— Надо вам сказать, что мой муж сам предоставил мне возможность уехать за границу, т. е. за пределы его досягаемости. Собираясь на воды, в Карлсбад, он заранее взял заграничные паспорта для нас обоих. Но, имея особые причины остаться некоторое время в Петербурге без меня, он приготовил на этот раз для своей жены отдельный заграничный паспорт. Таким образом, я уехала совершенно официально, в назначенный день и час, сопровождаемая мужем до вокзала, а затем курьером и горничной. До границы я доехала с этой «свитой», но затем курьера просто отпустила, горничную же послала обратно в Петербург с письмом к мужу, в котором объясняла ему моё решение и его причины… В Берлине я остановилась всего на один день, чтобы повидать нашего священника, о котором я слышала много хорошего, и, рассказав ему моё положение, просить у него совета, куда двинуться и что начать. Дело о разводе я заранее поручила вести знаменитому петербургскому адвокату Неволину, которому и выдала доверенность перед отъездом, пользуясь тем, что меня «эмансипировали» от опеки перед свадьбой. Правда, муж оставался моим попечителем до моего совершеннолетия, т. е. до 21 года, так что положение моё было не из приятных. Но… все спорные вопросы зависят от «судоговорения», смеясь пояснил мне опытный адвокат. Именно поэтому я и предпочла ожидать заграницей моего развода.
— По совету добрейшего отца Алексея, нашего берлинского священника, я доехала до Гамбурга и села на первый попавшийся пароход, уходивший в дальнее плавание. Это было маленькое, 900-тонное судёнышко фирмы Вермана, отвозящее еженедельно почту и грузы к западно-африканскому берегу. Пассажиров его, более чем просто обставленные, суда принимали очень немного, за неимением кают с одной стороны, за малонаселённостью немецких колоний Камеруна, — с другой. Для меня все это было находкой, и я весело отправилась в путь на маленькой вермановской «Гедвиге», которая довезла меня через десять дней благополучно до Мадеры, откуда я и телеграфировала своему поверенному и своему мужу, прося их адресовать ответы на остров Тенериф, куда отправилась со следующим пароходом той же компании, прожив на Мадере десять дней. В Тенерифе мне пришлось пробыть дольше, почти месяц, ожидая ответов, по получении которых я направилась уже с другой «линией» пароходов, в Бразилию… Таким образом пространствовала я из одного порта в другой почти два года, чуть ли не самых интересных в моей жизни. В каких только государствах я ни перебывала, сколько портовых городов осмотрела — и не запомню… За два года путешествий я не издержала и половины суммы, любезно выданной мне отцом Алексеем заимообразно. Правда, я многому научилась и ещё больше позабыла, научившись считать и «по одежке протягивать ножки» с одной стороны, а с другой, позабыв командовать батальоном прислуги и входя в магазин бесцеремонно говорить: «пришлите мне того-то, туда-то»… Я называю эти два года моей «высшей школой практической жизни» и могу вас уверить, Рудольф, что я времени не потеряла в этой школе, и если могу теперь быть приличной хозяйкой дома, даже немецкого, то только благодаря пройденному курсу…
Ольга запнулась и густо покраснела при мысли, что её собеседник мог принять эти последние слова за кокетливый намёк…
Рудольф Гроссе прочел её мысли в её глазах и грустно улыбнулся…
— Как вы напуганы, Ольга, — печально произнёс он. — Я понимаю, что вам трудно будет решиться отдать свою руку кому бы то ни было. Ваш муж сделал настоящее преступление, отравив вашу душу недоверием и подозрительностью… даже к самой себе…
Ольга быстро перебила его:
— Не говорите дурного о моем бедном муже, Рудольф. Вы не знаете, как жестоко покарала его судьба за ошибки, в которых он был виноват только отчасти, так же, как и девять десятых мужчин на всём земном шаре. Но, в конце концов, он искупил свою вину… даже передо мною…
— Великодушно согласившись дать вам свободу? — с невольным раздражением спросил профессор.
Ольга улыбнулась этому раздражению и этому вопросу.
— О, нет, мой друг. На подобное великодушие граф Бельский способен не был. Бегство молодой жены слишком больно резануло его по нервам и, главное, по самолюбию. Граф Бельский вознегодовал при неожиданном известии о том, что его жена могла бросить своего мужа. Такого мужа, как он! И какая жена! Безродная сиротка, воспитанная из милости. «Девчонка», которую он взял буквально «без рубашки», за её «смазливую рожицу», и которой дал своё знаменитое имя, графский титул, положение в свете, приезд ко Двору, словом всё-всё-всё, чуть ли не блаженство. Впрочем, раздражение моего мужа было понятно. Я ведь знала злорадство столичного общества и легко могла себе представить из сообщений моего адвоката и отца Алексея, единственных моих корреспондентов из России и Европы, — сколько колкостей и шпилек приходится выслушивать моему бедному мужу… Какой сюжет для сплетен светских кумушек обоего пола! Поняла я и то, что моё имя смешивают с грязью, обвиняя меня Бог знает в чем. Светское общество торжественно «вычеркнуло меня из списков» порядочных женщин. Говорили, конечно, что я уехала с любовником, если не с двумя, и что я «воспользовалась деньгами мужа», попросту обокрала его, чуть не взломав его кассу… Совесть моя была спокойна, а между тем мне было больно… Мысль о том, что государь и государыня, бывшие ко мне так милостивы, теперь станут презирать меня, была так невыносимо тяжела, что я не выдержала и, пользуясь драгоценным правом «смолянок» обращаться с письменной просьбой к Августейшей покровительнице института, написала государыне всю правду, откровенно прося её Величество, мою обожаемую и Богом данную «Мать», не верить злым сплетням. Должно быть, правда имеет свой особенный голос, внушающий доверие, так как через два месяца я получила письмо от любимой фрейлины императрицы. «Ее Величество, писала графиня Аникина, была сердечно рада узнать, что её «посаженая дочь» не нарушала святости брака и не виновна ни в чём, кроме легкомыслия. И хотя государыня не может оправдать жену, покидающую мужа, хотя бы и виноватого перед ней, но государыня сохраняет графине Ольге Бельской своё милостивое благоволение, от души желая скорейшего и, по возможности, мирного окончания семейного недоразумения, вдвойне тягостного, когда оно происходит в среде высшего дворянства, долженствующего служить примером благочестия и чистоты семейной жизни».
Письмом графини Аникиной было величайшей и незаслуженной милостью и спасительным уроком, которым я воспользовалась при получении известия о смертельной болезни моего мужа.
— Значит вы не разведенная жена? — быстро спросил молодой учёный, и в его голосе было столько бессознательной и наивной радости, что Ольга невольно засмеялась.
— Ах, друг мой, какой вы… немец… Сознайтесь, что в качестве разведенной жены я потеряла бы часть моего ореола в ваших глазах, хотя в Германии развод допускается законом и достигается несравненно легче, чем у нас в России.
В свою очередь профессор покраснел.
— А вы сознайтесь, что все ещё не доверяете моей… привязанности, Ольга, — уклончиво ответил он. — Впрочем, я и не скрою, что лично не одобряю развода в принципе, хотя конечно допускаю исключения, для которых в сущности и создан закон о разводе. Соединенных Богом человеку разъединять не следовало бы…
Ольга протянула ему руку.
— Кто же или что освободило вас от несчастного брака? — спросил профессор.
— Бог… — серьёзно ответила Ольга и перекрестилась широким православным крестом. — Прости, Господи, моего мужа, как я его простила… Он умер во время процедуры развода, раненый мужем француженки-кокотки, — последней его любовницы. Я была в Сан-Пьере, на Мартинике, когда получила телеграмму, сообщающую мне о неизлечимой болезни мужа и о его желании примириться со мной перед смертью, и благодаря встрече быстроходного трансатлантического парохода, была в Петербурге уже через 12 дней… Мужа я нашла умирающим… То, что с ним случилось, поистине ужасно. Кокотка, у которой он бывал, имела особенного любимца, с которым была даже обвенчана. Это был татарин, лакей, превратившийся в профессионального «борца», когда у нас вошла в моду так называемая «атлетика». Однажды, будучи в нетрезвом виде, он встретился с графом Бельским, причём мой муж обошелся с ним так, как заслуживают люди этого сорта. Но для пьяного «артиста» дерзость графа показалась обидной. Прежде чем мой несчастный муж мог опомниться и выхватить шашку, татарин схватил его поперёк туловища и вышвырнул из окна третьего этажа на улицу… Графа подняли без чувств, с переломанными ребрами, с размозжёнными ногами и разбитой головой… Когда я приехала, он был в полной памяти, хотя весь забинтован и страдал невыносимо. И агония эта тянулась полгода. Сколько мы изъездили курортов, сколько перевидали профессоров, но спасти графа было уже невозможно из-за внутренних повреждений. Я была верной и преданной сиделкой моего мужа. Моё присутствие было последней его радостью. Он полюбил меня искренней и глубокой любовью. Увы, слишком поздно…
— Перед смертью он исповедывался, прося у меня прощения, снял с меня всякую тень подозрения. Я просила его передать все состояние детям, а мне оставить пенсию, — ровно столько, сколько надо для скромной жизни. Муж беспрекословно исполнил мою просьбу, оставив мне сумму, сравнительно, конечно, позволяющую мне быть независимой… Через два дня его похоронили… — Ольга замолчала и задумалась.
— И вы остались вдовой в двадцать лет?
— Да. Мне было ровно 21 год, — подтвердила Ольга, — и в качестве совершеннолетней, я оказалась вполне независимой, — и по правде сказать, в очень тяжёлом положении — почти одинокой. Жить в доме моего пасынка я не могла уже потому, что знала, что предложение было сделано только в надежде на мой отказ. Куда мне было деться и что с собой делать? Продолжать мою бродячую жизнь?.. Я попробовала это, проведя год обязательного траура за границей. Я проехала в Индию и Японию и вернулась через Владивосток и Сибирь. Но как ни интересны были страны, которые я видела, но я уже не чувствовала полного удовлетворения. Любопытство притупилось.
— Через полгода, продолжала Ольга, — я вернулась в Питер. Давно я имела влечение к сцене, у меня был выдающийся голос, я считалась первой солисткой в Смольном. Мне не трудно было поступить в Мариинский театр, в русскую оперу, где я имела успех. Публика сразу полюбила меня, полюбил и наш капельмейстер, ценящий таланты, откуда бы они ни приходили… Но я скоро заметила, что я, как говорит русская пословица, «от одного берега отстала, к другому не пристала». Для артисток я оставалась аристократкой, графиней Бельской. Для общества же, т. е. для того высшего круга, в котором ещё так недавно я была «своей», я превратилась в оперную певицу, Ольгу Бельскую, получающую (fi donc) жалованье, и которую каждый мужчина имеет право… пригласить ужинать… Вот эти-то «приглашения» были так же оскорбительны, как и насмешливо-завистливое отношение моих товарищей по театру. Я решила испытать счастья в Италии. Приехав в Рим, я получила приглашение петь в театре Сан-Карло, где мой успех был велик. Но какой-то злой рок преследовал меня… Пропев немного более месяца, я заболела дифтеритом и мой голос, хотя и не пропал совсем, но ослаб…
Далее Ольга передала о своих триумфах, заканчивавшихся такими же неудачами. Профессор заметил, что это дело масонов.
— Знаете ли что, Рудольф?.. Я бы должна бояться этих масонов после всего, что вы говорили и что я читала, но, представьте себе, мне почему-то кажется, что вы преувеличиваете, вы, учёные историки и политические журналисты. Право, дорогой друг, ваши масоны не так умны, как вы думаете. Ведь уже одно то, что они выбрали меня орудием… Ведь это же глупо…
— Но я не понимаю, почему? — с некоторым недоумением заметил профессор.
Ольга улыбнулась.
— Потому, что дипломатические способности наших масонов и их всеведение не особенно велики, раз они избрали именно меня орудием своих планов, не догадываясь, что я менее чем кто-нибудь гожусь на роли соблазнительниц.
— Но… вы не знаете того, как эти люди умеют играть душами, переделывая их на свой лад. Уж если они играют, как пешками, серьёзными и гениальными мужчинами, каким был Менцерт, то трудно ли им справиться с женщиной, существом нервным и увлекающимся. Я по опыту знаю их адское искусство заставлять каждого глядеть их глазами и думать их мыслями. Не говоря уже о чисто дьявольском средстве — гипнотизме, который изучается, к несчастью, до сих пор только злодеями… Вас охраняла до сих пор невидимая сила креста, но сколько гибнут не веря, или недостаточно веря… Маловерие — опаснейшая духовная болезнь нашего времени и…
— Я очень счастлива, слыша эти слова от вас, Рудольф… Ольга взглянула на профессора с нескрываемой нежностью.
— Я так боялась, что наука, особенно протестантская, создаёт неверие, или по крайней мере пренебрежение к нашей православной вере, с её поклонением Богоматери, со всем тем, в чём находят отраду сотни миллионов верующих православных, и без чего я не понимаю, как могут жить ваши лютеранские жёны и дети… И я очень счастлива, видя ваше отношение к религии вообще, и к моей русской церкви — в частности…
— Ольга, великая и настоящая наука не только не противоречит религии, но подтверждает её. Это так верно, что когда мы с Менцертом были в Париже, у Ренана, то он согласился с нами.
— Ренан?.. Этот кощунник, отвергающий божественность Спасителя? — с негодованием и с недоумением вскрикнула Ольга. Профессор улыбнулся.
— Ренан последних лет не тот, каким был в начале своей карьеры. Прочтите его «Историю израильского народа» и вы найдёте на последней странице признание божественности Христа, которую он отвергал в своей первой книге «Жизнь Иисуса»… Но такова сила влияния масонства, что кощунственная книга известна всему миру, а страницы, опровергающие её, неизвестны… Если бы вы ещё сомневались в могуществе масонов, то припомните этот пример и не смейтесь больше над опасностью, угрожающей всему христианскому миру. Вспомните, что уже более ста лет Европа читает только то, что угодно масонам; молодые поколения христиан воспитываются в поклонении тайным обществам, карбонариям, иллюминатам, розенкрейцерам и так далее… без конца. Даже всемирную историю подделывают, превращая чернокнижников и сатанистов-тамплиеров в мучеников, короля же и папу, спасших христианство от слуг антихриста, — в злодеев. Вспомните, Ольга, в каком духе написаны известнейшие и популярнейшие руководства всемирной истории Шлессера, Ранке и т. д. С каждой страницы так и пышет ненависть к монархизму, патриотизму и… христианству. С начала XIX века всех заговорщиков и революционеров открыто прославляют популярнейшие писатели Европы: Виктор Гюго, Жорж Занд, Бальзак, Дюма-отец, Эжен Сю, Понсон дю Герайль и Густав Эмар, иногда даже не подозревающие, что они служили целям масонов, стремившихся погубить их родину… Это ли не доказательство силы масонства. И страшней всего, что никто не замечает этого. Вот почему я и не решаюсь опубликовать вторую часть моей истории тамплиеров. Слишком рано… её похоронят под гнётом молчания, как похоронили много других книг, написанных против масонов. Именно поэтому я и прошу вас не печатать рукопись Менцерта, а передать её германскому императору. Если она убедит только одного этого человека, то цель моего несчастного друга будет достигнута, и христианство — спасено.
Ольга на минуту задумалась.
— Вы правы, друг мой. Теперь я и сама думаю, что Провидение привело меня в Берлин, чтобы помочь вам в этом великом деле. Император так милостив ко мне, что я не сомневаюсь в том, что он примет от меня рукопись хоть завтра. Профессор вздрогнул.
— О, нет, Ольга, ради Бога не так скоро… Вы не знаете, какой страшной машины собираетесь коснуться. Одно подозрение о существовании откровенных признаний масона 33-ей степени будет смертным приговором вам и мне, и всякому, подозреваемому в том, что он знает содержание подобных признаний. Мне же хочется пожить ещё немного и быть счастливым, если… можно… Простите мне этот эгоизм ради моей… любви к вам. Вот, если со мной случится несчастье, тогда другое дело…
— Не накликайте беды, Рудольф, — проговорила Ольга. — Я не хочу слушать мрачных предчувствий. Лучше скажите мне, как вы могли спрятать эту страшную рукопись от масонских шпионов?
— Не беспокойтесь, Ольга. Рукопись Менцерта сможете найти только вы, вместе с моим отцом, которого я предупредил уже, оставив ему нужные указания. Но не расспрашивайте меня об этом… Забудьте покуда эту страшную тайну. Мне не хочется думать о ней теперь, когда я смею надеяться…
Рудольф замялся, не решаясь договорить слов надежды, проснувшейся в его душе.
Но Ольга прочла его мысль в полном любви взгляде и, подняв на него глаза, медленно и спокойно проговорила, протягивая ему руку:
— Надежда — счастье семейной жизни? Не так ли, друг мой? Красивое лицо молодого учёного просияло.
— Ольга… обещайте мне постараться полюбить меня хоть немного…
— Я скажу вам больше этого, друг мой, — тихо ответила Ольга. — Но дайте мне время привыкнуть к мысли о многом… Хотя бы о потере свободы, бывшей до сих пор милей всего необузданной дочери казачьих степей… Прошу вас, подождите. Не очень долго… пока я сама скажу вам… когда наша свадьба…
На следующий день Ольга вечером играла во второй раз «Иоанну д'Арк». Во время спектакля, во втором акте император заехал в театр на минуту, как делал нередко, и зайдя за кулисы, заговорил с Ольгой.
— А я нечто слышал о вас, прекрасная Иоанна д'Арк! — начал он с милостивой улыбкой. — Русский посол, у которого я только что обедал, сообщил мне романическую историю молодой жены старого генерала, ухаживавшей так самоотверженно за больным мужем, умиравшим из-за другой женщины…
Забывая этикет, Ольга перебила императора:
— Ради Бога, ваше величество, не превращайте в заслугу простое исполнение долга.
Император улыбнулся.
— Вы всегда судите здраво, честно и бескорыстно. Это хорошо… но редко. Если когда-нибудь вам нужен будет защитник, то прошу вас обратиться ко мне графиня.