Впрочем, всё это не особенно огорчало камеристку леди Дженнер. Ей жилось слишком хорошо у бывшей «графини Розен», бывшей ей скорее подругой, чем госпожой, для того, чтобы огорчаться необходимостью оставаться у неё. В конце концов, ей было всего только 23 года. Это возраст крайне молодой для немки, на родине которой бедные невесты ждут по десяти и пятнадцати лет своих женихов, пока те не заработают достаточно средств для содержания будущей семьи. Страстной любви Луиза не чувствовала ни к кому из просивших её руки, и если горевала искренно о последнем, то больше из жалости к безвременно погибшему молодому человеку. Но всё же траур о нём немочка носила всего только три месяца, и даже во время этого короткого траура так же весело смеялась и болтала, как и прежде.
Для леди Дженнер эта постоянная весёлость её маленькой поверенной была счастливым развлечением в мрачном аристократическом доме, где совершилось столько трагических и таинственных событий.
Луиза знала о крещении Гермины, также как и о её желании сопровождать сегодня Рождественский крестный ход в горную часовню, и поняла, что невозможность исполнить это желание огорчала молодую женщину. Стараясь развлечь её, немочка принялась болтать о том, что было наиболее интересно для её госпожи: о лорде Дженнере, который уехал накануне Рождества на плантацию «старого урода» ван-Берса, где должно было состояться «заседание строительной комиссии масонского храма».
— А ты это откуда знаешь? — спросила удивлённая Гермина. Луиза весело засмеялась, сверкая белыми зубами.
— Помилуйте, миледи, как же мне не знать того, что знает камердинер лорда! У милорда нет секрета от Альберта, у Альберта — от меня. Гермина невольно улыбнулась.
— А ещё мужчины воображают, что умеют хранить тайны… Услыхал бы Лео твои слова!.. Так что же рассказывал Альберт о масонском храме?
— Да ничего особенного, кроме того, что у них на постройке всё готово и что с отделкой страшно спешат. Работа идёт и день, и ночь, в четыре смены. Ночью работают при электричестве. За высокую стену, окружающую всё место, никого не пропускают. Сторожа стоят у всех ворот, а по ночам ходят дозоры. И то говорят: «Уж не фальшивую ли монету там делают»… А другие рассказывают разные страхи… Будто масоны поклоняются самому сатане и строят капище на человеческой крови, которой будто бы каменщики разбавляют извёстку для стен…
— Какой вздор! — с негодованием вскрикнула Гермина. — Как тебе не стыдно повторять такую гнусность? Точно ты не знаешь, что мой муж масон. Не повторяй больше нелепых негритянских сказок о масонах…
— Да я и так не верила. А о храме масонском мне рассказывал Альберт. Он ведь тоже из масонов, миледи, и говорит, что там внутри богатство несметное! Вся утварь — из чистого золота и серебра с каменьями. А какие картины, какая мозаика!.. Альберт утверждает, что у нас в Берлине в Императорском дворце будто бы таких нет! Ко дню открытия готовятся большие торжества. Приглашённых наедет великое множество изо всех стран. Сотни две будет разных депутаций, а знамён — тысячи. Сколько-то одних мастеров «стульев» или «кресел», уже не упомню наверное…
Гермина громко засмеялась.
— Ах, дурочка… У масонов есть такой титул: «мастер стула». Ведь их называют «свободными каменщиками», а у каменщиков о тех, кто делает какую-то особенно трудную кладку, от которой зависит прочность всего свода, говорят: «Он работает над стулом»!.. Так объяснял мне Лео.
Через десять минут специальному кучеру миледи приказано было запрягать маленький двухместный шарабан. Решено было выехать, как только колокольный звон возвестит о возвращении крестного хода.
Звон раздался значительно раньше предполагаемого времени. Гермина едва успела закончить завтрак, когда до столовой долетели первые, ещё отдалённые колокола из церкви при женском монастыре, находящемся в предместье. Звон сейчас же подхватили другие колокольни, и величественные звуки стали быстро приближаться к центру города.
В Сен-Пьере было до десятка церквей, включая монастырские и домовые. В городе в год его гибели насчитывалось сорок три тысячи «выборщиков». При старинных переписях колонии принимались во внимание только «свободные» люди.
Кроме того, в приморском городе существовала ещё одна часть населения, «переходящая» — это команды судов, наполняющих гавань, иностранцы и путешественники, и число этого «незначительного» населения колебалось от десяти до двадцати тысяч, смотря по сезону. Таким образом, население Сен-Пьера определялось в 1892 году числом от ста до ста двадцати тысяч.
Услыхав звон колоколов, Гермина поспешно закуталась в кружевную вуаль и в сопровождении Луизы уселась в прелестную плетёную колясочку, подаренную ей мужем, и запряжённую парой небольших золотистых лошадок.
Звон всё разрастался… Торжественный благовест раскинулся над всем городом. Гермина взяла вожжи и приняла хлыст из рук Боба, 15-летнего грума. Лошади тронулись и, выехав за ворота, повернули направо, навстречу духовной процессии.
Отъехав несколько сот саженей, Гермина дёрнула вожжи и остановилась в недоумении, прислушиваясь к резко изменившемуся колокольному звону…
Вместо радостного и торжественного перезвона теперь слышались только медленные удары, сливающиеся в звон заунывный, погребальный.
— Что это значит?.. — прошептала Гермина и, быстро повернув лошадей, помчалась к собору…
Но здесь никто ничего не мог ей объяснить. Почему раздаётся похоронный звон здесь, в центре города, ещё никто не знал.
— Видно, случилось что-нибудь, сударыня!..
Гермина помчалась навстречу крестному ходу…
А над головой её всё громче гудел унылый погребальный звон, наполняющий воздух тоской и печалью… Казалось, само солнце опечалилось этими погребальными звуками, неожиданно скрывшись за большим чёрным облаком, набежавшим со стороны Лысой горы.
В грустном тусклом сумраке, непривычном для сияющего яркого июля, точно повис унылый звук погребальных колоколов, наполняя страхом душу молодой женщины, которой начинало казаться, что именно этот унылый звон превратил привычный яркий и радостный синий цвет неба в безрадостный, серый, бледный цвет смерти и печали.
На улицах Сен-Пьера толпились рабочие — белые и чёрные, мещане, мелкие торговцы, наконец, скромные чиновники, учащаяся «великовозрастная» молодежь, студенты республиканских высших школ и женских масонских лицеев, которые, конечно, не пожелали принять участия в «комедии, устраиваемой попами».
Все эти группы становились гуще и многочисленнее по мере приближения к предместьям. Разговоры делались всё громче и оживлённей.
Сначала толпа ограничивалась смешками и прибаутками по адресу «воющих монахинь» и «трезвонящих колоколов», будто бы вызывающих в «здравомыслящих людях» «тоску в голове» и «расстройство в желудке». Затем к пошлым и глупым шуткам стали примешиваться злые колкости и обидные восклицания, и, наконец, вокруг начали раздаваться злобные крики и громкие проклятия по адресу «чёрных тараканов», «попов», «ханжей и лицемеров», которые-де «дурачат» дураков, врываясь в семейную жизнь, сея несогласие между супругами и наполняя страну «идиотами, трусами и обманщиками».
Среди этой толпы чернорабочих, негров, портовых грузчиков и разноцветных матросов, грубо, но откровенно выражающих свою ненависть к христианской церкви, было немало молодых интеллигентов смешанной крови, играющих роль вожаков различных групп. Вокруг этих-то интеллигентов особенно быстро росло злобное настроение толпы. В довершение странной роли, которую играли люди «из общества» (в которых Гермина узнавала подчас близких знакомых Лео, заведомых масонов), эти молодые люди были одеты в оборванные платья рабочих или даже в лохмотья завсегдатаев ночлежек.
Рассыпанный в толпе, этот «ряженый пролетариат» занимал центральные позиции на перекрёстках улиц или на высоких ступенях фонтанов, составляя одну непрерывную цепь, могущую сообщаться друг с другом через головы толпы, прислушивающейся к их словам и жадно наблюдающей за их жестами, как бы ожидая какого-то сигнала.
Когда до слуха Гермины долетели первые, ещё далекие, звуки церковного пения, то характер настроения толпы уже настолько выяснился, что даже легкомысленная немочка Луиза Миллер начала не на шутку пугаться поднимающихся кулаков и угрожающих взглядов, направленных в сторону, куда они сами ехали.
— Миледи, — заговорила молодая девушка по-немецки. — А не лучше ли нам будет вернуться? Посмотрите, какие злые лица. И народ на улице всё прибывает и ругается всё громче и хуже. Не попасть бы нам в какую-нибудь свалку.
— Точно так, миледи, — почтительно подтвердил маленький грум, наклоняясь вперед со своего сидения. — Я давно уже замечаю, что что-то неладное творится в народе. И с чего только вся эта орава здесь очутилась — непостижимо. Портовая чернь никогда не выходит из кабаков и танцевальных заведений гаванского предместья. Чего ради она сегодня тут толчётся? Такие сборища у нас бывают только перед выборами. Но теперь до выборов далеко. Слышно, их отложили на май месяц, когда сразу придётся выбирать двух сенаторов и двух депутатов от колонии. Но до того времени ещё далеко. Да и не видно нигде ни афиш, ни митингов, ни предвыборных собраний. Так чего же ради толпа заполнила улицы? И толпа совсем не праздничная в такой-то праздник. Ох, не к добру это, миледи! Мамзель Луиза правду говорит. Лучше бы нам вернуться, пока ещё можно добраться до дома. Не то беда, как затрут нас в толпе! Тогда и к вечеру не поспеем домой. А милорд вернется и гневаться станет, если не застанет миледи дома…
Но Гермина, увидев издали своими зоркими глазами маркиза Бессон-де-Риб впереди крестного хода, который спускался по крутому переулку к реке Рокселоне, решительно отказалась последовать совету своей прислуги. Она стегнула лошадей и домчалась до поперечной улицы, идущей по набережной этой реки до самого взморья.
Когда лошади леди Дженнер, мчавшиеся крупной рысью наперерез шествию, круто остановились в пяти шагах от первых хоругвеносцев, они невольно попятились. Следом за первыми рядами остановились и все богомольцы. Гермину многие узнали и навстречу ей выступил маркиз Бессон-де-Риб.
Быстро спрыгнув с высокого шарабана, Гермина подбежала к епископу и принялась рассказывать дрожащим голосом о том, что происходит на улицах Сен-Пьера и об опасности, которой подвергается крестный ход.
— Ради Бога, распустите, остановите крестный ход! — умоляющим голосом говорила молодая женщина. — Толпа настроена слишком враждебно; священные хоругви можно унести обратно, в церковь предместья. Богомольцы же могут разойтись по переулкам. Только так, повторяю, можно сохранить безопасность!
— И унизить церковь Христову, обращаясь в постыдное бегство перед врагами религии и пряча священные хоругви, как краденые вещи?.. — негодующе воскликнул маркиз де-Риб, перебивая молодую женщину.
Но епископ поднял руку, и старый аристократ почтительно умолк.
— Благодарю вас, дочь моя, — сказал епископ, — вы не побоялись пробраться сквозь озлобленную толпу. — Но последовать вашему совету, дочь моя, я не могу. Невместно воинам Христа бежать пред врагом святой церкви.
— Но ведь их десять тысяч, если не больше! — вскрикнула Гермина дрожащим голосом. — Десять тысяч пьяных, озверелых!..
— Хотя бы миллионы, — гордо подняв голову, ответил епископ. — Перед силой Господней ничто земные полчища, даже бесчисленные, как песок морской… Всевышний — наша защита! Если же воля Его судила нам венец мученический, то тем менее подобает нам бежать от величайшей чести для всякого верующего, а тем паче для посвящённого слуги Божия!.. Нет, дорогая леди, мы пойдём со святым крестом прямой дорогой, в тот самый храм, из которого вынесли образ Царицы Небесной, и никакие силы земные не сгонят нас с этого прямого пути…
— Особенно после того, что мы нашли в горной часовне, — с дрожью в голосе произнёс маркиз Бессон-де-Риб. — Вы не знаете, Гермина, что случилось в нашем чтимом святилище… Если бы вы видели гнусное осквернение святыни, если бы стояли возле тела несчастной жертвы изуверства, зарезанной перед алтарем, во славу сатане, то вы бы поняли, что отступать теперь — значило бы оправдывать адское злодейство врагов Христа…
— Боже мой… что вы говорите, маркиз? — воскликнула Гермина, смертельно бледная.
Но долго разговаривать было некогда.
Публика волновалась. Задние ряды богомольцев напирали на передние, не понимая причины остановки. Между тем издали доносились глухие, нестройные крики многотысячной толпы, озлобление которой чувствовалось даже на расстоянии.
Надо было на что-нибудь решиться.
Бледная и дрожащая, Гермина принялась упрашивать епископа и аббата Лемерсье хоть для себя воспользоваться её экипажем и таким образом избавиться от оскорблений.
Аббат Лемерсье печально покачал головой.