки в багажнике трясти перед отчимом своим хозяйством мне было как-то западло.
— Так что, остаемся или едем домой? — отчим насмешливо наблюдал за ма, с тоской уставившейся на волны чистейшего песка и манящие свежестью волны. — Учти, вам с Джеком снимать купальник и плавки совсем не обязательно.
— Правда? — ожила мама.
— Конечно, — Себастиан нежно коснулся ее щеки, поправив выбившийся локон. — Тут все добровольно.
Фух! Я облегченно вывалился из машины и стал помогать разгружаться, на всякий случай держась подальше и от отчима, и от багажника. Но «Сева» по ходу был больше заинтересован матерью.
— Дорогая, — нежно бормотал он, обняв ее сзади и теребя лямку новенького бикини, — неужели ты стесняешься своего прекрасного тела? Посмотри вокруг: ты выглядишь гораздо лучше этих глупеньких молоденьких девчонок.
Ма нервно хихикала, отчим, из солидарности с нами оставшийся в плавках, нес лабуду, а мне стало тошно. Я попер к морю, скинул у кромки прибоя майку с шортами и бросился в набегающую волну. Плавал я, пока не посинел, а произошло это быстро — море-то Северное, даже в жару вода тут едва нагревается до 22 градусов, а обычно и вовсе 18. Пришлось выползать на берег, стуча коленками. Я плюхнулся пузом на горячий песочек, но не тут-то было.
— Женька! Быстро сюда вытираться! — это ма. Все еще думает, что мне четыре года. Я решил было не реагировать, но она орала на весь пляж, голые тетки и дядьки стали обращать на нас внимание. Пришлось сбрызнуться и возвращаться.
В меня полетело полотенце, а я удовлетворенно отметил, что купальник мать не сдала. Только лямочки с плеч спустила, чтоб белых следов не осталось.
— Сядь, согрейся, — она похлопала по пляжному пледу. — У тебя зуб на зуб не попадает. И кремом намажься. Спина вся белая, сгорит.
Загар у меня, и правда, был деревенский. Морда, шея и руки черные. Ноги тоже — ниже колена. А все остальное на озере «обветрилось» только, как называла это ма. Не то, что у Себастиана, — южный лук, приобретенный в солярии, а может, и на Испанском пляже, валлах.
Я покорно взял крем — иначе мать ни в какую не отстанет. Тюбик пернул на плечо белой жирной лужицей.
— Натереть тебе спину? — невинно предложил отчим.
Ага, щас. Нашел лоха.
— Мама натрет, — говорю и отползаю в ее сторону.
— Не обращай внимания, Севочка, — засмеялась ма и взъерошила мне волосы. — Он у меня дикий.
Потом я лежал на пузе, от нечего делать наблюдая за коллекцией ближайших сисек-жоп и раздавая им звезды. Блондинка в полосатом шезлонге получила десять из десяти возможных за шикарные буфера. Зад ее, к сожалению, оценить не получилось. Поэтому в этой категории победительницей стала мускулистая дама в панаме и без всего остального: усевшись на корточки, она помогала маленькому сынишке строить песчаный замок. Я так увлекся своим занятием, что, когда Себастиан предложил пойти купаться, вяло отмахнулся. Наплавался, мол. Отчим согнал с лежбища маму и, невзирая на ее протесты, потащил к воде. Обычная семья в отпуске. Пусть и на нудистском пляже.
Мимо меня тихо прокатился серебристый вольво и встал неподалеку. Чикса в крошечных шортиках, выскочившая с места водителя, могла претендовать на десять звезд в категории попок — мамаша в панаме получила только восемь. Я напрягся, ожидая момента истины, и тут спину окатило чем-то ледяным. Я взвился с пледа, вскинув пятками песок и матерясь. Чикса выронила шортики, но мне уже было не до того. Этот змей Себастиан сделал из бутылки из-под минералки брызгалку и нещадно поливал меня морской водой. Рядом обмахивалась шляпой хохочущая мама.
Глупо, конечно, но я поддался на провокацию. Бросился за обидчиком, на ходу прихватив свою пустую бутылку. Отчим скакал по пляжу, выбрасывая длинные ноги, как лось, и иногда отстреливаясь через плечо. Я мчался за ним с угрожающими воплями. Притормозил только у полосатого шезлонга:
— Фрёкен, — говорю, — можно занять ваш ножик?
На складном столике лежал один с острым концом, для фруктов.
Блондинка захлопала глазами, удивленно переводя взгляд с моей морды на плавки и обратно, но потом кивнула.
— Спасибо.
Я быстро проткнул дырку в пластиковом колпачке и рванул за боеприпасами. Себастиан поздно расчухал, что нельзя подпускать меня к воде. Он получил, что ему причиталось, и в нос, и в уши. Бутылка у него опустела, и теперь отчим стал прорываться к морю. Я перепрыгнул через чье-то жирное пузо, метнув песком. Мне вслед заорали по-немецки, но я уже несся Себастиану наперерез.
Столкнулись мы у кромки прибоя. Удар сбил меня с ног, мы покатились, подминая дохлых медуз и ракушки. Неожиданно я оказался снизу, на животе. Отчим вдавил меня в песок, заламывая руки, вбивая колено между ног. Я дергался под ним, как пойманная лягушка, и едва не орал в голос. Да даже если бы и орал — разве за шумом волн кто-то разобрал бы, что я кричу? И даже если бы мой зов о помощи услышали, кто бы догадался, что это уже не игра?
Казалось, это длилось вечность — туша отчима на мне, тяжелое дыхание над ухом, влага между ног, гораздо теплее, чем накрывшие нас брызги. Потом он отпустил меня и пошел купаться. Я немного посидел спиной к пляжу. Полил себя из бутылки. И побрел к нашему месту. Мама приветливо помахала мне и уткнулась в захваченную с собой книжку в мягкой обложке. «Секрет», стояло на ней русскими буквами. Я наклонился и выблевал на плед.
По официальной версии я наглотался морской воды. Мать сначала решила, что у меня солнечный удар, заставила отчима заехать по пути домой к врачу, что он и сделал, несмотря на мое сопротивление. Дежурный, конечно, ничего у меня не нашел, и, так как больше меня не рвало, отпустил с миром.
Пока мы ждали своей очереди в приемной, я тупо смотрел на большой аквариум с тропическими рыбками — он стоял прямо напротив кресел для посетителей. Мать сидела справа, нервно тиская мою руку. Себастиан — слева, спокойный и самоуверенный, как всегда.
— Видишь эту рыбку, Джек? — внезапно указал он на одного из пестрых обитателей аквариума. — Знаешь, как она называется?
Несколько секунд я дебильно моргал, но потом сообразил, о чем он спрашивает.
— Немо? Нет… Это такой мультик был.
— Это рыба-клоун, — пояснил Себастиан, улыбаясь маме, которая немного расслабилась. — Она живет в симбиозе с морскими анемонами или актиниями. Видишь эти красивые разноцветные цветы на дне? На самом деле, это животные, хищные, опасные и очень ядовитые. Ты знаешь, что такое симбиоз, Джек?
В башке шумело, но откуда-то вылезло бледное воспоминание, что-то с уроков биологии:
— Это типа, когда разные животные или там растения живут за счет друг друга?
— Взаимовыгодные отношения организмов разных видов, — кивнул Себастиан. — Очень хорошо, Джек. Понимаешь, в природе рыба-клоун не сможет выжить без помощи анемона. Ее просто сожрут, — он приобнял меня за плечи, так по-отечески. Мать по-прежнему держала меня за руку, и я даже дернуться не смел. Оцепенел просто, а внутри росло то самое чувство нереальности окружающего, которое скоро станет мне таким знакомым.
— Наш маленький Немо, — продолжал Себастиан, — вынужден жить между ядовитыми стрекалами актинии, которая уничтожает угрожающих ему хищников. Более того, он питается отбросами со стола своего хозяина и даже отказывается вырастать, чтобы не быть изгнанным из своего убежища, — пальцы отчима горели на моем плече так, что казалось, сейчас начнет плавиться кожа. Я думал только об одном — как бы снова не блевануть. — И знаешь, что? — заговорчески спросил он, наклоняясь к моему уху.
— Что? — повторил я чуть слышно.
— У рыбки-клоуна нет врожденного иммунитета к яду актинии. Наш юный Немо подплывает к анемону и нежно касается его щупалец, чтобы выяснить состав защитного вещества, которое предохраняет хищника от своего собственного яда, а потом имитирует его, — пальцы Себастиана едва заметно поглаживали мою воспаленную кожу. Мать этого не видела, потому что сидела, чуть наклонившись вперед. — Поэтому прикосновение анемона для Немо не страшно. Но если, — пятерня отчима сжала плечо, я едва не вскрикнул, — покров защитной слизи на боках рыбки будет поврежден, то анемон парализует его и сожрет. Не правда ли, любопытный факт из жизни природы, Джек?
Я заторможено кивнул, не в силах оторвать глаз от полосатого малыша, снующего между «лепестками» цветка-убийцы.
— И вот еще что я вспомнил, Джек, — отчим наконец отпустил мое плечо. Мама поднялась, чтобы принести стакан воды, и он задумчиво посмотрел ей вслед. — Рыбки-клоуны могут менять пол. Самцы становятся самками, если главная женская особь-производительница умирает.