Олег так стремительно покинул нас, что мы не смогли его догнать – все-таки не пристало нам, сломя голову, нестись прочь из дома, где нас приняли с надеждой и благославлением. Я чувствовал, что Рюрику надо было осмыслить услышанное, укрепиться в своем решении, а то, что оно принято – я не сомневался: отступать он не привык, да и выбора у него, по существу не было.
Все по-прежнему молчали и, не сговариваясь, брели к покинутому вчера перед боем драккару мимо обгорелых построек, мимо плотников уже окорявших принесенные из леса сырые бревна, мимо перепачканных сажей детишек, самые смелые из которых подбегали к нам вплотную и некоторое время следовали за нами, восхищенно размахивая ручонками.
Драккар никем не охранялся, но вся добыча, захваченная у франков, несомненно, оставалась нетронутой. Теперь она могла пригодиться, и ее следовало разделить на две равные части – одна Рюрику, другая, в свою очередь, разделенная на пятерых – остальным. Таков был обычай нашего рода, но теперь, на новой земле, с новым народом, поклонявшимся иным богам и имевшим неизвестные нам традиции и законы – как мы должны были поступить с этими, варяжской кровью омытыми трофеями?
Рюрик впервые за сегодняшний день выразительно взглянул на меня – я изучающе скользнул по лицу Дира, вдруг вспомнив его первую откровенную реакцию на решение откликнуться на призыв русов – и предощущение разверстывающейся трещины в отношениях между нами заставило меня чуть сдвинуть брови к переносице, а образовавшаяся складка между густыми бровями насторожила конунга и многое поведала Рюрику. Позднее я старался избавиться от привычки хмуриться во время неприятия будущих назревающих действий, и лишь Рюрик безошибочно предугадывал по моей переносице возможную развязку неминуемых событий, пытаясь их отсрочить или, наоборот, по-возможности, приблизить. Но и ему с каждым разом становилось все труднее читать книгу будущего по моему скупому на выражение чувств лицу.
Так и не дотронувшись до трофеев, мы вернулись в поселок, где у ворот нас встретил Олег, сообщивший, что еще один человек с нетерпением ждет встречи с нами. Им оказался старый варяг, раненый стрелой Дира и взятый в плен вместе с пытавшимся его спасти русичем. Он лежал на лавке в отведенном нам жилище, и, несмотря на ранение и плен, совсем не выглядел обреченным и расстроенным.
– Давно не встречал настоящих воинов, тем более воинов с моей родины, – начал старик, и мы поняли, что его язык слегка заплетается от выпитого меда, – я думаю, вам интересно узнать кое-что о славянах, среди которых я провел столько лет, сколько старшему из вас.
– Мы бы хотели услышать историю и твоей жизни, – выразил Рюрик наш общий интерес.
– О, она пока не написана до конца, но так и быть – слушайте. Я вырос там же, где и вы, и совершил не меньше походов, чем любой из вас. Мой отец вел за собой по пять, шесть ладей и одной из них обязательно предводительствовал я, младший сын главы уважаемого и могущественного клана. «Мергус, – говорил отец, – ты последний из братьев, но, чтобы стать первым, совсем не обязательно пользоваться ядами и проклятьями, достаточно быть храбрейшим в бою и последним в очереди к Одину при раздаче зависти, алчности и уныния». Я старался выполнять наказ отца и вскоре заметил, что моих братьев уважают и побаиваются, а меня уважают и любят. Очевидно, существенную разницу в отношении к нам заметили многие, и однажды старший из братьев в то время, когда мы, возвращаясь из похода, ночью плыли мимо чужих берегов, вызвал меня на свою ладью, подло ударил ножом в спину и столкнул за борт.
– Неужели никто не пытался спасти тебя? – не удержавшись, вскричал Трувор, самый нетерпеливый и впечатлительный из нас.
Мергус потянулся к удобной резной ручке ковша, наполовину наполненного густым сладким вином, изрядно отхлебнул и невозмутимо продолжал дальше.
– Меня спасли рыбаки из Ильменского племени, по счастливой случайности вышедшие рыбачить далеко в море и решившие заночевать в лодке, не возвращаясь на берег. Потом они рассказали, что этой же ночью к берегу прибило два трупа варягов – по описанию рыбаков, я распознал в них воинов, сопровождавших меня на головную ладью и ставших невольными свидетелями братоубийства. Так или иначе, я выжил и несколько лет провел у ильменских словен, научившись плавать, как рыба и, задерживая дыхание, проводить под водой больше времени, чем любой из смертных. Рыбаки сосватали мне двух женщин, у меня родились дети, не знавшие, что такое голод – в доме никогда не переводились пища и достаток – жены мои были довольны мною, а я ими.
– И ты не пытался вернуться на родину и отомстить?
– Такая мысль не покидала меня никогда, но наши лодки были слишком ненадежны для дальнего плавания, да и найти дорогу по морю я, наверное, не смог бы – звезды не моя стихия. Прошло четыре года, прежде чем большая ладья полян причалила к ильменским берегам и я, несмотря на причитания жен и слезы детей, уговорил русичей взять меня с собой в Киев, где по рассказам можно было встретить разных людей, в том числе и варягов.
Меркус закашлялся и глазами стал искать ковш с вином, чуть ранее предусмотрительно отодвинутый Рюриком на край стола. Увидев, что теперь ему до него не дотянуться, он не стал ни о чем просить, а продолжал дальше.
– Дорога была длинной и опасной. Иногда ладью приходилось тащить волоком, подсовывая под нее кругляки – толстые без единого сучочка бревна, обкатанные за многомесячный путь до совершенства, ближе к степям – ладью ставили на колеса, укрепляли парус, и даже легкий ветерок облегчал наши усилия. Народ, встречавшийся нам на пути, говорил на одном и том же языке, имел схожие обычаи, молился одинаковым богам, первый из которых – Перун или Сварольд и везде принимал нас с радушием и неподдельной щедростью. «Незваный гость – хуже вора», – часто повторяли хозяева и, если в доме нечем было обогреть и накормить гостя – отправлялись воровать хлеб и вино у сородичей, нисколько не боясь наказания. Но повсюду, где бы мы ни останавливались на ночлег или для торговли, видел я следы опустошения, нанесенные междоусобной войной, и горечь в глазах людей от невосполнимых потерь.
Дорога в стольный град полян была длинной и нелегкой, но главная опасность подстерегала меня около Киева. Когда до желанного города оставался всего один дневной переход и быстроводный Днепр удваивал работу наших весел – я вдруг увидел варяжскую ладью, причаленную к берегу и чувства настолько взыграли во мне, что, бросив своих спутников, я нырнул в воду и через несколько взмахов окрыленных рук оказался на борту у соплеменников. – Голос старика напрягся до предела, и теперь уже Рюрик сам протянул Меркусу освежающий напиток. Во время паузы в рассказе я обнаружил, что вместе с нами за столом сидел и Олег, как всегда неслышно и незаметно оказавшийся там, где его не ждали. Старик же продолжал.
– Итак, я взобрался на борт родной ладьи и первый, кто меня встретил, был мой старший брат. Забыв старое, я готов был, как мальчишка бросится к нему на шею, но он сразу же приказал схватить меня и связать. Я не сопротивлялся, пораженный неожиданной встречей. А брат молча дождался, когда мои спутники скрылись за поворотом Днепра, вывез меня на середину реки и сбросил в воду, зловеще произнеся: «Прощай, дважды от Одина никто не возвращался».
Олег и Трувор одновременно вскочили со скамьи и с трудом сдержались от бурных восклицаний.
– Однако недаром я считался лучшим ныряльщиком на Ильмене – мне удалось перетереть веревки о камень на дне реки и выбраться на берег. На этот раз киевский рыбак подобрал меня бесчувственным и привез в рыбацкую слободу, а его жена ежедневно втирала мне в грудь рыбий жир и поила горячим козьим молоком, но все равно в легких булькало, словно в котле с варящимся мясом, и целый месяц я не вставал на ноги, проводя время в вялом полусне. Когда же, наконец, я выбрался в город, он показался мне гигантским муравейником, правда, без должного порядка и дисциплины: я видел и варягов, и финнов, и венгров, и сыновей степных племен – и всем им что-то надо было от Киева, киевлян и от друг друга. Город жил своей собственной отдельной жизнью, хотя и был для многих лишь перевалочным пунктом на пути в Царьград, а для кого-то местом наживы и приключений. Возможно, со временем я лучше узнал бы Киев и его жителей, но моя первая прогулка по городу была и последней: в тот же вечер, воспользовавшись моей слабостью, рыбак продал меня знатному вятичу, отправлявшемуся с обозом к себе на родину. Вот уж действительно, нет племени без худого семени – месяц выхаживать умирающего, чтобы потом продать его, словно бессловесную собаку.
Опять мне выпала долгая дорога, а я был слаб и, что еще печальнее, несвободен. Дело шло к зиме, и чем дальше оказывались мы от Киева, тем сильнее она давала о себе знать. Вскоре морозы, по словам вятичей, стали вообще невиданными: по ночам деревья трещали, и разносимый разреженным воздухом треск раздавался и в лесу, и в полях, занесенных снегом, и даже в жилищах, в которых мы останавливались на ночлег. Волки выходили из леса и, не пытаясь напасть на обоз, поджав хвосты, жалобно выли вслед и вой их, сливаясь с потрескиванием заиндевелых елей, угнетал и без того наши встревоженные души. Только теплые овчинные шубы, меховые накидки и частые остановки у быстро разведенных костров позволяли нам двигаться все дальше и дальше. Иногда мне казалось, что пар от моего дыхания на лету превращался в серебристую изморозь, а я перестаю ощущать закоченевшие члены, но именно в сей миг мы останавливались, и огонь костра помогал мне согреться, а теплая медвежья шкура, пропахшая дымом, накрывала меня с головой до следующей остановки. И кем во время рискованного путешествия я был для русичей: рабом, случайным попутчиком, больным другом?
Наконец, в стране вятичей, когда морозы под весенним солнцем начали нехотя отступать, и все мы приободрились, не сомневаясь, что самое трудное позади, случилось и вовсе невероятное.
До сих пор не могу понять, как в лютые морозы на неспешной реке образовалась эта полынья, и почему именно мои сани, находившиеся в середине обоза, рухнули в нее, и тут же пошли на дно, потянув за собой не издавшего ни звука бедное животное. Вы можете мне не верить, но я выплыл на поверхность и безнадежно, но отчаянно пытался выбраться из замкнутого ледяного круга, обламывая хрупкую кромку полыньи и слабея с каждым бесполезным усилием.
«Держись!» – донеслось до меня и с ближайшей, вовремя затормозившей повозки в мою сторону бросился человек, лишь на мгновение задержавшийся на полпути, чтобы упасть на лед и ползком приблизиться к коварному месту. Я же ни на что не надеялся и ни о чем не думал – просто продолжал из последних сил барахтаться в воде, следя за происходящим словно со стороны.
«Держись!» – снова прохрипел смельчак осипшим голосом, оказавшись уже в проруби вместе со мной и затягивая петлю от предусмотрительно захваченной веревки у меня на поясе. Затем он сам вцепился в веревку обеими руками, отчего чуть не увлек меня под воду, и теперь не прохрипел, а прорычал кому-то из суетящихся около его саней людишек: «Давай!»
Сани стронулись с места, веревка натянулась, как струна на гуслях, и вытянула нас на лед, который не ломался, не трещал и не пугал своей непредсказуемостью.
С нас быстро стянули набухшую и покрывающуюся наледью одежду, голыми уложили под груду мехов, но все равно меня трясло от озноба, и зубы стучали о зубы, словно подкованные копыта лошади о мерзлую землю. И вдруг, молодая женщина, делившая с нами все тяготы зимнего пути, так же разделась до гола и скользнула под меха, обволакивая меня своим горячим, податливым телом. Сладостный неповторяющийся миг между жизнью и смертью заполонил все мое естество. Я чувствовал оживляющее женское дыхание на колючем лице, упругие тяжелые груди питали меня теплом, словно молоком младенца, а кровь в наших переплетенных ногах, казалось, циркулировала по общим артериям и венам. Несколько дней я спал и постоянно ощущал рядом с собой живой целительный источник тепла.
Человеком, который вытащил меня из проруби, оказался не кто иной, как хозяин обоза – Иван, а женщина, отогревшая нас своим телом, была его дочерью, которую он неосмотрительно взял с собой в далекий, но манящий красотой и богатством славный город Киев.
Мергус устал, его рассказ затянулся, а до окончания истории было далеко. Теперь старик спешил, как спешили все сегодня, и мы поняли, что, если он не закончит свое повествование, продолжения мы не услышим никогда. Медовый напиток повторно не оживил Мергуса, и его рассказ становился все суше и лаконичнее, и я догадался, что первую часть своей истории он излагал неоднократно, а вторую мы слушаем первыми.
– Двадцать лет я провел в стране вятичей – сначала слугой в доме Ивана, затем его дружинником, а впоследствии, когда он стал княжеским представителем в мерянском Ростове, его первым помощником и доверенным лицом. У меня снова появилась жена, пошли дети – забот хватало, и прошлое постепенно отходило в сторону, уступая место новым привязанностям и новым волнениям. Игра судьбы всегда неподконтрольна здравому смыслу, а теперь она стала непредвиденна вдвойне, поскольку моя жизнь зависела теперь и от жизни Ивана. Земля вятичей не менее сурова, чем у ильменских словен, и обживать ее было не просто, а союз вятичей по сравнению с союзами других племен отличался малочисленностью – может, поэтому и крепче соседской оказалась здесь только-только зародившаяся княжеская власть, а может, глухой лесной край с запозданием воспринимал враждебные отношения между родами и между отдельными группами внутри родов. Так или иначе, правитель вятичей пока больше был озабочен распространением своего могущества на соседские земли, чем сохранением своей власти внутри племени. Ивану, а значит и мне, выпало отправиться к Ильменскому озеру и попытаться добыть для князя сохранившийся якобы у старого предводителя словен знаменитый браслет – знак владычества над некогда объединенными славянами, пришедшими сюда много поколений назад. По преданию его владелец вновь сумеет объединить весь народ, раскинувший свои могучие корни по бескрайним просторам.
Несколько лет мы с Иваном подбирались к таинственному символу власти, становясь то охотниками, то дичью, преследуемой охотниками. Я узнавал знакомые места, разговаривал со многими рыбаками, но не мог отыскать даже слабого следа моей прежней жизни в стране озер. Наконец, в один и тот же день мы получили печальные известия – Иван о том, что и вятичей настигли внутриплеменные распри, угрожающие его господину, и нашим семьям, а я о том, что мои ильменские жены и дети погибли во время войны Гостомысла со свободолюбивыми рыбаками. Немедленно Иван в сопровождении двух воинов отправился домой, признавшись о неверии в существовании браслета, но поручив мне закончить многолетние усилия по проникновению в хранилище вождя словен. У меня же были весомые причины не сомневаться в реальности древнего знака и непреодолимое желание почувствовать его тяжесть на своем запястье. Мне удалось отвлечь основные ильменские силы от Гостомысла, и мы готовы были захватить его поселение, где, по всей видимости, хранился старинный браслет, но тут появились вы, и все изменилось.
Мергус оглядел нас, словно увидел впервые, но продолжал спокойно и взвешенно.
– Я знаю, что завтра будет со мной, годы, проведенные среди славян, многому научили меня. Народ, наделенный первобытной жаждой свободы и бесподобной терпимостью к произволу собственной власти, теряющий разум от выпитого вина и в поминальную тризну, и в долгожданный праздник, никогда до конца не примет чужака, хотя и будет терпимо относится к нему, если тот окажет неоценимую услугу. Невозможно понять его в одночасье, нельзя управлять им, оставаясь не русичем по духу своему, не добиться его любви и расположения, не став частицей его и в горе, и в радости. Вятичи прозвали меня Мером, и завтра умрет не Мергус, а Мер, не варяг, а славянин, не чужак, а один из них. Но кое-что мешает мне до конца почувствовать себя Мером, и сейчас я хочу избавиться от этого.
Мы оставили Рюрика наедине со стариком, сожалея, что последняя тайна из жизни Мергуса оказалась недоступной для нас – Рюрик умел хранить чужие секреты тщательнее, чем свои собственные. Лишь я, Свенельд, догадался, что речь пойдет о каком-то древнем теперь уже варяжском символе власти – и как только мое неведение спало – я не сомневался – тайна Мергуса, несмотря ни на что, не будет жить долго.