- Пойдем на Марсово поле, - внезапно сказал Костя. Вид у него был такой, будто он, по меньшей мере, приглашал Юру подраться. У них в школе это было принято - такие вот, без предисловий, вызовы на поединки.
- Зачем? - удивился Юра.
- Нужно.
- Нужно так нужно. Пойдем. Отказываться от вызовов у них было не принято.
Костя шел, преодолевая смутное чувство тоски. Он, кажется, жалел, что позвал Юру. Эх, не надо было! Пока он сомневался, они уже пришли.
- Ну, что? - спросил Юра. - На каком оружии? На кулачках или на ножичках?
Костя не понял.
- Драться ты меня, что ли, сюда привел? Нашел место, - сказал Юра.
- Да что ты. Драться! Мне это и в голову не приходило.
- За каким же чертом?
- Читай.
Костя повел Юру, и они вдвоем, как когда-то Костя с мамой, как когда-то Костя один, пошли вдоль восьми камней, читая надпись на каждом...
Неужели Юра не поймет, зачем он его сюда привел? Нет, конечно, поймет. Вот он стоит и читает, внимательно, молча, водя глазами по строкам, останавливаясь на тех, что крупнее, возвращаясь к началу, снова читая все до конца...
Ветер треплет упрямый Юрин чуб, плотно сложены упрямые Юрины губы. Юра читает, работая лицом, и снаружи видно, как волнами ходят в нем строки:
по воле тиранов
друг друга терзали
народы
ты встал трудовой
Петербург
и первый начал войну
ВСЕХ УГНЕТЕННЫХ
против всех угнетателей
чтоб тем убить
самое семя войны
Вот и все восемь камней. Все прочтено.
- А знаешь, кто это писал? - спросил Юра.
- Не знаю. А ты?
- А я знаю. Раньше тоже не знал, а теперь знаю. Это писал Васисуалий Лоханкин. Тот же стиль:
Волчица ты. Тебя я презираю.
К любовнику уходишь от меня...
Костя неожиданно ударил Юру по лицу. Тот резко мотнул головой и уронил портфель. Лицо его бледнело, но он молчал. Костя с ужасом следил, как вместе с бледностью на лице проступало понимание, и наконец Юра понял. Он подобрал портфель и, не оглядываясь, пошел прочь.
Костя остался один. Не помня себя, он стукнулся лбом о шершавый гранит. Что он сделал? Юру, единственного друга... Но он же не мог иначе! Или мог? Или должен был?
Никогда еще его душу не тянуло так в разные стороны. Казалось, слышно было, как она трещала, разрываясь. Справедливость и верность. Где была справедливость? Где была верность? Он один, смертельно один.
Весь этот вечер Костя шатался по городу - взлохмаченный, дикий, потеряв где-то шапку, размахивая портфелем, время от времени ударяя им о стенки. Он думал и не мог свести концы с концами.
Уже около двенадцати он позвонил у Юриной двери. Юра еще не спал.
- Прости меня, - сказал Костя.
- Пустяки, проходи.
Юрина мать уже спала. Они сидели на сундуке в передней, говорили шепотом и не могли наговориться.
- Видишь ли, я много думал об этих вещах, - говорил Юра, - и пришел к выводу, что ни из чего не нужно делать фетиша. Я - человек по природе нерелигиозный. Ты - наоборот. Родись ты до революции, ты был бы монахом. Кстати, откуда такая формулировка: "родись ты"? Да, вспомнил. Это Суворов. "Родись я Цезарем, я был бы горд, но избежал бы его пороков".
- Родись я до революции, я был бы революционером, - отвечал Костя.
- Ну, это как сказать. Родись ты у своих родителей, ты покорно стал бы революционером. Родись ты в религиозной семье, ты стал бы монахом. Тебе свойственно без критики принимать то, чему тебя учат.
- Ну а ты? Кем бы ты был, родись ты до революции?
- Родись я до революции, я был бы собой - таким, как сейчас.
- Неверно, Юра, - скромно возражал Костя, - неужели для тебя ничего не значит то, что сейчас происходит?
- Значит, но не больше, чем внешняя обстановка. Не позволю же я обоям формировать мою душу.
- Обои! Это все для тебя - обои?!
- Надо быть объективным. Люди более или менее везде и всегда одинаковы. Легковерие - один из самых распространенных пороков. Говори человеку по сто раз в день, что он - самый умный, самый счастливый, что страна у него самая прекрасная, а руководители - самые великие, и он поверит. Читал Киплинга, "Книгу Джунглей"?
- Угу.
- Конечно, читал, но не вдумывался. Тебя там занимали, как любого мальчишку, приключения Маугли, Шер-Хана, Балу. А хорошо ли ты вдумался в Бандар-Лог?