Серёжка задумался: чтобы ещё написать? Но ничего больше не придумал, вырвал листок из тетрадки и вчетверо сложил его.
От дома до кладбища было не более километра. Проводить усопшую в последний путь собралось считанное количество человек: тётку, в силу её болезни и характера, в селе особенно «не праздновали», жила она здесь мало, да и к тому же конец августа — время жарких огородо-полевых работ.
Кроме шести достаточно престарелых мужчин — «копачей» (они и гроб несли, и ямку копали), за гробом шли десяток женщин, да ещё Серёжка с бабушкой Фросей. Серёжка специально упросил бабушку приотстать немножко и сказал потихоньку:
— Бабань, а я маме с папой письмо написал.
— Ага, ага, дитятко, хорошо, — закивала согласно головой бабушка Фрося, думая о чём-то своём. А потом аж остановилась испуганно:
— Как написал? Куда? — спросила она, и на её красных, подслеповатых глазах появились слезинки.
— Я не знаю, как мне тётке Тамаре его в гроб положить.
Старуха стояла, слёз на её глазах становилось всё больше, она их не вытирала, а лишь прикрыла рот ладонью левой руки, словно придавливала крик, который в любую секунду готов был вырваться из этого самого рта.
— Господи Исусе Христе, — наконец нашлась она и дрожащей рукой перекрестилась три раза сама и перекрестила Серёжку. — Горемыка ты несчастный, и кто же это тебя надоумил писать, ай сам придумал?
Серёжка насупился. Он испугался и подумал, что зря рассказал старухе про письмо — теперь она ни за что не разрешит его положить в гроб к тётке.
— И где это письмо?
Серёжка молчал.
— Что же ты молчишь? Давай письмо, я его незаметно в гроб суну. Не бойся, никто не узнает!
Серёжка недоверчиво посмотрел в глаза бабушке.
— Не бойся, не бойся, дитятко, сделаю всё как надо.
Бабушка Фрося перекрестилась и взяла четвертушку бумаги из потных и грязных Серёжиных рук.
Перед тем, как накрыть гроб крышкой и начать вколачивать в него гвозди, один из копачей грубо подтолкнул Серёжку в спину.
— Чего стоишь, сияешь, как медный самовар? Иди с тёткой попрощайся, — выдохнул он едким вонючим перегаром.
Серёжка попятился назад, готовый расплакаться, он боялся покойников. Вступилась за него бабушка Фрося.
— Чего пужаешь дитёнка, непутёвая голова, — напустилась она на копача. — Видишь, он и так ни жив, ни мёртв стоит.
И пригорнула Серёжку к себе.
Серёжка уже знал, видел, как бабушка совала несколько минут назад под подушку в гроб к тётке его письмо, и теперь желал только одного: быстрее бы заколачивали этот гроб и засыпали землёй, чтобы письмо быстрее попало к его родителям.
Когда над тёткиной могилой поставили большой жёлтый деревянный крест, и все потихоньку потянулись с кладбища к поминальному столу, который был накрыт в их подворье, Серёжка стоял у могилки и думал: передала ли тётка письмо родителям? То-то они, поди, сейчас радуются за него! Ведь когда они погибли, Серёжка ещё в школу не ходил и писать не мог, а теперь.
— Папочка, мамочка, я вас очень люблю, — сказал Серёжка и впервые с момента тёткиной смерти заплакал. Плакал он долго, навзрыд: ему очень не хотелось в детский дом.
Никифор Петрович настоящий пасечник. Пасечник, можно сказать, с большой буквы. Прожил он уже семьдесят восемь лет, а бортничеством из них занимается уже все сорок пять. Кажется, о пчёлах он знает всё, а то и больше. Только зацепи, так он тебе такого о пчеле нарассказывает, да всё так интересно и ладно, что поневоле сам захочешь пасечником стать.
Вот сидит он у себя в садочке под июньским солнышком. Пчёлы носятся, как угорелые, а он подрёмывает на ослончике в соломенной шляпе, руки на колени положил, но одним глазом всё ж за процессом медоноса наблюдает.
— Бать, что ты тут сидишь?.. Жарковато, шёл бы отдохнул, — говорит ему сын Николай, с которым он доживает свой век.
— А мне не тяжело…
— Да всё равно пошёл бы, прилёг… А ты всё смотришь, смотришь — чего там смотреть?
— А вот смотрю, Николай, — лукаво улыбается одними глазами Никифор Петрович и тычет пальцем в улей, — видишь, во-о-он та пчела, гляжу — уже сто пятьдесят первый раз взяток в улей попёрла…
В школе выпускной вечер. После торжественной части традиционный праздничный ужин в школьной столовой, в котором принимают участие учителя, выпускники и их родители.
В разгар ужина родительское крыло, желая развлечь своих чад, наскоро приготовило номер художественной самодеятельности.
— Пётр Ильич Чайковский, — объявил ведущий. — «Танец маленьких лебедей»! Исполняет квартет родителей.
Баянист заиграл бессмертную мелодию из балета «Лебединое озеро», и на площадке появились, взявшись крест-накрест за руки, в импровизированных пачках «маленькие лебеди». Это были, все как один, рослые брюхастые мужчины. Они неуклюже топали ногами и двигались по площадке то влево, то вправо.
— Ого, а лебеди-то, видать, подращенные, — прозвучал на всю столовую чей-то восхищённый бас.
Деду Василию Ефремовичу семьдесят девять лет. Невестка Варя говорит ему:
— Тато, слышали, — дед Гаврюшка умер?
— Да ты что?.. Он же молодой!
— А сколько это ему лет?.. — глядя на отца, удивляется Варя.
— Да такой, как я…
На рынке, у лотков с рассадой, крутится девица из серии «всё на ней и всё при ней». Наклоняется над лотками, рассматривает аккуратно упакованную в пластмассовые стаканчики рассаду помидоров, перца, баклажанов. Всё бы ничего, да одета девица уж больно легко. Блузочка короткая, пуп не закрывает, от юбчонки одно подобие — только над рассадой в ней и наклоняться… Да уж…
За ней во все глаза наблюдает небритый мужчина, которому явно за шестьдесят. Одет он, скорее всего, в ту одежду, которую купил ещё при социализме. Поверх клетчатой рубашки накинут серый простецкий костюм, по которому полосочками течёт коричневая нитка, из того же материала брюки, заправленные в носки, а на ногах кеды, которых я не видел на людях около двадцати лет.
Девица, видимо, чувствует на себе пристальный взгляд мужчины, мельком поглядывает на него раз, два, а потом, не выдержав:
— Ну что ты на меня уставился, папаша?..
Мужчина, ни капли не смутившись:
— Заканчиваю тебя раздевать, дочка…
Сеня Финожкин был настоящим рыбаком-любителем. Азарта рыбацкого в нём на десятерых бы хватило, а умения, да можно сказать, мастерства и того более. Особенно ему хорошо удавалось ловить крупных голавлей. Да и другая рыба к нему на крючок прямо-таки сама шла. Бывало, сидит рядом с другими рыбаками — ни у кого не клюёт, а у него раз за разом, только успевает рыбёх-дурёх на кукан нанизывать. Мужики о нём так говорили: «Сенька лишь бы воду увидел, хоть в тазу, а уж рыбу он оттуда вытащит».
Жил он со своей женой Витой и трёхлетней дочкой Леночкой в общежитии. Рыбалку ставил превыше всех дел.
Утром, до работы — он на речке. В обед — поел, не поел — опять на речке. А уж после работы — до самой ночи рыбалка. И так с весны и до самой середины лета. И тут вдруг сильно задождило. Не вырваться на речку, хоть она и под боком.