Меня всегда интересовали внутренняя суть вещей и явлений, новые языки и необычные люди. Я относился ко всему с интересом, но без должной деликатности, главным для меня было проникнуть в сердцевину предмета или человеческой души и разобраться в ней, как охотник разбирается в запутанных следах хитрого зверя. Если меня привлекала вера – я должен был понять, что лежит в основе ее – страх, незнание или привычка, привитая старшими поколениями; если меня притягивал какой-то человек – я не успокаивался, пока не раскрывал мельчайшие механизмы, приводившие одностороннее притяжение в действие. И, теперь все чаще я успокаивался лишь тогда, когда раздражающее наречие чужеземца становилось приятно убаюкивающим, словно колыбельная песня матери, а чувства заинтересовавшего меня человека превращались в податливое лыко. Меня не любили за дотошную назойливость, за возможность оказаться податливым материалом для возведения чего-то неведомого, опасного, оскверняющего, а Пелгусий даже считал мою страсть к неограниченному никакими рамками познанию вредной для устоявшегося уклада славянской жизни.
Докапываясь до сокровенных тайников человеческой души, я сталкивался и с ее благородством, и с бездной пороков, прикрытых учтивостью, лестью и добропорядочностью. Со временем меня перестало волновать и то и другое, и ко всем проявлениям людской сущности я стал относиться и без распаленного зуда нетерпимости, и без рабского унижающего благоволенья.
«Человек, что огонь, – говорил Пелгусий, – может согреть, а может обжечь». – Так-то оно так, но вот что регулирует это пламя – Пелгусий или не знал, или не хотел делиться своим знанием.
Что ж, когда шестеро варягов откликнулись на призыв юного Олега, я уже не хуже старого волхва разбирался в хитросплетениях человеческих характеров и без труда читал книгу жизни по морщинистым лицам.
Свенельд среди прибывших воинов был самый загадочный и незаурядный, но я сразу же почувствовал его неоспоримое превосходство над моими навыками и знаниями, и, с сожалением, ощутил тщетность своих попыток распознать его тайну. Я испугался внутреннего противостояния с ним, что со мной случилось впервые, и мне даже не пришлось укрощать свою страсть к исследованию человеческих судеб.
Рюрик представлял собой кладезь разнообразных достоинств и недостатков, постепенно выплескивающихся наружу по мере моего наблюдения за ним. Я рассмотрел бесчисленное количество пока не затронутых, а, значит, и неведомо как звучащих струн его души – и мне стало ясно, что я привязан к нему прочнее, чем Пелгусий к безмолвным идолам.
Что же касается Синеуса и Трувора, посланных вместе со мной за варяжскими дружинами, то они представлялись мне одноцветными осколками в мозаике заморского мира, одноликой тенью старшего брата.
За время плавания мне удалось выведать у Трувора, наиболее открытого из варягов, историю рода Рюрика. Синеус же почти все время молчаливо сидел у кормила, тут же засыпая в редкие минуты отдыха, и все же через третью ночь, подмешав в воду бесследно растворяющийся, безвкусный порошок, позаимствованный у Пелгусия, я попытался вызвать его на откровенность.
– Куда мы плывем, Синеус?
– Мы должны найти остров.
– Он же исчез, и искать его бесполезно.
– Я говорю не о нем.
– Послушай, Синеус, я должен знать, что мы ищем, у нас общая цель, и, мы одно целое, как две руки у человека!
– Пожалуй, ты прав!
– Так куда же мы плывем?
– Даже Трувор не знает куда.
– Ты хочешь, чтобы я подозвал его к нам?
– Нет.
Я стал сомневаться в действии расслабляющего порошка Пелгусия – нервы бессменного кормчего были измотаны до предела, но снадобье оказалось бессильно перед человеческой волей, взявшей вверх над усталостью и помутнением рассудка. Но все же плотина недоверия была прорванана следующий день, когда солнце зашло за тучи, и катящиеся навстречу нам волны стали вырастать до устрашающих размеров.
– Много лет назад, когда Трувор только-только был опоясан мечом, наш остров затрясло, и южная равнинная часть его, на которой находились скромные посевы ржи, ранее отрезанная от остальной суши неглубокой трещиной, на глубину длины стрелы ушла под воду. – Рассказывая, Синеус не отрывал взгляда от разбушевавшихся волн. – Мы остались без хлеба, рыба как заколдованная обходила нас стороной – угроза голода нависла над истощенным родом. Отец Рюрика, взяв с собой несколько воинов, среди них Рюрика, Свенельда и меня, загрузил ладью добычей, захваченной в последнем походе, и отправился по одному ему известному пути к крупному варяжскому поселению.
– Как оно выглядело?
– По-моему, это был крупный остров, место сбора драккеров для далеких совместных походов. Мы не увидели ни стен, ни башен, как в южных городах, но дымки от очагов простирались до самого горизонта.
– Что еще запомнилось тебе?
– Ничего. На сушу отец Рюрика выбрался в одиночестве, он же привел людей, которые выгрузили привезенные нами трофеи в обмен на сотни мешков зерна.
– И ты думаешь найти варяжский остров спустя десяток лет?
– Когда мы отчалили от родного берега, Свенельд, оказавшийся рядом со мной, прошептал прямо в ухо: «запоминай и будь внимателен». С тех пор и без его напоминаний я ни разу не сбился с пути.
– Он очень предусмотрительный ваш Свенельд! – укол сожаления о недоступности Свенельда ужалил мое сердце, но боль тут же улетучилась, едва я вспомнил о Рюрике. – Язык жителей острова был вам понятен?
– Мы слышали лишь несколько фраз, они были понятны, хотя отдельные звуки и резали слух.
– Ни разу впоследствии вы не встречались с другими варягами?
– Нет.
Нас бросало по волнам, словно щепку, то вверх, то вниз, желудок выворачивало наизнанку, а тело на гребне волн становилось тщедушным и невесомым. Но стихия шторма, бушующая неподвластно человеческому разуму, не ужасала, а притягивала своим необъятным и всепоглощающим могуществом. Наши спутники, за исключением Трувора, обессилев от качки, уже не подчинялись призывам медного диска и бросили весла, скорчившись на гребных лавках то ли от желудочных колик, то ли от предчувствия неминуемой смерти. Синеус стоял на корме ладьи и, продолжая управлять ею, пытался держать курс поперек накатывавшимся волнам, видя в своем упорстве единственный шанс для спасения. Я постоянно держался рядом с кормчим, и странно, что в ревущем море мы с ним прекрасно слышали и понимали друг друга. Именно с тех пор Синеус стал относится ко мне без маниакальной подозрительности, а я признался, что ошибался, считая его недостойным моего исследования.
– Мы погибнем?
– Не знаю, Один разгневался за мое отступничество, а ваши боги пока мне не помогают.
– Я никогда не думал, что сгину в соленых волнах.
– Мы почти достигли цели, но сейчас надо не дать буре отправить нас на дно. Растолкай их, – Синеус кивком головы указал на русичей, – пусть вычерпывают воду.
Весь день волны старались перевернуть ладью, но к вечеру пенные завитушки на их гребнях исчезли, и буря перестала казаться страшной и непреодолимой. Мы все почувствовали перемену в характере стихии – ладья теперь не возносилась, словно утка с гребня на гребень, а острым носом разрезала успокаивающиеся волны. Ночь вызвездила щедрым урожаем и помогла нам не сбиться с правильного курса, но Синеус по-прежнему выглядел удрученным и мрачным. Теперь он нуждался в общении со мной, томясь сомнениями, терзавшими его душу с начала нежданного путешествия, и только варяжская натура не позволяла ему первому продолжить доверительную беседу, начавшуюся во время бури.
– Что мучает тебя, Синеус? Большие волны вернутся?
– Нет, шторм заканчивается.
– Тогда что же?
– Я не знаю, как нас встретят. Мой брат сомневался в успехе, раз послал тебя вместе с нами.
– Думаешь, золота и мехов не хватит, чтобы нанять варягов?
– Золото – не все для варяга, хотя, наверное, ты знаешь о моем народе больше, чем я. Наш род – изгой, наши корни подрублены – боюсь в своей стране – мы чужаки. И – меня смущает кольцо…
– Расскажи мне о нем. Не беспокойся, Рюрик обещал, что тайн от меня у вас быть не должно.
– Да, он советовал во всем опираться на твою помощь. Что тебя интересует?
– Я слышал, что кольцо раньше принадлежало Меру, знаю, как оно попало к Рюрику, но в чем его значимость, почему оно смущает тебя, и ты открыто не носишь его на своей руке?
Синеус вынул из-за голенища сапога, сшитого из телячьей кожи, кусочек холщовой ткани, аккуратно развернул его и протянул мне узенькое золотое колечко, по всему ободку которого причудливыми, не встречавшимися мне ранее письменами были выгравированы два коротких слова.
– Отец Мергуса был знатным конунгом, а кольцо – знак княжеской власти. Но у Мергуса осталось много влиятельных врагов, и носить его напоказ – по крайней мере, не разумно.
– Не думаю. Опасностей нам хватит и без него, а с ним мы вызовем дополнительный интерес, а возможно и доверие. Надень его, Синеус.
Варяг согласился со мной, и остаток ночи спал как убитый, положив под щеку широкую ладонь с узловатыми пальцами, на одном из которых теперь было надето кольцо Мергуса.
Утром очертания берега вызвали в нас и неподдельную радость, и растущую настороженность.
Города, как такового действительно не было, но среди непритязательных жилищ, выложенных из крупных неотесанных камней, высился просторный замок, в котором при желании разместились бы десятки семей. Он не был достаточно укреплен на случай осады или штурма, служив в первую очередь надежной защитой от шквальных ветров и людского любопытства.
Мы без помех выбрались на берег, никто не вышел нам навстречу, хотя я физически всей кожей ощущал, что наше появление не прошло незамеченным, и за нами постоянно следят несколько внимательных пар глаз. От такого приема мы растерялись больше, чем от неприкрытой враждебности или недоверия, которые готовились встретить в варяжской земле. Нам с Синеусом ничего не оставалось, как оставить ладью под присмотром Трувора и двинуться к открытым воротам замка.
Мы миновали несколько выложенных из камня строений, из которых слышались в основном мужские голоса, и по-прежнему, не встретив никого на своем пути, кроме двух полуголых, оборванных подростков, не обративших на нас внимания, приблизились к распахнутым створкам деревянных ворот. Но ворота со скрипом захлопнулись перед нашим носом, и мы не решились настаивать на вторжении, понимая, что нас намеренно не хотят впускать внутрь замка.
Несколько следующих дней и ночей мы провели в своей ладье, ставшей для нас, таким образом, родным домом не только во время плавания.
Конечно же, нам пришлось общаться с обитателями поселка, покупать у них необходимую скудную пищу, пополнять запасы пресной воды, но узнать что-либо ценное не удавалось – негласный сговор скрытности и неопределенности витал над нами, пока ворота замка, к которым мы подходили по несколько раз за день, издевательски захлопывались перед нами.
Вскоре рядом с нашей ладьей причалил драккар с молчаливыми гребцами, которые беззастенчиво разглядывали содержимое соседней лодки и с видимым усилием вслушивались в наши приглушенные фразы. Напряжение, висевшее над нами, словно туча во время недавнего шторма, сгущалось с каждым днем, а нам оставалось лишь ждать и надеяться, что оно, как и морская буря, без жертв разомкнет свое затянувшееся объятье. Но получилось все по-другому.
Очередная порция воды в кожаных мешках стала подходить к концу, и Трувор с двумя войнами отправился к колодцу, находившемуся в глубине поселка. Ничего не предвещало опасности – дорога была знакома, колодцем мы пользовались не первый раз, варяги уклонялись от лишних встреч с нами. Но возвратился Трувор раньше времени, без спутников, с глубокой резаной раной в левом боку. Нападение было подлым и предательским, причем явно имело целью похищение моих соплеменников. Трувор, единственный из посланных за водой, имел с собой оружие, и, хотя его жизни ничто не угрожало, не мог оказаться безучастным свидетелем дерзкого похищения. В результате короткой схватки он ранил двоих из нападавших, но и сам пропустил искусный удар мечом, вынудивший его больше думать о собственном спасении, чем о выручке попавших в беду русичей.
– Синеус, их было много, и они выскакивали из засады, словно камни из пращи, – оправдывался младший брат перед старшим, пока я промывал его рану чистым раствором, настоянным на корнях зверобоя, а затем заливал ее барсучьим жиром.
– Я верю – ты сделал все, что мог.
– Брат, я не покинул поле боя – они исчезли так же внезапно, как и появились
– Ты серьезно ранил нескольких из них?
– Я думаю, им не выжить.
Рана Трувора была тяжелой, но не смертельной. Ему требовался постоянный уход и длительный покой.
Остаток дня сжался в сплошной сгусток ожидания повторного нападения, и я опять убедился в потрясающей способности Свенельда разбираться в людях: отобранные им для нашего плавания воины в этот угнетающий вечер готовились к смерти с потрясающим спокойствием. Я видел, как кто-то смазывал ядом наконечники стрел, кто-то точил меч, а кто-то просто задумчиво поглаживал костяную рукоятку преданного ножа. Ждать кровавой смертельной схватки со свирепым, но реальным врагом было проще, чем бороться с разбушевавшейся природной стихией.
Синеус дождался, когда Трувор смежил подергивающиеся веки и без расспросов первым вступил в беседу.
– Если не умрем до утра – снова подойдем к воротам, и я достучусь до всех ушей в замке.
– Думаю, завтра мы познакомимся с его хозяевами.
– Считаешь, они выведали все возможное и готовы к встрече?
– Может так, а может, ждали кого-то более могущественного, чтобы решить нашу участь.
– В любом случае нам вовремя не вернуться к Рюрику. Даже если мы выполним его наказ, рана Трувора задержит нас здесь.
– Не волнуйся, князь и Свенельд сумеют какое-то время продержаться и без варяжской помощи. Главное нанять дружину.
– Боюсь, если завтра нас и примут в замке, кровной мести все равно не избежать.
– Они могли бы легко убить Трувора, но оставили его в живых, – какие-то более существенные цели берут вверх.
– Интересно, какие…
– Скоро узнаем.
– На чем основывается твоя убежденность, Щепа?
Я ничего не ответил Синеусу, неопределенно пожав плечами, на которые навалилась чисто физическая усталость. Привыкнув всю жизнь к беспрекословному подчинению старшим, брат Рюрика мучительно принимал собственные решения и, хотя сомнения не отражались на его лице, волны нерешительности накатывались и на окружающих, вызывая озноб от заразительной липучей мнительности. Синеус был полезен и незаменим для выполнения чужой воли, он долбил порученное ему дело упрямо и методично, как дятел долбит больной ствол, пока не добивался своего, гордясь сознанием выполненного долга. Но, если поставленная задача требовала непредусмотренных Рюриком шагов, связанных с малейшим риском, его твердость и методичность отступали перед навязчивым страхом за результат самостоятельных деяний. Даже внешне, с мясистым носом и квадратным подбородком, он мало походил на Рюрика, лишь зеленые кошачьи глаза выдавали их родственную связь, происхождение от общего отца.
Трувор был проще и понятнее. Его поступки, несмотря на суровое воспитание, искореняющее чувственность, идущую непосредственно от девственных порывов души, именно на этих необузданных порывах и основывались, особенно, когда рядом с ним не было старших братьев, присутствие которых с трудом, но заставляло его сдерживать проявление своей глубинной сущности.
Ночь для меня пролетела незаметно, а для всех нас, включая и раненого Трувора – спокойно.
Утром ворота замка, как я и предвидел, не захлопнулись перед нами, и мы с Синеусом, наконец-то, были приняты его хозяевами.
Главная зала замка поразила нас беспорядочной и безудержной роскошью. На влажных выщербленных стенах вперемешку висели мечи и кинжалы, на треть освобожденные из декоративно украшенных ножен; масляные, покрытые лаком картины и портреты, заключенные в потрескавшиеся деревянные рамки; узорчатые ковры с проплешинами по старым сгибам, топорщившиеся на неровной поверхности. Повсюду, на массивных тумбах, обитых плотной кровавого цвета материей, стояли бронзовые канделябры, и сотни зажженных свечей заставляли забыть об отсутствии окон. Точно такой же материей был покрыт и прочный стол, сверх всякой меры заставленный пустыми золотыми и керамическими блюдами, сиротливо выглядевшими без своего содержимого. Стоящие рядом кубки соперничали друг с другом своей высотой, статностью и выпуклостью инкрустированных драгоценностей. На вымощенном камнем полу опять-таки вперемешку были брошены искусно выделанные шкуры хищных зверей, непримятый мех которых жаль было топтать грубыми подошвами повседневных сапог.
За столом, на высоких, похожих на трон сиденьях, восседали трое мужей, и с наслаждением оттяпывали огромным ножом солидные куски мяса от громоздившейся над посудой туши поросенка, недавно снятой с вертела. Куски сии, минуя тарелки, отправлялись в чавкающие рты с неимоверной быстротой, свидетельствующей об неумеренном аппетите и телесном здоровье присутствующих. С неменьшей быстротой из грубого, не соприкасавшегося с гончарным кругом кувшина, поочередно каждым из трапезничающих разливалось по драгоценным кубкам вино, аромат которого пробивался до нас, несмотря на сальные испарения, плавающие по всей зале. Странно выглядело прилюдное неуемное пиршество в начале ничем не примечательного дня, и глупо было не поверить в его показательный характер.
Наконец, один из хозяев, отложив обглоданную кость в гору объедков и, вытерев руки о многострадальную скатерть, подал знак остальным заканчивать набивать прожорливые желудки. Это был толстый обрюзгший старик с пронзительным взглядом серых глаз, с трудом находивших щелочку среди нависших расплывшихся век и пухлых щек. Двое других мужчин годились ему в сыновья, но резко отличались по внешности.
Один, с багровым рубцом от уха до подбородка, искажавшим и без того суровые черты его лица, даже сидя за столом, излучал мощь грубой физической силы, господствующей над всем его существом, как ненавистный нам замок над изрезанным фиордами побережьем.
Второй, молодой, гибкий и красивый с облегчением откинулся на спинку кресла и обнажил в улыбке крепкие косые резцы, нисколько не испортившие ощущение привлекательной свежести голубоглазого взгляда. На левой руке его броско выделялась перчатка из тонкой кожи, оставляющая оголенными фаланги всех пальцев, кроме мизинца.
– Мы знаем, зачем вы пожаловали к нам, – начал старик, не приглашая нас сесть, – но сначала мы должны выслушать вас.
Несколько дней назад мы с Синеусом договорились, что основная тяжесть переговоров ляжет на мои плечи, позволяя брату Рюрика своей немногословностью сохранять достоинство и значимость важного посланника.
– Много мехов и золота, много крепостей и воинов, много походов и битв – лишний меч никогда не помешает.
– Да, ваша страна богата и огромна, в ней появился новый правитель, но вот кто он, откуда пришел и крепка ли его власть?
Все правильно, – подумал я, – захваченные у нас люди не смогли ничего рассказать им о Рюрике, они и сами мало что о нем знали.
– Он мой старший брат, – не удержался Синеус, – конунг знатного варяжского рода, а теперь и князь многих славянских и финских племен.
– Настолько знатного, что я ничего не слышал ни о нем, ни о его роде – а сам он просит помощи у незнакомцев!
– Вы ближе, – перехватил я инициативу у Свенельда, – ваша доблесть и смелость известна многим.
– То, что он варяг, я понял сразу по вашему драккару и по тому, как ваш молодой друг владеет мечом. У Рюрика есть сыновья?
Вопрос прозвучал стремительно и резко, не вытекая из русла предыдущего разговора, и так же стремительно у меня вырвался неправдоподобно странный ответ:
– Да, много!
Толстяк выразительно посмотрел на сидящего от него по правую руку здоровяка со шрамом, неслышно ухмыльнулся, и щелки его глаз укрылись за сползшими веками.
Синеус промолчал.
Медленно, опираясь руками о закряхтевший стол, встал человек-скала.
– Я со своими войнами отправлюсь с вами, и по варяжским законам мы с Рюриком скрестим мечи в поединке. Если Один поможет мне – я стану вашим правителем, если нет – моя дружина станет его дружиной. Я – Витольд, и мое слово никогда не имеет обратной силы. – Шрам на щеке говорившего побогравововел еще больше и обращался он непосредственно к Синеусу, полностью игнорируя мое присутствие.
– Начни здесь с меня! – возразил Синеус.
– Только с Рюриком! Только с ним! Мои сыновья погибли – сражаться со всем вашим семейством у меня просто не хватит времени! Соглашайся, у тебя просто нет выбора.
– Выбор есть всегда!
– Зачем умирать на чужой земле, не узнав мнения своего правителя, может Рюрик будет рад нашему поединку.
– А если нет!
– Он же конунг, а вызов Витольда – честь для любого варяга! Я был в стране русичей, найду туда путь и без тебя. Повторяю, судьба не оставила тебе выбора – умереть ты всегда успеешь. – Витольд встал и, считая разговор законченным, ни с кем не прощаясь, вышел из залы, сгибая в дверном проеме свою огромную скалообразную фигуру.
Веки старика дрогнули, и цепкий взгляд снова обратился на меня.
– С вами поплывет и Горыс, – хозяин замка еле заметно кивнул в сторону красивого юноши, ни разу не вступившего в разговор. – Ему не нужны ваши богатства, он без меня, когда придет время, объяснит, для чего решил отправиться с вами. Как ваш раненый?
– Он будет жить, но требуется несколько дней для восстановления сил.
– Ночью умерли воины, раненные его мечом – я не могу оградить вас от справедливой мести.
– Всего два-три дня.
– У Витольда и Горыса свой интерес…
– Извини, мы пришли без даров, но я готов тотчас исправить ошибку.
– Могу дать совет.
– Совет такого мудрого человека стоит многого.
– Да уж – толстяк хитро прищурился, и его взгляд, почти совсем исчез под жирными складками дряхлой кожи. – Он должен исчезнуть!
– Как?
– Пусть погибнет кто-то из ваших слуг, и вы похороните его как умершего от ран отважного воина. Плюс двое вчерашних похищенных – думаю, кровь троих человек несколько утихомирит зов мести моих сородичей.
– Не слишком ли большая цена за два дня возможного спокойствия?
– Я дал совет, но в отличие от Витольда оставил вам выбор.
Ворота замка захлопнулись за нами, и непонятно было, когда мы чувствовали себя беспомощнее – бесполезно пытаясь войти в него несколько дней подряд или сейчас, когда своей удушающей откровенностью он намертво вцепился в наши истомившиеся в бессилии души.
Теперь Синеус замкнулся в себе, как орех в непроницаемой скорлупе, и посоветовать ему что-либо было невозможно. Честно говоря, и я не видел выхода из сложившейся ситуации – западня была расставлена и конкретным человеком, и всем ходом взаимосвязанных событий, бороться против которых было уже бесполезно и неразумно.
В полдень, когда берег опустел, и дымки очагов прерывистыми струйками устремились в небо, Синеус ногой растолкал одного из спящих на ладье воинов и обвинил его в краже золотой фибулы. Не дав времени обвиняемому для оправдания, варяг вырвал из ножен кинжал и на глазах изумленных и ничего непонимающих русичей вогнал его прямо в сердце бедного воина, тут же без стона рухнувшего на еще теплые доски носовой палубы.
Я испугался, что начнется резня – десятки рук потянулись к мечам, тела пружинисто сжались, воспаленные от бессонной ночи глаза засверкали огнем мщения, – но дальнейшего кровопролития не случилось, и виной тому было не ледяное спокойствие Синеуса и не мое бессловесное присутствие. Люди подчинились не силе, а безысходности своего положения в чужой стране в случае внутреннего раздора и разобщенности. Один единственный шаг, одно лишнее слово, одно неосторожное движение – и общая гибель была бы предсказуема. Все висело на волоске, но этот волосок пока не был срезан неумолимым брадобреем, и Синеус мог без помех действовать дальше так, как советовал тучный старик, имя которого до сих пор нам не было известно. Однако знаковая печать скорой смерти с тех пор врезалась в отцветшую зелень глаз брата Рюрика, и теперь ни я, ни Перун, ни Один ничем не могли ему помочь.
Отправив в замок богатые дары и похоронив мнимого Трувора, мы получили несколько дней обещанного спокойствия. Синеус все время проводил возле брата, не доверяя никому ни лечить, ни кормить раненого. Мне горько было сознавать, что и второй брат Рюрика ненадолго задержится в нашем мире – его душу уже представили отделенной от тела, когда, прикрываясь именем Трувора, справляли тризну по невинно убитому воину.
Воспользовавшись относительной свободой, я попытался кое-что выведать у негостеприимных варягов, пустив в дело и оставшееся золото, и крепкий медовый напиток, и чудо-порошок Пелгусия. Мне удалось узнать довольно много интересного. Место, где мы находились, не было островом – это было побережье холодного моря, на севере большую часть времени покрытое льдом. Вдоль всего побережья, не забираясь вглубь материка, и расселились воинственные варяги, своими набегами наводящие ужас на различные страны, разоряя выросшие на реках богатые города и отдельные крепости. Ежегодные походы, приносящие добычу в виде драгоценных металлов, товаров роскоши и молодых женщин, стали смыслом их существования. Гибель лучших представителей рода, женщины, захваченные из разных племен и превращенные в жен и наложниц, распри между собственными конунгами превратили когда-то дружный народ в изолированные разбойничьи кланы, похожие на стаи беспощадных и гордых волков. Перемешивалась кровь, видоизменялся язык, забывалась история предков – неизменным оставался смысл жизни – погоня за богатым трофеем для мужчины и рождение воинов для женщины. Сеять хлеб, пасти скот, лепить и обжигать посуду, шить одежду – никчемные занятия, ведь все можно было добыть в бою или купить на захваченное богатство. Из ремесла – кузнечное дело – без надежного оружия не одержишь победу, из знаний – звездная россыпь ночного неба – как же найти иначе верный курс в неприметных водах родного моря, из уважения – поклонение конунгу и Одину – без дисциплины немыслим удачный поход, без веры в предопределение судьбы трудно достойно умереть с оружием в руках и попасть в вальхаллу.
Впрочем, не слишком ли я сурово сужу о варягах, ведь мои выводы основываются на нравах и обычаях всего лишь одного и, возможно, далеко не лучшего племени, да и жизнь Рюрика на трудолюбивом острове, по рассказам Трувора представлялась мне несколько иной.
Не меньший интерес у меня вызвала и тайна Горыса, согласившегося плыть вместе с нами по одному ему известным причинам. Я выведал немного, еще больше разогревшее мое любопытство к личности скрытного голубоглазого юноши. Его отец – глава сильного варяжского клана попал в плен к грекам и провел в Царьграде несколько трудных десятилетий. Неведомыми путями он вернулся на родину, нашел остатки своего рода, которому без него и сгинувших в злосчастном походе лучших воинов пришлось влачить скудное существование, и… не стал добиваться прежней власти конунга. Свои собственные беды и несчастья своего рода он объяснил страшным грехом – убийством младшего брата, любимого и почитаемого среди простых норманнов. В Царьграде он отказался от Одина, принял новую веру, наивную по своей кротости и превращающую, по мнению варягов, мужественного воина в беззащитного ребенка. Вскоре он умер, убежденный в правоте открывшейся ему истины, оставив Горысу от варяжских времен княжеское кольцо с кратким изречением на ободке, а от Царьградских – серебряный нательный крестик на неподдающейся порче цепочке. Услышав о надписи, я тут же начертил на песке два слова, выгравированных на кольце Мера, и пьяный безрукий варяг, рассказывающий историю отца Горыса, согласно закивал головой. Теперь мне стала понятна тайна перчатки на правой руке голубоглазого юноши – ему донесли об аналогичном кольце на мизинце Синеуса, показывать же свое он не хотел, но и снять его с пальца в связи с каким-то предсказанием не решился. Что же гнало его к Рюрику, по-прежнему оставалось неясным.
С молчаливого согласия потускневшего Синеуса на оставшуюся часть привезенных нами ценностей я нанял на службу к Рюрику отряд обедневших воинов, польстившихся, прежде всего на возможность обзавестись молодыми славянскими женами.
Через несколько дней четырьмя ладьями мы отплыли на родину, но особой радости не испытывали – кем будут отправившиеся с нами воины для Рюрика и поверивших в него людей – убийцами и захватчиками, ввергнувшими восстающую из пепла страну в очередные кровавые разборки или грозной силой, помогающей заложить основы нового славянского государства?
Теперь все зависело только от Рюрика!»