"Вот тебе и дружба, - подумал Костя. - Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел".
- На чем же мы остановились?
- Преобразование Фурье входного сигнала...
- Ага: преобразование Фурье входного сигнала...
- Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, - сказал Юра, глядя на часы.
- А в чем дело?
- Есть надобность.
- Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?
- Ну, на свидание.
"Этого нужно было ожидать, - думал Костя по дороге домой, - да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно".
"Домой, домой, - думал еще Костя, - много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом".
Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.
Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето - и уже зима. Даже газету - стыдно сказать! - прочесть некогда.
Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире?
Крупный заголовок бросился ему в глаза:
"ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ
АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ
ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ!"
Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи... В другом мире. Дальше, чем на Луне. "Космополитизм, - прочел он, это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры".
Театральные критики... Есть же такая прослойка общества. Ни одного, кажется, не встречал. Да и где? В театре и то не был года два. Надо будет сводить Надюшу. Не пойдет, пожалуй. Очень уж заметно, что в ней - маленький. Мальчик, я почему-то в это верю...
"...Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское..."
Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему - и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт - и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся - пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.
"...Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством..." Это - уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Фу-ты, черт, ерунда какая.
В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.
- Россия - родина приоритета, - сказал один.
Великолепно! Расскажу Надюше.
А Юра-то. На свидание пошел...
* * *
Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.
"Только бы кто-нибудь из наших не сел, - подумал он, - начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки..."
Никто из "наших" не сел.
Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.
Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.
"Боюсь я, что ли? - спросил он себя и ответил: - Боюсь".
- Улица Воинова, - закричала кондукторша. Тоже счастливая - едет дальше!
Он встал и боком, неохотно прошел к выходу. На улице морозный туман.
- Знойко, - сказала кондукторша и улыбнулась. Он засунул руки в карманы и шагнул в мороз, вобрав голову в плечи.
"...Боюсь, определенно боюсь. Я трус? До сих пор не знал. Считал себя даже храбрым. На фронте... Да что на фронте? Там не страшно. Дело делаешь, кругом - друзья. А это..."
Вот и дом. Единственный в городе дом, который все знают. БОЛЬШОЙ ДОМ. "Большой" - не прилагательное. Мало ли их, просто больших. Существительное: "Большой дом". Скажи так, и каждый вздрогнет.
Гладкая гранитная стена Большого дома вертикально поднималась прямо на асфальте. Без цоколя. Высоко над головой - окна первого этажа, а под ними стена, отвесная. Любопытно, у других домов тоже так?
Он поглядел на противоположную сторону. Там стояли дома - милые, простые, скромные, как свечки. И у каждого - цоколь, хоть небольшой, а цоколь. Как же так - прямо из асфальта? Какое-то приличие было тут нарушено...
Он шел рядом с Большим домом, и дом виделся ему большим кораблем, жестоко рассекающим асфальтовую воду.
Он вошел в тяжелую дверь. Бюро пропусков: полукруглые окошки, тишина. Люди кругом - больше женщины, заплаканные. Он и сам-то, верно, хорош. Только что не заплаканный.
Он просунул в окошко повестку. Безлицый сержант - видны только плечи и руки - молча выложил пропуск. "Комната 235. К майору Авдеенко". Опять к нему!
Кабинет майора Авдеенко был мрачен. Обитые коричневым гранитолем, даже на вид холодные кресла. Диван с лицом дота. Стены - землисто-желтые. Большой портрет Сталина, маршальские звезды. Над столом - картина, верно, трофейная, в аляповатой золотой раме. На картине - натюрморт: яблоки, виноград, битые зайцы.
Майор Авдеенко не поднял, глаз, только сказал: "Садитесь". Юра сел в кресло. Так и есть - холодное. На голом письменном столе бронзовая девушка, тоже голая, держала зеленый абажур, зябко сжав длинные, округлые ноги.
Майор не поднимал глаз и что-то писал, шевеля губами. Это был еще не старый человек, круглый, свежий, с небольшой лысиной. Когда он заговорит?
Зазвонил телефон.
- Майор Авдеенко на проводе. Так точно. Слушаю вас, товарищ полковник. Так точно, была такая. Пока что отказывается давать показания. Думаю, справимся. Есть, товарищ полковник. Учтем.