Постепенно, сперва в здании окружного суда, а затем и на улицах, окружающих его, разнёсся слух о том, что кому-то нужно устроить крупный скандал, буйное столкновение публики с полицией, под шумок которого можно будет отложить «масонское дело», а затем и добиться разбирательства его при закрытых дверях, в виду «вызываемых процессом волнений, нарушающих общественную тишину и безопасность».
Этот план был умно задуман и хорошо приводился в исполнение целым сонмом агентов с горбоносыми лицами. Он и удался бы, без сомнения, если бы не помешал берлинский президент полиции барон фон Рихтгофен.
Предвидя возможность наплыва публики, а может быть и тайные планы лиц, желающих вызвать беспорядки, президент полиции окружил здание суда таким количеством вооружённых полицейских, что если и были среди публики агенты, желавшие учинить уличный скандал (имеющий на немецком языке специальное название «кравал»), то им скоро пришлось убедиться в полной безнадёжности своих планов.
К 11 часам утра бушующая вокруг здания суд толпа рабочих как-то вдруг, столь же неожиданно, как и быстро, стала редеть и таять.
— Точно по команде, — хитро улыбаясь, ворчали себе под нос старые опытные городовые. — Образумились, господа социалисты…
— Сорвалось, улыбаясь перешёптывались полицейские офицеры.
— Очевидно кто-то убедился в полной невозможности сорвать заседание, и дал сигнал «к отступлению».
Между тем Ольга Бельская даже и не подозревала о новой опасности, в которой находилось её дело.
Привезённая из дома предварительного заключения в тюремной карете, она не могла видеть народной массы, окружающей здание суда, и спокойно ожидала начала заседания, разговаривая со своими защитниками в маленькой каморке «для подсудимых», у единственной двери которой стояло два жандарма с заряженными ружьями.
Защитников у Ольги была два. Один из них ещё совсем молодой человек, только что записавшийся в помощники присяжных поверенных, брат убитого профессора Гроссе, сам вызвался защищать Ольгу, и это произвело громадное впечатление на судей, присяжных и на публику.
Вторым защитником допущен был с особого разрешения министра юстиции иностранец, знаменитый русский адвокат Сергей Павлович Неволин, приехавший из Петербурга защищать свою давнюю клиентку.
Воспитанный в петербургской немецкой школе Св. Анны и затем два года слушавший лекции в лейпцигском и страсбургском университетах, Неволин прекрасно говорил по-немецки. А так как германский закон допускает быть защитником по уголовному делу каждого, не лишённого гражданских прав, то и участие в процессе иностранца оказалось возможным. Но всё же подобное выступление было вещью небывалой в Германии и усиливало интерес публики к «масонскому делу».
Когда председатель произнёс: «введите подсудимую», по залу пронёсся возбуждённый шёпот.
Все взгляды прикованы были к поразительно красивой группе из подсудимой и её защитников.
Действительно, трудно было бы найти две более интересные и характерные мужские фигуры, как защитники Ольги Бельской. Как ни красива была стройная юношеская фигура Фрица Гроссе, но русский адвокат, богатырская фигура которого так красиво обрисовывалась безукоризненно сидящим чёрным фраком, ещё более привлекал взоры. Его проницательные голубые глаза ласково глядели из-под чёрных бархатных ресниц, а высокий белый лоб, перерезанный характерной поперечной складкой, красиво оттенялся серебристыми кудрями рано поседевших волос.
Публика была в полном восторге, чувствуя то же, что испытывала на первых представлениях «сенсационных» театральных новинок, встречая на афише имя любимых актёров и актрис.
Процесс предстоял незаурядный и скучающей берлинской публике было от чего прийти в восторг. С первых же минут заседания начались волнующие зрителей сцены и… «случайности», обычные для судебных процессов, но иногда стоящие жизни или смерти подсудимому.
В ответ на традиционные вопросы об имени, летах, вероисповедании, подсудимая отвечала:
— Русская подданная, Ольга Петровна Бельская. Вдова генерал-адъютанта графа Бельского, 27 лет, вероисповедания православного. Воспитывалась в Санкт-Петербургском Смольном институте.
— Вас обвиняют в убийстве профессора Рудольф Гроссе… Признаёте ли вы себя виновной? — продолжал допрос председатель. Ольга гордо подняла голову.
— Нет… Конечно нет… Видит Бог, что я не могла убить человека, бывшего мне близким и дорогим другом…
Председатель перебил подсудимую суровым замечанием:
— Давать объяснения вы можете впоследствии. Теперь не время для патетических уверений и красноречивых фраз.
Эти несколько слов сказаны были председателем таким тоном, что вся публика, как один человек, почувствовала явно неприязненное его отношение к подсудимой. По залу пронесся неодобрительный шёпот, на который ответил резкий звонок председателя и холодное предупреждение:
— Лица, не соблюдающие подобающей тишины, будут удалены.
Публика замерла.
Вызова свидетелей ожидали с особенным интересом. Их было около сотни, и среди них немало лиц интересных, немало имён известных, и даже знаменитых. Тут были, между прочим, три профессора берлинского университета, товарищи и однокашники убитого, знавшие об его отношениях к масонству. Один из них был юрист, другой филолог-«ориента-лист», третий — медик. Все пользовались блестящей репутацией; медик же, психиатр по специальности, принадлежал к числу так называемых «европейских знаменитостей».
Ещё больший интерес вызвала группа свидетелей, принадлежащих к артистическому миру, во главе с обер-режиссёром императорского театра Граве и хорошенькой «звездой» резиденц-театра Герминой Розен, которая явилась в прелестном парижском туалете из светло-серого бархата и серебристых лент, изящная простота которого вызвала одобрительные улыбки мужчин и завистливые взгляды дам.
Присяга свидетелей оказалась также одним из «сенсационных номеров» процесса. Для торжественного акта приведения к присяге вызваны были четыре духовных лица: православный священник, католический пастор, протестантский пастор и… жидовский раввин.
При этом всеобщее внимание невольно остановилось на одном, довольно замечательном обстоятельстве. Все свидетели, приводимые к присяге раввином, за исключением лишь Гермины Розен, оказались свидетелями обвинения, «обелителями масонов», как их сейчас же прозвала публика, с каждой минутой всё более симпатизировавшая обвиняемой.
Председательствующий делал всё возможное для того, чтобы судебное разбирательство об убийстве профессора Гроссе не превратилось в «масонское дело». Он обрывал каждого, произносящего слово «масоны», резким замечанием о том, что никто из «вольных каменщиков» не привлечён как обвиняемый по этому делу, а потому и разговоры о масонах к делу не относятся. Но все усилия не допустить разговоров об участии масонов в преступлении, в котором обвинялась молодая артистка, ни к чему не привели благодаря вмешательству присяжных заседателей, принуждённых просить суд «не стеснять защиту» запрещением касаться вопросов, имеющих непосредственное значение для правильной оценки всех обстоятельств разбираемого дела.
Заявление старшины присяжных заседателей (одного из талантливейших молодых дипломатов), было занесено в протокол по требованию защиты.
Председатель, видимо сконфуженный, сделал довольно кислую физиономию, а публика шушукалась, пораженная небывалым в Германии «инцидентом».
Итак, «выкрасть» масонов из дела оказалось невозможным, и как-то незаметно картина «судоговорения» мало-помалу изменилась: масоны ежечасно теряли своих почитателей, постепенно превращаясь в убийц несчастного молодого учёного.
Началось это с первого же объяснения подсудимой, уверенно заявившей, что, по её убеждению, Рудольфа Гроссе убили масоны, руководимые, во-первых, желанием отомстить учёному историку за раскрытие заветных и тайных целей общества свободных каменщиков, во-вторых, для того, чтобы похитить из квартиры убитого записки знаменитого немецкого учёного Арнольда Менцерта, в которых рассказывалось, как масонство подготовляет всемирное владычество жидовства над порабощёнными народами и ведёт к истреблению всех монархов и полному уничтожению христианства.
Впервые произнесено было имя Менцерта и заявлено о существовании его таинственной рукописи, о которой до сих пор ни подсудимая, ни свидетели не обмолвились ни единым словом.
Это неожиданное объяснение Ольги было настоящим сценическим эффектом, заметно усилившим симпатию публики к подсудимой уже потому, что стали ясными причины, побудившие масонов убить молодого профессора.
Однако, после допроса свидетелей обвинения, большинство которых, по странной «случайности», оказались евреями, убеждение публики в невиновности артистки начало колебаться. Предварительное следствие, производившееся исключительно в одном направлении, тщательно избегало всего, что могло бы изменить искусно подобранные предположения о виновности Ольги. Оно составило слишком правдоподобную картину убийства, картину, к тому же подтверждаемую такими неопровержимыми уликами, как кинжал Ольги в груди убитого, запачканные кровью сандалии молодой артистки, найденные во время обыска в номере гостиницы «Бристоль», ключ от квартиры профессора, найденный в кармане её платья, и, наконец, самое присутствие подсудимой в комнате убитого.
После «случайной» смерти жены привратника, как-то позабылось сомнение в тождестве обеих «дам в белом», посетительниц квартиры убитого. Привратник же, человек тупой и малонаблюдательный, под присягой подтвердил своё убеждение в том, что «женщина в белом», посетившая профессора накануне, и Ольга Бельская, приезжавшая на другой день, были одним и тем же лицом.
Впечатление от показаний первых свидетелей было решительно не в пользу Ольги. Но на третий день заседания, после инцидента с присяжными, просившими «не стеснять защиты», настроение публики снова круто изменилось.
Началу этого изменения подал допрос нотариуса Фриделя, упомянувшего о «страшном беспорядке», который он увидел, входя в качестве понятого, вместе с полицейским комиссаром, в квартиру убитого.
— Все бумаги были разбросаны, ящики письменного стола вынуты и опрокинуты, все шкапы раскрыты, и даже бельё выброшено из комодов, — говорил он в ответ на просьбу защитника подробно описать состояние квартиры.
— А не был ли этот беспорядок похож на тот, который оставляет нервная поспешность человека, отыскивающего какой-либо предмет — спросил Неволин.
— Н… да, пожалуй, — как-то нехотя согласился еврей-свидетель, и тут же неосторожно прибавил: — да ведь убийца действительно отыскивала забытый кинжал с её вензелем.
— Оставшийся однако на довольно видном месте — в груди убитого, — насмешливо заметил Неволин, к великому смущению свидетеля, которого поспешил выручить прокурор быстро вставленной, как бы вскользь брошенной фразой:
— Расстроенные нервы женщины могут объяснить всякую забывчивость.
В ответ на это, по меньшей мере, неуместное замечание представителя обвинительной власти, поднялась Ольга и, пользуясь правом подсудимого давать объяснения после каждого показания, рассказала просто, спокойно и убеждённо, — как, по её мнению, совершено было убийство. Вторично упомянула она о рукописи Менцерта.
На вопрос председателя, почему она впервые заговорила об этой рукописи в зале суда, умолчав о её существовании на предварительном следствии, Ольга спокойно ответила, что боялась признаться в том, что знала о её существовании, опасаясь стать жертвой одной из тех «роковых случайностей», по «масонскому делу», и чуть не унесли её старого друга, директора Гроссе.
Прокурор обратился к Ольге с неожиданным вопросом: