Для случайных туристов, заходящих в Мартинику на одном из роскошных пассажирских пароходов «Велоче», Сен-Пьер всё ещё оставался христианским городом. Католические храмы ещё существовали, по-прежнему открывая свои двери для божественной службы. Даже оба монастыря, — мужской и женский, — всё ещё занимались воспитанием юношества. Но достаточно было прожить два-три месяца в Сен-Пьере и ознакомиться немного поближе с поведением и взглядами его жителей, чтобы понять печальное положение вещей и убедиться в том, что христианство осталось простой вывеской, маскарадной одеждой, за которой уже скрывалась духовная пустота.
Каждый желающий придумывал себе религию по своему вкусу. Каждая секта находила последователей и строила свои храмы, часовни, кумирни или капища. И все они пользовались одинаковыми правами, одинаковым «покровительством законов». Молитвенный дом спиритов, китайская кумирня, протестантский храм или жидовская синагога окружались одинаковым уважением официальных властей, которые приобщались Святых Тайн в англиканской церкви, или жгли золотые бумажки под носом у какого-нибудь идола… смотря по вкусу и влечению. Католические церкви ещё терпелись, но они всё более «выходили из моды», беднея и пустея с каждым днём, так как посещать богослужения «иезуитов» считалось признаком отсталости. При этом «иезуитами» обзывалось всё католическое духовенство, не имеющее ничего общего с этим орденом. Но антипатией, внушённой тайным братством, основанным Игнатием Лойолой, искусно пользовались, чтобы отвратить души от христианства вообще. И кто же кричал о лицемерии иезуитов? Те самые масоны, которые позаимствовали всё от иезуитов.
Закон, разрешающий браки христиан с евреями и язычниками, проведённый в парижском парламенте, делал своё пагубное дело. Семья разрушалась с поразительной быстротой, семейного очага почти не существовало больше… Да и возможна ли семья, где муж католик, жена жидовка, взрослый сын присоединён к религии Конфуция, дочь — буддистка, а младший сын принадлежит к секте теософов, признающих «нравственное значение» всех религий, ставя на одинаковую высоту сказочного основателя персидской секты огнепоклонников, Будду, Конфуция, Моисея, Магомета и… страшно сказать… Христа Спасителя…
Уживались все эти разношерстные верования в мире и согласии исключительно благодаря общему равнодушию ко всякой религии… Атеистов, то есть неверующих в самое существование Бога, было больше всего, так как верить во что бы то ни было, кроме наслаждений, стало скучно и неинтересно. Неугасимую же потребность в вере, живущую, несмотря ни на что, в душе человеческой, совращённые люди пытались удовлетворить так называемыми «оккультными» науками, обещающими открыть тайны загробной жизни и основы мироздания, на самом деле открывая только «тайны» разврата, преступлений и богоборства.
Легкомысленное отношение ко всякой религии превращало в отраву даже искреннее стремление к возврату благочестия.
Спириты устраивали свои безумные сеансы для забавы, для рекламы, от скуки или ради выгоды. Но кто же, кроме духов тьмы, представителей злой силы, радующейся возрастающему неверию человечества, может отозваться на приглашения подобных вызывателей?..
Масонство торжествовало. Оно не только не скрывалось, но всячески подчёркивало своё влияние, завладевая всеми отраслями общественной жизни. Не скрывалось уже и единение масонства с жидовством… Впрочем, и трудно было бы скрыть его, так как во Франции, Англии, Австрии, Германии и Америке, — повсюду, куда проникали «свободные каменщики», — главные «ложи» оказывались переполненными жидами.
Да и теоретическое единство масонства с жидовством становилось всё яснее по мере того, как распространялось понимание туманной символики масонства… Недаром же главное течение «свободных каменщиков» носило название «Великого Востока», а в названиях различных лож, в утвари, в картинах, в условных фразах и символических предметах постоянно звучали древнееврейские слова.
Даже непосвящённым становилась ясна общность талмудической каббалы с масонством, которое, впрочем, открыто признало эту общность с «великой книгой» иудейско-халдейской премудрости.
Скрывалась до некоторой степени только конечная цель масонских учений, неизбежно ведущих к сатанизму… Об этом ещё умалчивали «посвящённые» высших степеней, понимающие, что громадное большинство заурядных масонов всё ещё считало адскую секту простым философско-благотворительным союзом с высоконравственными и гуманными целями. Эта масса обманутых и одураченных «братьев» низших степеней несомненно с ужасом бы отшатнулась, узнав о настоящих целях «свободных каменщиков». А так как эта масса являлась главной армией масонства, и была нужна тайным главарям его, то её наивную веру пока щадили.
Однако полное откровение уже подготавливалось постепенно на всё учащающихся масонских съездах, решения которых публиковались в специальных изданиях, «к сведению» и руководству всех лож, разбросанных по белу свету.
Одним из таких подготовительных «указов» масонства было между прочим и запрещение упоминать в ритуале посвящения того «верховного архитектора» природы, под именем которого легковерные христиане подразумевали Господа Бога… Подобное толкование позволяло даже искренне верующим вступать в ряды масонства, — от них скрывали совершаемое ими фактическое богоотступничество.
Упразднение имени «верховного архитектора» при принятии масонской присяги раскрывало безбожие и богоборчество адской секты. Оно образумило часть честных людей, завлечённых в масонство могуществом моды и силой совращения. Но эти обе силы так велики, что находились люди, мнящие себя христианами, которые верили, что отрицание Божества делается из уважения к Божеству, и что проповедуется богоборчество ради свободы веры в Бога…
Поистине страшен помрачённый рассудок человеческий! Он мешает понимать самые простые и очевидные истины, в то же время побуждая верить самым нелепым, лживым и губительным теориям, изобретаемым самим сатаной на погибель человечества… Благодаря возрастающему могуществу масонства, слуги сатаны распространяли своё мерзкое учение столь беспрепятственно, как и безопасно.
Число сатанистов всё росло, увы, не на одной только Мартинике… Повсюду вслед за «невинными», «высоконравственными» и «гуманными» масонскими ложами появлялись их неизбежные спутники-сатанисты, тайно вершащие свои гнусные деяния…
Когда же то тут, то там одно из подобных чудовищных деяний как-нибудь случайно выплывало наружу, немедленно начинались крики о сумасшествии «изуверов»… Учёные жиды: врачи и юристы, историки и философы, писатели и журналисты, нагло отвергали возможность ритуальных убийств в XX веке, и под шумок этих воплей замолкали разговоры о чудовищных преступлениях.
Если же случайно и попадали в руки правосудия не в меру откровенные сатанисты-фанатики, то их помещали в сумасшедший дом, а не то, в случае невозможности заставить замолчать, завязывали им рты… смертью.
Масоны торжествовали, заранее высчитывая день и час, когда капище сатаны осилит храмы Христовы, когда человечество, окончательно совращённое подготовительной работой жидовских развратителей, станет стадом животных, без чести и совести, без веры, надежды и любви, и попадёт в явное, окончательное и всеми признанное рабство к жидовскому народу.
На Мартинике, в особенности в Сен-Пьере, этот «счастливый» день уже почти наступил. Там масонство открыто торжествовало на всех пунктах… Захватив власть во всех самоуправлениях, масоны добились того, что в колонии Святые Распятия были вынесены из школ и судов, — ещё раньше, чем в метрополии — Франции. Оставшиеся при монастырях школы, закрыть которые не было предлога, так как они существовали без поддержки города и государства, высмеивались газетами так упорно и искусно, «что уважающие себя люди» не решались уже отдать свою дочь в «монастырский институт» или воспитывать своего сына в католическом лицее…
Масоны торжествовали и на почве нравственности, искушение которой шло так же быстро и успешно, как и экономическое крушение старинного населения колонии. «Белые» французские плантаторы разорялись один за другим, продавая в чужие руки древние плантации, вызванные к жизни их предками. Дома и поместья, остававшиеся по двести лет в одной семье, переходили теперь в руки ростовщиков из разбогатевших местных «полукровок», или приезжих хищников-евреев.
Среди общественных деятелей и даже государственных чиновников крайне трудно было найти человека, независимого от масонства. Да, впрочем, в то время во всей Франции торжествовали масоны, захватившие министерства, парламент, печать, науку, искусство. Даже армию и флот.
Одного только не могли добиться масоны на Мартинике, — признания общественного равноправия цветной интеллигенции, на которую белые аристократы острова, потомки первых колонистов, всё ещё глядели сверху вниз, считая их «отродьем рабов», людьми «низшей расы». Это доказывает, что предубеждения держатся в людях крепче, чем убеждения. Заставить человечество забыть веру легче, чем предрассудок. Добродетель вытравливается куда скорее, чем пороки.
На острове появились, наконец, чудовищные преступления, необъяснимые и таинственные… В совершении подобных зверств печать поспешно обвиняла пресловутую «Чёрную руку», будто бы перенёсшую свою штаб-квартиру из Соединенных Штатов Америки на Мартинику. Как бы то ни было, но подобные дела участились. Колониальный уголовный суд был завален работой, следователи выбивались из сил, а полиция не находила виновных.
Масоны же торжествовали, поспешно отделывая своё новое капище, носящее название «храма Соломона». Открытие его назначено было на Рождество следующего года.
Злосчастный Сен-Пьер шумно пировал в безумной пляске вокруг «золотого идола», с каждым днём глубже погружаясь в нравственное болото, искусно подготовленное масонами, решившимися в этом райском уголке основать свою «твердыню». Здесь можно было бы безопасно совершать адский ритуал служения сатане. Не украдкой, в подземельях и катакомбах, как в Париже, не с риском получить достойное возмездие в гласном суде, а спокойно и уверенно, в роскошном капище, мраморные стены которого уже возвышались в Сен-Пьере.
Недоставало лишь внутренней отделки, над которой ревностно трудились лучшие мастера и даровитые художники, добрая половина которых с ужасом бросила бы свой труд, если бы узнала, для какой ужасной цели он предназначался.
В семье маркиза Бессон-де-Риб произошло в последние три года не меньше печальных перемен, чем в жизни всего города Сен-Пьера.
Вслед за матерью маркиза Бессон-де-Риб почти также быстро и неожиданно сошла в могилу и его жена, прекрасная, кроткая, ещё молодая маркиза Эльфрида, всеми любимая, не имевшая ни одного врага, ни одной ссоры за свою сорокалетнюю жизнь. Она угасла тихо и мирно, как истая христианка.
Как трогательное видение, лежала больная на балконе своего загородного дома, под сенью цветущих магнолий. Крупные разноцветные розы, обвивающие чугунный переплёт террасы, склонялись благоухающими букетами над её обессиленной золотистой головкой, прекрасной даже в смертельной бледности. В белом пеньюаре из мягкого шёлка, с белыми лентами и кружевами, лежала больная, одетая в заранее выбранную посмертную одежду, слушая свою «отходную».
Отчего умирала маркиза Эльфрида?.. Лучшие доктора Сен-Пьера, лечившие её, спорили без конца, называя мудрёными латинскими именами таинственный недуг, медленно, но неудержимо уносящий жизненную силу ещё молодой женщины, никогда прежде не хворавшей.
Восьмидесятилетний священник, бывший духовником маркизы Эльфриды, быть может один только знал, какое потрясение разбило её сердце, так как за ним послала она однажды ночью, вернувшись от своего отца, бывшего банкира фан-Берса, доживавшего свой век в полном одиночестве на своей отдалённой плантации.
О старике — отце и деде в доме маркиза Бессон-де-Риб вспоминали только два раза в год: в дни официальных поздравлений с Новым Годом и днём рождения, на которые никогда не приходило ответа. Дети маркизы Эльфриды даже не видели своего «дедушки», за исключением старшей дочери, Лючии, родившейся ещё при жизни госпожи Ван-Берс. К её свадьбе старик прислал великолепный подарок, но сам не явился даже в церковь, к крайнему огорчению маркизы Эльфриды.
Тем большее удивление вызвало во всей семье появление посланного от старика Ван-Берса, требовавшего свою дочь к «своему смертному одру».
«Умирающий» не пожелал видеть никого, кроме маркизы Эльфриды, которую и провёл к нему в знаменитую «красную башню» молодой мулат атлетического сложения, — единственный слуга, допускаемый старым голландцем в своё личное помещение.
Более часа оставалась маркиза Эльфрида наедине со своим отцом… О чём они говорили? Что произошло между ними? Это осталось неизвестным даже маркизу Бессон-де-Риб, который тщетно расспрашивал свою жену об этом посещении.
Спустя три недели после посещения Эльфридой своего отца аббат Лемерсье исповедовал больную, ослабевшую настолько, что её переносили на руках с постели на кушетку и обратно. А ещё через неделю огромная толпа родных, друзей и знакомых прощалась с маркизой Эльфридой.
В ногах постели, посреди ближайших родных, стоял лорд Дженнер рядом с Герминой, уже носящей титул леди Дженнер.
Она плакала и молилась, искренно молилась Тому «Небесному Богу Отцу», Которого инстинктивно любила, не зная, искать ли Его в еврейской «скинии завета», или у алтарей христианских храмов… Гермина всей душой жалела добрую и прекрасную женщину, принявшую её так ласково в свою семью и не говорившую никогда ни о ком дурного слова. Жаль было Гермине и своих подруг, очевидно убитых горем.
Бедная молодая маркиза Лилиана, готовящаяся к материнству, стояла на коленях у постели великодушной женщины, победившей древние предрассудки, называя её своей дочерью и окружившей «внучку квартеронки» истинно материнской любовью.
Измученная бессонными ночами Матильда сидела на маленькой скамье с другой стороны кушетки, поддерживая руку умирающей, в тонких пальцах которой дрожала восковая свеча. На молодую девушку страшно было смотреть, настолько изменилось её прекрасное смертельно бледное лицо, с опухшими покрасневшими глазами и нервно вздрагивающими горячими губами. Но она не плакала, усилием воли сдерживая душащие её рыдания, чтобы не волновать умирающую мать и не отвлекать её внимания от божественной службы.
Маркиз Роберт оказался слабее своей сестры. Он горько плакал, стоя на коленях в ногах матери и уткнув своё искажённое горем лицо в белое атласное одеяло, покрывающее её уже холодеющие ноги.
Но тяжелее всего было глядеть на старого маркиза, теряющего жену через три месяца после потери матери. И такую жену… после такой матери… Он не плакал, но в его точно окаменелом лице читалось такое безграничное отчаяние, такая нечеловеческая мука, что Гермина не смела взглянуть на это неподвижное, искажённое горем лицо.
Не смел поднять на него глаз и лорд Дженнер, упорно глядевший куда-то вдаль, поверх коленопреклонённых присутствующих. Он также был бледен и казался расстроенным, как и все, но это было только естественно для человека, бывшего мужем дочери умирающей. Поэтому никто не удивился нервной дрожи, то и дело пробегавшей по сильному телу англичанина во время долгой отходной службы.
Когда пришла его очередь прощаться с умирающей, лорд Дженнер неверными шагами подошёл к кушетке и, шатаясь, опустился на колени. В эту минуту больная, не сводившая своих впалых глаз с красивого лица англичанина, приподнялась на подушке и протянула ему руку… Англичанин вздрогнул и взгляд его встретился со взглядом умирающей… Это был долгий, тяжелый многозначительный взгляд, в котором отражалось столько мрачных, скорбных и противоречивых чувств…
Потянулась бесконечная процессия негров, рабочих, матросов, приказчиков, инженеров, управляющих, просто знакомых и близких друзей…
Маркиза Эльфрида улыбалась каждому своими побледневшими губами, взглядом указывая на громадную корзину цветов, стоявшую у её кушетки. Из этой корзины, по взгляду матери, Матильда или Лилиана вынимали по цветку, вручая его прощающемуся «на память»!.. Более часа продолжалось это прощание. Получавшие цветок целовали нежные пальчики, протягивающие последний привет умирающей матери, и выходили один за другим, вытирая глаза… Наконец, удалились все посторонние. Больная облегчённо вздохнула и знаком подозвала своих детей.
Настала страшная минута последнего прощания мужа с женой, детей с матерью…
Лорд Дженнер отвернулся.
— Пойдем, Гермина, — прошептал он. — Не будем мешать… Как ни тихо произнесены были эти слова, но больная всё же расслышала их.