А Лысая гора поднималась на горизонте, мрачная и молчаливая, с постоянным белым облаком над обнажённой вершиной, как постоянная угроза над легкомысленным шумным и богатым городом, позволившим украсть у себя веру и позабывшим, что Бог «поругаем не бывает»…
На тенистом балконе виллы «Маргарита» было тихо и прохладно, но сквозь живую решётку ползучих роз и виноградных листьев вместе с весёлым уличным шумом проникали золотистые лучи утреннего солнца. Светлые пятна причудливо играли на мраморном полу террасы, меняя цвета и формы при каждом дуновении морского ветерка, освежающего раскалённый воздух.
То тут, то там вспыхивали то изумрудно-зелёным, то прозрачно-лиловым или рубиновым блеском громадные кисти разноцветного винограда, свешивающиеся сквозь бронзовую решётку балконного потолка. А вокруг ещё недозревших гроздьев раннего, или весеннего, винограда благоухали уже расцветающие розы, то пурпурно-тёмные, то снежно-белые, то золотисто-палевые, то ярко-розовые.
Выздоравливающей Гермине отрадно было сидеть в этой благоухающей тени, прислушиваясь к звукам музыки, доносящейся со всех сторон порта, сливавшейся в стройную гармонию, порою сменявшейся самыми разнообразными мотивами, — то полными тихой сладкой грусти, то весёлыми и залихватскими. Музыкальное цветное население Сен-Пьера выражало звуками все свои настроения, переходя от мрачной печали, доходящей до отчаяния, к безудержному веселью самой бесшабашной удали.
Гермина прислушивалась к волнам мелодий, доносящихся до неё со всех сторон, то замирая вдали, то вспыхивая с новой силой и яркостью. Она припомнила, что народный праздник «рабочий день» — 1-е мая, установлением которого масоны хотели заставить католические народы забыть, что месяц май посвящен Пресвятой Деве, что 1-го мая во всех церквах начинают читать акафисты «Пречистой Деве Марии»…
Гермине хотелось присоединиться к верующим, молящимся у алтарей Богоматери, но она ещё недостаточно окрепла, чтобы решиться выйти из дома одной. Вот если бы с ней была её верная Луиза…
Прелестное лицо Гермины омрачилось. Куда девалась поверенная всех её тайн?
Этот вопрос не в первый раз вставал перед Герминой с тех пор, как, вернувшись в сознание, ей пришлось узнать об отсутствии Луизы, которую она постоянно звала даже в бреду. Лорд Дженнер сообщил ей, что камеристку будто бы многие видели на пароходе, отходящем в Европу, в сопровождении красивого молодого человека.
Ослабевшее сознание Гермины удовлетворилось сначала этой басней, но чем более крепла выздоравливающая, тем загадочней и непонятней становилось ей бегство Луизы, которое Лео находил простой и «весьма естественной развязкой маленького любовного романа».
«Он мог этому поверить, — думала Гермина. — Лео ведь не знал Луизы и наших взаимных отношений… Он всё же английский аристократ, для которого прислуга не более, чем говорящие машины. Он с недоумением глядел на меня, когда я протягивала руку кому-нибудь из рабочих плантаций маркиза Бессон-де-Риб, или целовала одну из горничных. Лео, конечно, мог поверить отъезду Луизы с возлюбленным или женихом. Но я-то её знаю и не могу найти вполне естественным подобный отъезд…»
Гермина углубилась в воспоминания последних дней, припоминая свои разговоры с Луизой. Никогда не скрыла бы от госпожи-подруги своей любви её камеристка… Ведь говорила же она ей о первых трёх ухаживателях. Почему же стала бы скрывать существование четвёртого так старательно, что в душу леди Дженнер не закралось ни малейшего подозрения. И с какой целью скрывать своё увлечение или любовь, когда Гермина от души порадовалась бы счастью Луизы и всеми мерами способствовала бы её браку…
Правда, она была больна… Но именно поэтому Луиза не бросила бы больную госпожу добровольно.
Луиза могла уехать только увезённая насильно… Но кто мог, увезти её и зачем?..
Ей сказали, что Луиза «исчезла», уехав на пароходе, ушедшем в Европу, перед счастливым переломом болезни леди Дженнер, то есть около месяца назад. Но Гермина смутно чувствовала её отсутствие во всё время своей страшной болезни.
Первое мая совпало с началом «выборной агитации», и масонство решило использовать это совпадение для своих целей.
В то время, как верующие христиане преклоняли колена в храмах, перед алтарями, на которых изображение Мадонны утопало в белоснежных цветах, на улицах собирались толпы фабричных для торжественного шествия с рабочими знамёнами. Хотя день был не праздничный, простой вторник, но все фабрики, заводы и конторы бездействовали, и даже в гавани прекратилась погрузка и разгрузка судов, ибо чёрные, жёлтые и коричневые грузчики получили от масонского радикального выборного комитета строжайший приказ явиться к «исполнению первой обязанности гражданина».
На самом деле эта «первая обязанность гражданина» состояла в том, чтобы выпить наибольшее количество спирта в том или ином виде.
«Центральный выборный комитет», по обыкновению имеющий своё местопребывание в Сен-Пьере, не жалел денег на выпивку. На политическом языке это систематическое спаивание рабочего люда именовалось «пробуждением самосознания» и «развитием чувства гражданского долга».
В результате все эти «пробуждения» оканчивались беспробудным сном к вечеру. Но утром «гражданские чувства» развились пока только до шумного веселья, выражающегося в пении излюбленных злободневных куплетов, в беспрерывной стрельбе из допотопных «ружей» всех наименований и конструкций, из бешеных танцев, получивших в Европе почётную известность под названием «кэк-у ока», «ой-ра» и так далее…
В Сень-Пьере первого мая 1902 года все эти классические танцы отплясывались на улицах, площадях и перекрёстках, — повсюду, где было достаточно места и немного тени… А «прохладительные» напитки являлись повсюду как-то сами собой, к вящему удовольствию «свободных граждан свободной республики»…
Наступил великий и радостный день для этих разноцветных граждан Мартиники, тот день, которого дожидались иногда целыми годами, день торжества «выборного начала», когда каждый «гражданин» имел возможность продать свой голос и… своё убеждение по самой высокой цене.
Впрочем, об убеждениях мало кто думал, и никто не говорил. К чему поминать мёртвых или, по меньшей мере, безвестно отсутствующих… Зато голоса росли в цене с головокружительной быстротой. Работали искусные антрепренёры, «предприниматели», берущие на себя «организацию партий», которые потом их перепродавали по возрастающей цене, иногда по два и по три раза.
Имена этих опытных «выборных агентов», конечно, все знали, о них писалось в газетах, перед ними заискивали… вплоть до окончания выборов… Ещё бы! Ведь какой-нибудь чёрный Джим Бум, или желторожий Квен Соб «представлял» собой 2-3-5 тысяч таких же жёлтых или чёрных «полноправных граждан», которые вопили во всё своё пьяное горло по команде своих «политических» вождей «ура кандидату радикалов»… или «долой белого клерикала… Не надо ханжи… Да здравствует интернациональная социальная республика»…
И шли социал-республиканцы к выборным ящикам, шли, пошатываясь, опускать свои бюллетени, избирать «представителей» своей страны. Причём случалось не раз, что искусным манёвром противнику «намеченного голосом народа» удавалось перекупить подходящую ораву «граждан» и убедить их путём раздачи мелкой монеты и крупных сосудов с ромом в превосходстве «белого клерикала» над красным радикалом или чёрным социалистом. Розданные бюллетени спешно заменялись другими и опускались в урну дрожащими руками пьяных граждан, сплошь и рядом не умеющих даже прочесть того, что они опускали в «урну» в этот «торжественный» день…
На этот раз, впрочем, до развязки ещё не доходило, ибо выборы были назначены на 7 мая, или на 14, в случае перебаллотировки. Первого же числа праздновали только «рабочий день», пользуясь им для «подготовки» выборщиков.
Для этой цели на главных площадях назначены были «митинги», для которых «ораторов» выписывали отовсюду… до Парижа включительно. Выборы этого года имели особое значение, так как боролись два течения, две расы, две веры. С одной стороны, красные радикалы всех оттенков, от непримиримых социал-демократов до бледно-розовых «прогрессистов», и от красных динамитчиков-анархистов до жидовской партии «свободного обмена», ненавистников всякого стеснения свободы торговли, то есть, попросту говоря, свободы жидовского «гешефта» путём законодательным, при помощи защитительной пошлины или уничтожения кары за подделку, обмер, обвес, подмен, подлог и мошеннические сделки всякого рода. Эта партия написала на своём знамени старые звучные слова, столько раз вводившие в обман бедное человечество: «свобода, равенство и братство»… И никто не хотел видеть, что слова эти нарушались самой программой партии, отрицающей свободу убеждений и совести яростным преследованием всякой религии, равенство — открытым предпочтением евреев, всемирное господство которых подготовлялось повсюду упорно и последовательно, братство — проповедью ненависти к белым, к клерикалам, к ретроградам консерваторам, ко всем не желающим упасть к ногам торжествующего жида и провозгласить его венцом творения, земным божеством, господином всех других народов…
Эта партия искусно раздувала старую неприязнь цветного населения к потомкам рабовладельцев и выставила своими кандидатами в национальное собрание молодого мулата адвоката, пользовавшегося большой известностью на Мартинике, а в кандидаты в «верхнюю палату» — сенат, — конечно, банкира, конечно, еврея Кройта, уже раз занимавшего этот пост, почему и сохранившего красиво звучащий титул сенатора.
В партии, действительно представлявшей интересы колонии, были все белые плантаторы и почти все заводчики и фабриканты. Это была «партия общества, интеллигенции и попов», как презрительно пояснили красные афиши, щедро расклеенные как раз в тех местах, где воздвигались переносные лавочки с «прохладительным», среди которого виски и кукурузная водка являлись самыми «лёгкими» напитками. На самом деле, клерикалы и попы, то есть духовенство, принимали участие в политике, становясь в ряды партии «либералов», только потому, что эта партия стояла в действительности за свободу совести, отстаивая право веры и молитвы, и тогда уже сильно стесняемое радикальным красным чиновничеством Франции, в которое, благодаря республиканскому строю, перебралось пятьдесят процентов евреев при сорока процентах наёмников жидовского золота.
Предчувствуя появление закона об отделении церкви от государства, то есть о фактическом подчинении христианства жидовству, в лице евреев-министров, всё, что оставалось в колонии верующего, разумного и благородного, всё любящее свою родину, сплотилось в одну партию, забывая мелкие несогласия и образуя поистине братский союз в защиту родной веры от богоборцев — масонов и сатанистов, — в защиту родного народа от еврейского захвата.
От исхода дуэли между этими двумя партиями зависела судьба христианства во Франции, ибо большинство масонско-еврейского правительства республики было так незначительно, что появление даже двух противников в лице представителей Мартиники, могло бы очень изменить политическую физиономию национального собрания.
На главной площади Сен-Пьера перед старинным зданием ратуши состоялся многотысячный «митинг» для обсуждения «выборных вопросов». Так гласила официальная программа. На самом же деле никто и ничего не обсуждал. По обыкновению произносились всем известные красные речи. Отчаянно размахивающие руками «ораторы» вопили избитые фразы о «тайной мечте дворянства вернуть невольничество», о стремлении духовенства «превратить человечество в четвероногих идиотов» для того, чтобы «распоряжаться суеверами как рабами», о «кровожадности королей и императоров», которые будто бы спят и видят во сне, как бы начать войну с кем-нибудь и «уложить на полях сражений» сотню-другую тысяч своих подданных и так далее без конца…
Подобно заведённой шарманке, текли нелепые речи проповедников богоборчества и революции.
Гермина, невидимая посреди ползучих растений на своём балконе, не могла разобрать отдельных речей, произносимых на улице довольно далеко от дома, так как вилла «Маргарита» выходила на площадь только решёткой сада, — но до неё долетали громкие восклицания одобрения, шумные восторги и глупый хохот людей, с раннего утра отдавшихся политическому и спиртному опьянению. И каждый новый вопль тысячеголового чудовища, именуемого «толпой», заставлял вздрагивать молодую женщину, ещё не оправившуюся от страшного потрясения, вызванного такими же воплями такой же толпы.
Леди Дженнер зажимала уши дрожащими руками, чтобы не слышать возгласов, слишком живо напоминающих ей страшное рождественское утро, когда её, полумёртвую от испуга, вырвал из рук неизвестных разбойников её муж, когда исчезла её верная Луиза, когда был убит добрый старый маркиз Бессон-де-Риб, когда совершено было адское святотатство в горной часовне…
Все эти видения оживали в душе Гермины, вихрем проносясь перед её глазами. Они будили в ней целый рой смутных и страшных подозрений, безграничного негодования. Неужели для злодеев нет наказания?
Вдруг, точно в ответ на этот скорбный вопрос молодой женщины, раздался громовой удар и высоко в безоблачное небо взвилась воронкообразная чёрная туча, испещрённая молниями, такими яркими и ослепительными, что солнечный свет померк в сравнении с ними.
Оглушительный вопль десятков тысяч голосов приветствовал это необычайное явление. Толпа, собравшаяся вокруг политических «ораторов» на площадях и перекрестках, замерла и оцепенела от ужаса и удивления. Из всех домов выбегали перепуганные люди, — мужчины, женщины, дети, стар и млад, богатый и бедный… Добежав до улицы, все они застывали в боязливом недоумении. Громких криков уже не было слышно, но робкий шёпот десятков тысяч голосов сливался в один шипящий звук, пугающий своей напряжённой неестественностью.
— Гора… Гора… Лысая гора!..
Эти роковые два слова пронеслись над двадцативёрстным городом в какие-нибудь две-три секунды… Сразу на всех концах Сен-Пьера все поняли, что началось извержение вулкана, в близость которого никто не хотел верить, самую возможность которого так упорно отрицали всевозможные учёные «комиссии», профессора и специалисты.
Вчера ещё, накануне пресловутого «рабочего дня», на углах улиц расклеены были официальные афиши, в которых власти городского самоуправления, так же, как и правительственной администрации, торжественно уверяли граждан в отсутствии всякой опасности для Сен-Пьера. Доказывалось чрезвычайно красноречиво «несомненными» цифрами и выкладками, что так называемая Лысая гора принадлежит к числу потухших вулканов, и что струйки дыма, замечаемые с Нового года на её вершине — явления совершенно случайные и никакого серьёзного значения не имеющие.
До сих пор белелись эти успокоительные «афиши» на тёмных дубовых дверях старой городской ратуши, вокруг которой толпилось в настоящую минуту дрожащее человеческое стадо, с ужасом вглядывающееся вдаль, — туда, откуда непрерывно вырывались новые чёрные тучи, постепенно заволакивающие прозрачное синее небо.
Задолго до заката солнца начались неестественные сумерки. Трагический полумрак незаметно, но неудержимо надвигался на великолепный город, ликующий в пьяном разгуле. И так страшна была эта бледная тьма, медленно окутывающая роскошную растительность юга, что пьяный угар сразу слетел с перепуганных людей. Замолкли песни, прекратились речи, стар и млад со страхом прислушивались к единственному голосу, нарушающему мрачную тишину, к грозному голосу вулкана…
Лысая гора одна гремела в жуткой искусственной тишине, под закрытыми чёрной шапкой дыма небесами. Где-то, далеко в неведомых глубинах земли, казалось, шло гигантское сражение исполинских армий. Не переставая раздавались оглушительные залпы невидимых орудий. Страшный, утомляющий нервы, шум напоминал стук бешено мчавшейся по камням артиллерии, и раскаты этого подземного грома продолжались непрерывно, то ослабевая, то усиливаясь до нестерпимо резкого оглушительного треска. Каждый раз, когда особенно сильный подземный удар заставлял вздрагивать толпу, на чёрном небе снова появлялась чёрная опрокинутая воронка, испещрённая молниями, при бледном свете которых собравшиеся толпы народа казались призраками, а не живыми людьми.
Около часа продолжалось это страшное явление природы, чудовищный пролог роковой трагедии, жертвой которой стал Сен-Пьер. Но этот час показался вечностью оробевшим жителям города.
Когда к пяти часам вечера внезапно поднявшийся морской ветер резкими порывами быстро рассеял тяжёлые чёрные массы насыщенного электричеством дыма и вместе с тем замолк подземный гром, так страшно напугавший жителей Сен-Пьера, все вздохнули, точно проснувшись от страшного кошмара.
Робко оглядывали люди друг друга. Всем казалось, что в эти 50 минут гнетущего смертельного ужаса каждый должен был состариться на десять лет, и каждый в глубине души удивлялся, не находя на лице соседа видимых следов этой перемены.
Но следы невидимые страшное предостережение всё же оставило. Началось бегство напуганных жителей Сен-Пьера. Отъезды участились, и вместе с тем припомнилось, что, в сущности, отъезды эти начались уже гораздо раньше. С Нового года пароходные компании делали блестящие дела, не успевая увозить покидающих город. До сих пор никто не обращал внимание на это всё усиливающееся бегство жителей города. Но теперь как-то вдруг все сразу заметили, как велико было число уехавших, и забеспокоились…
Обеспокоилась и Гермина, начавшая перебирать имена знакомых семейств, которых собиралась посетить после своего выздоровления. Лорду Дженнеру, вместе с которым она обсуждала эти визиты, поминутно приходилось сообщать ей, что «такие-то» уехали в Америку или отправились «прокатиться по Европе», или, по меньшей мере, «перебрались в Порт-де-Франс» или Макубу. Слушая эти сообщения, хорошенькое побледневшее личико Гермины делалось всё серьезней. Наконец, она не выдержала и произнесла слегка дрожащим голосом:
— Не скрывай от меня правды, Лео… Я вижу, что Лысая гора, которую все считали потухшим вулканом, готовит извержение… Скажи мне прямо, Сен-Пьер в опасности?.. Не лучше ли нам поскорей уехать отсюда?..