Он ещё не хотел признаться даже самому себе о причине своего душевного недомогания. Он ещё боролся со своей совестью, но ему всё тяжелее становилось встречаться со своими жертвами. Он уже боялся оставаться один на один со своими мыслями.
Присутствие Гермины не только развлекало, но и успокаивало его. Нежная и кроткая ласка безгранично любящей женщины возвышала его в его собственных глазах. Ему казалось, что Гермина как бы заглаживает его вину перед его жертвами своей привязанностью, своей дружеской помощью, своим сочувствием их горю, увы — причинённому её мужем…
Беспокоил Гермину и таинственный ребёнок, которого она, как и все «непосвящённые», считала сыном Лео. Этому мальчику пошёл уже седьмой год. Дивная красота его привлекала всеобщее внимание, а непостижимое, прямо-таки невероятное развитие поражало всех, кто имел случай его повидать.
Ребенок усваивал себе всё, что ему преподавали учителя, тщательно выбираемые самим лордом Дженнером, с быстротой и лёгкостью, которая граничила с чудесным. Казалось, что он не учился, а припоминал уже давно выученное. При этом он был странно спокойным ребенком, не знающим ни детских капризов, ни лени, ни шалостей, ни наивности, ни всего того, что было естественным и милым в других детях его возраста. Но даже старый маркиз Бессон-де-Риб не мог себя заставить полюбить его и не смел, положительно не смел, обращаться с ним как с другим своим внуком, сыном Лилианы. Да и никому никогда и в голову не приходило взять Ральфа на колени, приласкать, побаловать, пошалить с мальчиком, который ежедневно являлся к дедушке, чтобы почтительно поцеловать руку своей «прекрасной мамаше» Гермине. Казалось, какая-то непреодолимая пропасть или ледяная стена отделяет этого красивого «принца» от тех, кто считался его родными. Он казался каким-то царским сыном, случайно попавшем в хижину бедняков и любезно забывающим на время своё происхождение, снисходительно позволяя ухаживать за собой. Гермина замечала оттенок почтительности даже в обращении Лео с собственным сыном. Окружённый своими воспитателями и особым штатом прислуги, набранным лордом Дженнером из среды «посвящённых», ребёнок никогда не слышал ни одного слова о Боге.
Гермина, став христианкой, начала задумываться над многим, чего прежде даже не замечала. И то, что казалось ей раньше не имеющим значения, как, например, масонство её мужа, теперь не на шутку стало огорчать её. Теперь она понимала и то, что все официальные заявления масонов о «свободе совести» и полном уважении их «союза» ко всем религиям были только пустые слова. Её муж не считал нужным скрывать от неё ненависть масонов к христианству и тайной связи общества свободных каменщиков с еврейством. Да и трудно было бы скрыть это, когда Гермине поминутно попадались в руки масонские газеты и журналы, в которых открыто проповедовалась самая злобная, самая непримиримая ненависть ко всем религиям вообще, а к христианству — в особенности, и специально — к католичеству и православию.
В таких газетах проповедовалась необходимость начать беспощадную войну против «пагубного суеверия», именуемого верой в Бога, и повторялись на все лады заявления старого французского философа-атеиста Рейналя, говорившего в конце XVIII века: «Народы будут счастливы только тогда, когда перебьют всех монархов и сожгут все алтари», исключая, конечно, жидовских синагог и капищ сатаны.
Гнусные стихи одного из масонских поэтов Франции, мечтавшего о «счастливом дне», когда удастся «удавить последнего короля кишками последнего попа», особенно охотно повторялись бывавшими у Лео масонами, не стесняющимися присутствием Гермины, которую они продолжали считать всё ещё еврейкой, так как тайна её крещения свято соблюдалась немногими, о ней знавшими.
В таком духе воспитывался и таинственный мальчик. До своего крещения Гермина не думала ни о значении подобного воспитания, ни о его цели. Теперь же всё это пугало её не на шутку. Она не смела говорить о своём страхе с Лео, который при первой же попытке резко остановил её холодно-насмешливыми словами:
— Пожалуйста, не заражайся ханжеством своих подруг. Ты потеряешь от этого всю свою прелесть.
Один только поверенный и советник был у Гермины, — старый духовник, окрестивший её, аббат Лемерсье, которого она посещала, как только находила возможность сделать это незаметно от Лео. Достойному священнику высказывала она все свои страхи, сомнения и печали.
Но, не подозревая о гнусностях и зверских жертвоприношениях сатане, объясняя всё учащающиеся находки обескровленных детских трупиков, так же, как и похищение молодых девушек и юношей, преступлениями так называемой «Чёрной руки», — разбойничьей шайки, на которую жиды и масоны сваливают и поныне все свои ритуальные зверства в Америке, — аббат Лемерсье, понятно, не мог сказать Гермине ничего особенного против её мужа, ограничиваясь указанием на его неверие как на причину тоски, терзающей его, и советуя ей как жене молиться о просветлении души своего мужа.
Что касается несчастного ребёнка, некрещеного, не знающего даже имени Господа Бога, сердце аббата обливалось кровью при мысли об этой погибшей душе, лишённой небесного света. Но что мог он сделать!.. Успокаивая Гермину надеждой на будущее, он мог только напомнить ей о милости Господней, никогда не оставляющей тех, кто верит и молится.
Старик священник и сам грустил и печалился. Его терзали и предчувствия, и действительность. Он не мог не понимать размера опасности, грозящей вере Христовой… Недавно только к нему в церковь принесли икону Богоматери, которую «не пожелали» сохранять на военном судне французские моряки новейшего фасона. Старик капитан, католик — офицер старого закала, принесший образ, со слезами передал его священнику, умоляя простить ему невольный грех:
— Я больше не хозяин у себя на борту, как полковые командиры не хозяева в своих полках… Наши морской и военный министры, — да будут прокляты их имена, — развели такое шпионство во флоте и армии и заполнили офицерские кадры такой испорченной молодёжью, что я предпочёл унести образ, вделанный в «переборку».
Никогда ещё не проходила зима в Сен-Пьере так шумно и весело, как в последний год его существования. Четырёхмесячный тропический «сезон», от ноября до марта месяца, был более блестящ и оживлён, чем когда-либо.
В городском театре оперные представления чередовались с драматическими. В роскошном новом кафешантане, в большом городском саду играла оперетка, в десятках «шато-кабаках» гремела музыка и кривлялись на три четверти раздетые шансонетные певички. В бесчисленных «публичных бальных залах» (особенность южных колоний с цветным населением) юные горожанки отплясывали местные танцы, знойные, как солнце юга.
Устраиваемые масонами «философско-нравственные» (чисто безбожно-безнравственные) вечеринки имели шумный успех. Молодёжь стремилась на лекции «знаменитых» проповедников отрицания и неверия, кончающиеся танцами. Женский масонский лицей имел двойной комплект слушательниц. Почти все мужские учебные заведения окончательно перешли во власть масонства. Духовенство вытеснялось отовсюду деятельно и успешно Даже в госпиталях «сестёр милосердия» заменили нанятой «штатской» прислугой. Из женской тюрьмы «прогрессивное», сиречь — масонское, городское самоуправление изгнало «сестёр святого Иосифа», скромных подвижниц инокинь, специально посвятивших себя служению бедным женщинам, попадающим в тюрьму, и спасавших не одну сотню этих несчастных заблудших овец.
Одним словом, в колонии делалось то же самое, что творилось в несравненно более широких размерах в метрополии — Франции. Только результаты этой прогрессивной «реформы» не успели так ярко и определённо выказаться в Сен-Пьере, как они сказываются ныне во Франции, где профессора-медики уже приходят в отчаяние от безобразных порядков в госпиталях, где случаи вскрытия ещё дышащих умирающих стали чуть не заурядным явлением, где женские тюрьмы превратились в непотребные дома, где из школ выходят 10-12-летние дети, способные убивать маленьких детей, чтобы «посмеяться их гримасам!»
…К празднованию Нового года сен-пьерцы готовились усердней: масонскими обществами решено было сделать из этого праздника что-либо, могущее послужить «противовесом» христианским «церемониям» праздника Рождества Христова.
К тому же времени должен был быть окончательно «открыт» и новый храм масонства.
Со всех сторон начали съезжаться масоны — осматривать уже совершенно оконченное великолепное здание.
За неделю до Рождества, с одним из американских пароходов, приехал, наконец, на Мартинику и лорд Джевид Моор, дядя и воспитатель Лео Дженнера, один из действительных глав таинственного специально жидовского братства «Бнай-Брит» — «Сыны Завета»…
Лорд Джевид Моор приехал под именем и в качестве богатого американца-туриста, мистера Смайлса, и остановился у своего племянника, живущего в доме маркиза Бессон-де-Риб.
Вечером, в день приезда, старые приятели уединились в кабинете Лео для серьёзного разговора, о необходимости которого предупредил лорд Джевид своего племянника после первого же приветствия на палубе привезшего его парохода знаменитой англо-американской «Уайт стар» линии.
На круглом столе, перед мягким креслом, в котором удобно и спокойно устроился лорд Джевид Моор (превратившийся в мистера Смай-лса), стояла бутылка старого портвейна и ящик с дорогими сигарами.
Лео Дженнер казался озабоченным и недовольным… Джевид Моор весело улыбался, потягивая портвейн, но его холодные умные глаза внимательно наблюдали за молодым племянником, который, очевидно расстроенный и нервный, ходил взад и вперёд по комнате, покусывая усы. Прошло две-три минуты тяжёлого молчания, которое приезжий гость прервал предварительным вопросом, предвещающим начало откровенного разговора:
— Надеюсь, что мы можем говорить спокойно, Лео, не рискуя быть подслушанными или хотя бы услышанными?
Лорд Дженнер поморщился, предчувствуя не совсем приятные объяснения, однако всё же поспешил ответить своему дяде и воспитателю:
— Мы здесь в полной безопасности не только от нескромных ушей и любопытных взглядов, но даже и от неприятных случайностей. Я занимаю всю эту половину, составляющую совершенно отдельное здание, соединяющееся с остальными помещениями только стеклянной галереей, по которой я провожал тебя сюда. Единственную дверь, ведущую к нам, я сам запер на замок изнутри, а ключ у меня в кармане. Следовательно, никто не сможет взойти сюда без моего ведома.
— А твоя прислуга? — продолжал допытываться лорд Джевид. — Уверен ли ты в своих людях?..
— Совершенно… У меня свой собственный штат прислуги, набранный исключительно из «наших» сотоварищей. Никто из людей маркиза Бессон-де-Риб сюда не входит. Это было заведено мной с самого начала. Повторяю тебе, Джевид, мы можем говорить совершенно спокойно.
— А твоя жена не может нас подслушать?
Красивое лицо англичанина заметно потемнело, однако он сдержался и ответил спокойно:
— Моя жена осталась у маркизы Лилианы, которая чувствует себя сегодня хуже обыкновенного. Гермина просила у меня позволения провести у больной всю ночь. Я разрешил это тем охотней, что предвидел необходимость серьёзно переговорить с тобой о некоторых неотложных вопросах.
— Но твоя жена может все-таки внезапно вспомнить о чём-нибудь позабытом. И если она может взойти сюда незаметно, то против этого надо принять меры. Женщины любопытны и ревнивы. Они любят подслушивать разговоры мужей со старыми друзьями.
— Да нет же, нет… — с явным нетерпением перебил Лео. — Гермине в голову не придёт шпионить за мной.
— Не слишком ли ты много берёшь на себя, ручаясь за отсутствие любопытства женщины? — насмешливо заметил лорд Моор.
Лео пожал плечами.
— Всё это пустые споры, жена не может взойти, не позвонив. У неё нет своего ключа.
— Вот это хорошая предосторожность, в которой я узнаю моего любимого воспитанника, — улыбаясь, произнес лорд Моор. — Значит, можем говорить откровенно. Объясни мне прежде всего, почему ты так изменился? Ты похудел и видимо нервничаешь. Уж не настало ли для тебя разочарование? Твоя Гермина, вероятно, тебя стесняет. Не желаешь ли ты развязаться с ней?
Бледное лицо Лео вспыхнуло. Он круто повернулся и, подойдя вплотную к креслу своего дяди, произнёс голосом, в котором ясно звучало с трудом сдерживаемое раздражение:
— Пожалуйста, не делай нелепых предположений, дядя… Могу тебя уверить, что я люблю её не меньше, чем в первый день нашего знакомства. Она не отравляет мне существования ревностью и требовательностью, и не надоедает остроумничаньем и претензиями на гениальность, как моя первая жена… Пожалуйста, оставь Гермину в покое.
— Вот как?.. — протяжно заметил лорд Моор, пристально вглядываясь в своего племянника. — Что ж… Тем лучше. Но что-то не похож ты на счастливого человека, и даже на того смелого и энергичного «брата»-руководителя, которым уезжал на Мартинику с таким сложным и серьёзным поручением от верховного совета Бнай-Брит…
Чёрные брови Лео мрачно сдвинулись.
— Мне кажется, что тебе, прекрасно знающему сущность этого поручения, нечего удивляться тому, что у исполнителя его нервы расшатались… Ты думаешь, легко выносить сцены, которые я вижу непрерывно вот уже три года! Все эти слезы и вопли, всё это отчаяние и уныние хоть кого разобьёт…
Холодный взгляд лорда Моора сверкнул злобным огоньком.
— Тебя ли я слышу, Лео!.. Признаюсь, я бы никогда не поверил, что ты стал чем-то вроде институтки, падающей в обморок при виде зарезанного цыплёнка.
— Люди не цыплята… — тихо произнес Лео. — Как ни прав Талмуд, утверждая, что только мы, евреи, — люди, а остальные народы скоты, получившие человеческий облик только для того, чтобы нам не противно было принимать их услуги, — но они и говорят и любят, плачут и умирают так точно, как и мы. Жить целыми годами на бойне не удовольствие. Ты и сам не захотел бы сделаться резником и вечно слышать отчаянный предсмертный крик даже четвероногих животных… Мне же приходится играть роль резника. Приходится присутствовать при длящейся целыми годами агонии существ, называющих меня другом и родственником… При таких условиях самым крепким нервам позволительно расстроиться… Принимая поручение верховного совета, я, по правде сказать, и не думал, чтобы исполнение этого поручения оказалось так мучительно. И, в сущности, к чему эта безжалостная бойня? Чем помешала нам эта несчастная семья?.. Деньги, скажешь ты? Но, право же, стоит ли нашему союзу, владеющему десятками миллиардов, так хлопотать из-за какого-нибудь десятка миллионов?.. Стоит ли из-за таких денег истреблять столько людей, заставляя меня играть роль мясника? Всё это возмутительно, Джевид…
— Замолчи, несчастный, — вскрикнул лорд Моор и продолжал более спокойным голосом. — Бедный Лео, ты не на шутку огорчаешь меня. Никогда, никогда не повторяй того, что ты только что говорил мне… Каждое слово может стать смертным приговором… не одному тебе!.. Наш великий союз подозрителен и ревнив… Горе тому, кто возбуждает его подозрительность… И если кому-либо придет в голову начать разыскивать то влияние, которое переделало тебя, то подозрение остановится на твоей жене… Ты сам знаешь, к чему ведёт подобное подозрение…