Аннушка едва удерживала лом. Давно стемнело, улица была совсем пустынна. Только они, темные фигуры, расставленные на мостовой через равные промежутки, скалывали лед. Еще долго будут скалывать. Конвоир объявил, что их не вернут в гетто до тех пор, пока не очистят всю улицу и две соседних. Сил уже совсем нет… Мгновеньями Аннушке казалось, что все — больше ей этот тяжеленный лом не поднять. А если лишь немного приподнять его, лед не откалывается, даже не крошится, и приходится долбить несколько раз по одному и тому же месту. Это еще хуже, — плечи одеревенели и очень болят. Но она все-таки поднимает его. Опускает и снова должна поднять…
Главное — удержать его в руках. Без него она, наверно, тоже упадет. А может быть, самой… Уже в который раз мелькнуло искушение разжать пальцы. Лом упадет, и она тоже… Отползет в сторонку и ляжет на тротуаре, у стены какого-нибудь дома. Так хочется полежать…
Нельзя. В того, кто на работе падает, конвоир стреляет. Прямо в голову. А она должна, она обязательно должна дожить до послезавтра и доплестись до того подвала, где Даня, Яник, дети…
Почему-то кажется, что это будет очень нескоро. Что еще целую вечность придется так вот поднимать и опускать этот невыносимо тяжелый лом. А ночью спать на опустевшей подстилке.
Где взять силы? Даня сказал бы — в надежде. И был бы прав. Ведь уже послезавтра, как раз в это время, нет, немного позже, когда их поведут с работы, она сорвет с пальто звезды…
Все равно, и без звезд могут узнать.
Она не должна выглядеть усталой, чтобы ничем не отличаться от других, городских, женщин, которые не кололи целый день лед, ходят по тротуару, а главное, идут домой.
Сегодня надо отрепетировать эту походку. На обратном пути. Кончится же когда-нибудь это туканье ломом — она попробует не шаркать ногами, а поднимать их. Обязательно поднимать. И так до самого гетто. Там она сразу ляжет. Не только, чтобы набраться сил, но и чтобы никто не завел разговора о том, где Даня, Яник, его родители. Марк говорил, что мадам Ревекка ему угрожала. Может быть. Все теперь может быть…
Якубовичи угрожать не будут. И Шустеры не будут. Но попросить, чтобы она взяла с собой хотя бы одного их ребенка, могут.
Господи, да будь это возможно, она бы сама им предложила. Но Даня же обещал той доброй женщине, что придет только одна их семья.
Кто мог подумать, что мадам Ревекка так напугает Марка. Места там, наверно, хватит, к тесноте уже привыкли, но еще один рот… И так их ждет голод. Такой голод, что геттовская норма покажется изобилием.
Нет, Шустеры тоже просить не будут. Не могут родители выбрать, которого именно из пятерых детей спасать. Не могут. Дай Бог здоровья и долгих лет жизни их спасительнице за то, что разрешила прийти в подвал всем. Если там на самом деле относительно надежно и их не обнаружат, Яник не останется сиротой. Когда Даня рассказывал, как он на фабрике заговаривает с женщинами насчет Яника, и ей очень хотелось, чтобы какая-нибудь добрая душа согласилась взять его, неотступно была и тревога — как же он, совсем еще маленький, будет один? И потом, после войны — один. Всю жизнь сирота. Дане она этого не говорила. Все-таки хоть и сиротой, а будет жить. А чтобы всем спастись… Об этом только в самые первые дни мечтала. Что Даня, когда их ведут на работу, увидит кого-нибудь из своих старых берлинских знакомых. И что тот, даже если в офицерской форме, не отвернется. Наоборот, спросит, где Даня работает, и придет к нему на фабрику. Скажет бригадиру, чтобы давал Дане только легкую работу. А узнав, что творится в гетто, пообещает им помочь. Правда, когда она рассказала об этом Дане, он только покачал головой: «Нереально».
На самом деле нереально. Если здесь и оказался бы кто-нибудь из его давних знакомых, кто знает, кем он стал? А вот малознакомая женщина… Честно говоря, пока Даня туда не ушел, не верилось… Но теперь она верит. Должна верить, что он там. И Яник там. И Виктор с Алиной, и Нойменька. Сегодня, Бог даст, Боря пойдет. Может быть, как раз сейчас он туда идет.
Она даже оглянулась. Хотя знала — он не должен тут проходить, ему совсем в другую сторону. Оказывается, на улице — ни одного прохожего. Скоро комендантский час, и люди заранее поспешили домой.
Понимают ли они, как хорошо, что им есть куда спешить?
Она снова оглянулась. На тротуарах до самой Ратуши — никого.
Значит, и там, где теперь идет Боренька, — никого. А когда на совсем пустой улице всего один человек, это особенно бросается в глаза. И патруль может его остановить. Боренька, конечно, объяснит — немецкий он, спасибо Дане, знает, — что документы забыл дома. Но ему не поверят. Начнут обыскивать. Найдут в кармане геттовский «аусвайс». И желтые звезды, которые сорвал с пальто. Не догадался выбросить. Только бы не велели еще и пальто снять. На свитере-то звезды остались… Как же она не подумала об этом, не предупредила, чтобы их тоже отпорол. Мог бы перед самым концом работы надрезать, а когда будет надевать пальто, сорвать. И главное, чтобы сразу выбросил. Господи, почему она его не предупредила? Пусть был бы недоволен. «Мама, ты все забываешь, что я уже давно не маленький». Но все-таки послушался бы.
Она опять незаметно оглянулась по сторонам. Пусто…
Знать бы, по какой он теперь улице идет. Мысленно идти с ним рядом, вдвоем со старой матерью не так опасно.
Но она здесь, а он идет один. На всей пустой улице один. Высокий, стройный. Идет спокойно, будто ему не грозит никакой опасности, и не боится он их. Даже презирает. Потому что «с исторической точки зрения»…
Он прав. Со всех точек зрения. Беда только в том, что эти нелюди с историческими примерами, видно, не очень знакомы. Зато презрение к себе сразу почувствуют. И совсем озвереют.
Господи, пусть Боренька их не встретит! Пусть они идут по другой улице!
Когда Виктор уносил Яника, у нее не было такого страха. И вчера, когда Нойменька ушла, ни о чем плохом не думала. Почему же сегодня?..
Конвоир ее стукнул, и она спохватилась, что отстала от соседок. На целый островок неотбитого льда отстала. Она принялась их догонять.
Она стерпит. И что еще раз ударил — стерпит. Лишь бы с Боренькой ничего не случилось. Только бы его не задержали…