- Ты думаешь... - Костя побледнел. - Не может быть!
- Типичная позиция идиота. Отрицать очевидное.
* * *
Не может быть!
Он сидел в библиотеке над подшивками газет. Милая беленькая девушка хозяйка абонемента - уже несколько раз проходила мимо. Читателю дурно? Может, воды ему дать? Нет, неудобно, пальцем в небо попадешь. А читатель все сидел и листал ломкие шуршащие листы. В сущности, он уже это читал - но не понял. О, идиот!
Белинский! Знал бы он, бедный Белинский, во что превратят его имя благодарные потомки. Имя-плеть.
"...С небывалой силой звучат в наши дни слова Белинского:
"Признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве... Космополит есть какое-то ложное, бессмысленное, страшное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак, недостойный называться священным именем человека"..."
И вот - бредут по страницам бледные, туманные призраки, потерявшие имя человека. Борщаговский, Гурвич, Вайсфельд, Хольцман, Житомирский, Мазель, Герцович, Гальперин, Кац, Шнеерсон и прочие, и прочие...
Витиеватая, цветистая ругань.
"...Известный космополит Борщаговский выступил с блудливым докладом..."
"... Модель доходил до чудовищного утверждения, будто эстетствующий космополит, выродок в искусстве Мейерхольд является крупным деятелем советского театра..."
"...Отщепенец Березарк, известный отрицательным отношением к пьесе Ромашова "Великая сила"..."
- Читальня закрывается, - сказала беленькая девушка, - завтра приходите.
Нет, с него довольно! Все понял. Домой, только домой!
* * *
- Надюша, родная.
- Костя, что с тобой?
- Дай тебя обнять.
Он нагнулся, обнял ее и отчаянно поцеловал. Милая! Как она трогательно становилась теперь боком, чтобы он не чувствовал ее живот. Глупая! Он опустился на колени, обнял их, а к животу прижался лицом.
- Костя, дорогой, с тобой что-то случилось, плохое.
- Я просто сидел в библиотеке и читал газеты.
- А, понимаю. Ну, встань. Сядем поговорим. Они сели. Костя укусил кулак.
- А я-то, слепец, идиот, ничего не понимал!
- Нет, я понимала.
- Как же можно жить тогда? Ты мне скажи, Надюша, как можно жить?
- Костя, милый мой. На свете бывает разное. И страшное тоже бывает. Разве мы с тобой не видели самого страшного? И смотри - мы живы, мы вместе. И он - с нами. Родится - маленький, смешной... Начнет говорить, ходить... А когда-нибудь про наше время скажут: свежо предание...
- Ого, Надюша, оказывается, ты умеешь произносить длинные речи!
- А как же. Иди сюда, милый.
* * *
Удивительное существо Надюша! С кем только она не дружит. Например, с Мишей, водопроводчиком.
Тот уже несколько лет - с самой войны - работает при домоуправлении: грязный малый лет сорока, почти всегда пьян, перед каждым праздником ходит по квартирам выпрашивать на пол-литра. Много лет знает его Костя, а никогда к нему не присматривался, даже когда, конфузясь, давал ему на чай. А теперь Миша сидит за столом, пьет чай и откровенничает:
- Надежда Алексеевна. Жизнь моя - сплошной казус и круговорот. Круговорот и казус...
Надюша слушает, и в самом деле ей интересно. А однажды Костя пришел домой и застал там Юрину жену.Леониллу Илларионовну. Она сидела не на стуле, а как бы при стуле, похожая на сову: настороже, выпрямившись, широко открыв круглые глаза. Гражданская одежда ее не красила: черное платье, несвежий воротничок, на коленях пепел. Увидев Костю, она заторопилась.
- Господь с вами, будьте здоровы, - клюнула Надюшу в лоб и ушла.
- Зачем она приходила? - спросил Костя.
- Просто так. Ты не думай, она хорошая.
- Возможно. Только зачем она так вертит шеей?
- Наблюдает. Она внимательная.
* * *
Несколько дней спустя Косте самому пришлось признать: она хорошая.
Дело было ночью. Надюша его разбудила:
- Костя, вставай. Ольга Федоровна отравилась.
- Чем?
- Не знаю. Иван Филимонович постучал, говорит: отравилась. Идем туда.
В комнате был беспорядок, на кровати, вся лиловая, лежала Ольга Федоровна, изо рта у нее пузырилась серая пена. Иван Филимонович, помятый и растерянный, в плохо застегнутых брюках, суетился у кровати, переставляя с места на место маленькие ноги в голубых носках. На тумбочке, на столе, на кровати - всюду валялись пустые пузырьки с красными этикетками: "наружное".
- Что она выпила? - спросил Костя.
- Не знаю, - сказал, ломая руки, Иван Филимонович. - Вероятно, все, что в доме было наружного. Я ей физически не изменял.
Ольга Федоровна сипела, закатив глаза.