Теперь, перейдя площадь Клиши, она наконец поворачивается спиной к восемнадцатому округу. Оставляет позади этот квартал, навсегда утонувший во тьме комендантского часа. Словно вовремя спрыгнула с тонущего корабля. Она не хочет думать об отце, потому что ощущает себя еще слишком близкой к этой черной и тихой зоне, откуда никто и никогда больше не сможет выйти. Ей же удалось спастись в последний момент.
Она уже не чувствует удушья, которое испытала в метро и только что на перекрестке Барбе - Рошуар, когда увидела неподвижно стоящих солдат и полицейских. Ей кажется, что улица впереди - это широкая лесная аллея, которая там вдали открывается на запад, на море, и ветер уже бросает ей в лицо мелкие брызги.
Когда она подходила к площади Звезды, начался дождь. Она встала под козырек какого-то подъезда на Тильзитской улице. На первом этаже соседнего здания - чайный салон под вывеской "Встреча". Она долго не решалась войти туда, из-за того что на ней были спортивное пальтишко и старый свитер.
Наконец зашла и села за столик в глубине зала. Клиентов в этот вечер немного. Она вздрагивает: пианист играет одну из мелодий "Венских вальсов". Официантка приносит ей чашку шоколада и миндальное печенье и как-то странно смотрит на нее. Ингрид вдруг задумывается, имеет ли она право находиться здесь. Быть может, несовершеннолетним без сопровождающих запрещен вход в этот чайный салон? И почему ей в голову пришло это выражение? Несовершеннолетние без сопровождающих. Ей шестнадцать, но выглядит она на двадцать. Она пытается разгрызть миндальное печенье, но оно слишком твердое, а шоколад такой бледный, почти лилового цвета. Да и вкус у него не шоколадный. Хватит ли ей пятидесяти франков, полученных за "Венские вальсы", чтобы уплатить по счету?
Когда чайный салон закроется, она снова окажется на улице, под дождем. И надо будет искать место, где пробыть до полуночи. А после, когда здесь настанет комендантский час? Ее охватывает паника. Она не подумала об этом, когда шла, прижимаясь к стенам домов, чтобы не попасть в другой комендантский час, тот, шестичасовой. За соседним столиком она заметила двух молодых людей. Один из них в светло-сером костюме. Румянец на щеках контрастирует с суровостью взгляда и тонкими губами. Эту жесткость взгляду придает бельмо на правом глазу. Белокурые волосы зачесаны назад. Другой брюнет в потрепанном твидовом пиджаке. Говорят они тихо. Она встретилась взглядом с брюнетом. Первый резким жестом открывает позолоченный портсигар, берет сигарету и прикуривает от такой же, как портсигар, позолоченной зажигалки. Кажется, он что-то объясняет брюнету. Иногда повышает голос, но музыка заглушает его слова. Брюнет слушает и время от времени кивает в знак согласия. Она еще раз встретилась взглядом с брюнетом, и он улыбнулся ей.
Выходя из чайного салона, блондин в светло-сером костюме небрежно махнул рукой брюнету. Тот остался один за столиком. Пианист по-прежнему играет мелодию из "Венских вальсов". Она боится, что салон вот-вот закроют.
Вокруг нее все вдруг поплыло. Она пытается победить нервную дрожь. Хватается пальцами за край стола и не отводит глаз от чашки шоколада и миндального печенья, которое так и не смогла съесть.
Брюнет встал и подошел к ней:
- Похоже, вы не очень хорошо себя чувствуете...
Он помогает ей встать. На улице они делают несколько шагов, и ей становится лучше. Он держит ее под руку.
- Я не дошла до дома... В восемнадцатый округ... Из-за комендантского часа...
Она проговорила все это очень быстро, словно хотела избавиться от какого-то груза. И вдруг начала плакать. Он сжал ее руку.
- Я живу совсем рядом... Пойдемте ко мне...
Они идут по кривой улочке. Темно почти так же, как тогда, когда она была на краю зоны комендантского часа и изо всех сил боролась с искушением сойти с тротуара девятого округа. Они переходят улицу, где фонари горят синим светом ночников.
- Что хорошего вы делаете в жизни?
Он задал этот вопрос очень ласково, хотел расположить ее к себе. Она перестала плакать, но слезы еще катились по подбородку.
- Я танцовщица.
Она смутилась, когда они прошли за решетчатые ворота и пересекли двор одного из больших особняков, выходящих на площадь Звезды. На третьем этаже он открыл дверь и пропустил ее вперед.
Люстры и лампы включены. Занавески задернуты, чтобы с улицы не было заметно света. Никогда в жизни она не видела таких больших комнат и таких высоких потолков. Они прошли прихожую, а потом комнату, где все стены заставлены полками со старинными книгами. В гостиной в камине догорали дрова. От поленьев почти ничего не осталось. Он предложил ей снять пальто и сесть на диванчик. В глубине гостиной в большой застекленной ротонде зимний сад.
- Можете позвонить домой.
Он поставил телефон возле нее на диванчик. Минуту она была в нерешительности. "Можете позвонить домой"... Она прекрасно помнила номер: Монмартр 33-83, это был телефон в кафе на первом этаже гостиницы. Ответит хозяин, если только он уже не закрыл кафе из-за комендантского часа. Дрожащим пальцем она набрала номер. Он склонился перед камином и ворошил кочергой угли.
- Не могли бы вы передать кое-что доктору Теирсену? - Ей пришлось не один раз повторить фамилию. - Доктору, который живет в гостинице... Да... Это его дочь... Скажите ему, что у меня все в порядке...
Она очень быстро положила трубку. Он сел рядом с ней на диванчик.
- Вы живете в гостинице?
- Да, с отцом.
Обе их комнатки легко уместились бы в углу этой гостиной. Она представляет себе входную дверь гостиницы, покрытую красным ковром винтовую лестницу, круто поднимающуюся на второй этаж. Направо по коридору номера три и пять. И эта гостиная, где она сидит сейчас, с шелковыми занавесками, деревянными панелями, люстрой, картинами и зимним садом... Неужели то и другое - в одном городе, или, может, это ей снится, как недавно в метро, когда ей представилось, будто она едет на бульвар Орнано в фиакре? А ведь отсюда до Орнано не больше десяти остановок на метро.
- А вы? Вы здесь живете один?
- Да.
Он удрученно пожал плечами, словно извиняясь.
Одна вещь вдруг пробудила у нее доверие к нему. Переставляя телефон с диванчика, он слишком резко нагнулся, и подкладка его твидового пиджака разорвалась. И еще она заметила, что на нем грубые ботинки. А один даже без шнурков.
Они поужинали на кухне, расположенной в самой глубине квартиры. Но есть-то было почти нечего. Потом вернулись в гостиную. Он сказал ей: вы переночуете здесь. И провел ее в соседнюю комнату. В слишком ярком свете люстры возвышалась кровать с шелковым балдахином на резных деревянных столбиках.
- Это была спальня моей матери...
Он заметил, что ее поразила и эта кровать с балдахином, и размеры комнаты, почти такой же большой, как гостиная.
- Она здесь больше не живет?
- Она умерла. - Ответ прозвучал так резко, что она растерялась. Он улыбнулся ей. - У меня уже довольно давно нет родителей. - Он прошелся по комнате, словно придирчиво осматривая ее... - Мне кажется, вам здесь будет не слишком уютно... Пожалуй, лучше вам спать в библиотеке.
Она опустила голову и не могла оторвать взгляда от грубого ботинка без шнурков, никак не сочетавшегося с кроватью под балдахином, люстрой, деревянными панелями и шелками.
В комнате, где все стены были сплошь уставлены книгами, которую они только что пересекли, когда шли из прихожей, он показал ей на диван:
- Сейчас дам вам постель.
Простыни были очень тонкие, розовато-желтоватые, а по краям подбиты кружевом. Еще он принес шерстяной шотландский плед и маленькую подушечку без наволочки.
- Это все, что я нашел. - Он словно бы извинялся. Она помогла ему постелить постель. - Надеюсь, вы не замерзнете... Отопление отключили...
Она сидела на краю дивана, а он - в старом кожаном кресле в углу библиотеки.
- Стало быть, вы танцовщица? - Казалось, он не очень-то верит в это. С улыбкой он смотрел на нее.
- Да. В театре "Шатле"... Я танцевала в "Венских вальсах". - Она говорила светским тоном.
- Я никогда не был в "Шатле"... Но схожу, чтобы посмотреть на вас...
- К несчастью, я не знаю, смогу ли еще там работать...
- Почему?
- Потому что у нас с отцом неприятности.
Она не решалась откровенничать с ним по поводу своего положения, хотя твидовая куртка с рваной подкладкой и ботинок без шнурков вселяли в нее уверенность. И потом, в его речи часто мелькали жаргонные словечки, никак не вязавшиеся с изысканностью и роскошью этой квартиры. Так что она даже засомневалась, действительно ли он здесь живет. Но на одной из полок в библиотеке она увидела фотографию, на которой он, еще подростком, снят с очень элегантной женщиной, должно быть, матерью.
Он ушел, пожелав ей спокойной ночи и сказав, что на завтрак она сможет выпить настоящего, хорошего кофе. Она осталась одна в этой комнате, ей странно, что она тут, на чужом диване. Свет она не гасит. Погасит, если почувствует, что скоро уснет, но не сейчас. Она боится темноты из-за сегодняшнего комендантского часа в восемнадцатом округе - темноты, напоминающей ей об отце и о гостинице на бульваре Орнано. И как же спокойно становится на душе, когда смотришь на полки с книгами, на лампу из опалового стекла, стоящую на одноногом столике, на шелковые занавески, большой письменный стол в стиле Людовика XV возле окна, когда чувствуешь кожей свежесть и легкость тончайшего белья... Она не сказала ему всей правды. Во-первых, соврала, что ей девятнадцать лет. А потом, ведь на самом-то деле она не танцовщица в "Шатле". Затем, она сказала, что ее отец - австрийский врач, эмигрировавший во Францию до войны и работавший в клинике в Отейе. Но главного-то не коснулась. Только добавила, что они живут в этой гостинице временно, пока отец не подыщет новую квартиру. К тому же она не призналась, что нарочно пропустила время, когда начинался комендантский час, чтобы не возвращаться на бульвар Орнано. В другое время в ее поступке никто не усмотрел бы ничего особенного - обычное дело для девушки ее возраста: попросту сбежала из дому.