- Вам что нужно? - спросил один из них, пожилой, в железных очках и с ровными железными зубами.
- Мне нужен начальник.
- Что случилось? - человек снял очки и положил их в старинный железный очечник, до блеска отполированный временем. Он посмотрел на Симакова без очков, и глаза у него были спокойные и внимательные.
- Я из Москвы, - сказал Симаков. - Я ведущий специалист министерства. Вот мое командировочное удостоверение. Я возмущен порядками у вас на почте.
Пожилой взял командировку и без очков, слегка прищурив глаза, стал читать. Второй шахматист, молодой парень в почтовой униформе, стал быстро собирать шахматы, захлопнул доску и сунул ее в ящик стола. Кобуру с пистолетом он надел на пояс.
- Ну и что же вы хотите? - спросил пожилой, возвращая командировку.
- Я хочу, чтобы у меня приняли книжную бандероль по тарифу книжной бандероли. Всего-навсего.
Пожилой посмотрел на молодого, молодой вышел и тут же вернулся с пятью квитанциями.
- Книжных бандеролей не существует, - сказал он. - Вы что-то ошибаетесь. Заказные бандероли все идут по одному тарифу. Ваши книги весят по одному килограмму каждая, так? Все вместе стоят два рубля и двадцать копеек, так? Можете заплатить мне, вот квитанции - так?
Симаков уже понял, что он, должно быть, и вправду что-то напутал. Но признаться в этом ему было как-то стыдно.
- Так - не так, - с досадой сказал он. Он достал два рубля, прибавил монету в двадцать копеек и отдал молодому. - Как фамилия приемщицы?
- Базарбаева.
- Да нет же, той приемщицы, русской.
- Базарбаева. Муж у нее - Базарбаев, - сказал пожилой. - Жалобу можно подать в понедельник после девяти часов. Извините, сегодня суббота, у многих короткий день.
- Хорошо, - сказал Симаков, - я обжалую в понедельник.
Выходя, он услышал, как за спиной снова загремели шахматы. У этих двух сегодня тоже был короткий день.
Все получилось не менее гадко, чем с воблой на комбинате. Зачем-то он тряс командировкой и называл себя ведущим специалистом, хотя там, в удостоверении, четко сказано, что он всего лишь инспектор. Зачем-то грозил обжаловать в понедельник, хотя в кармане у него билет на завтрашний самолет. Какой идиотский день! Вобла, бандероль, последний оставшийся рубль, неуверенность, что он сумеет провезти сверток с рыбой... Кроме всего прочего его колотил озноб. Кажется, он действительно болен. Перегрелся, перегрелся, перегрелся на солнце... Ему хотелось пить, но один вид палаток с лимонадом вызывал тошноту. Хотелось горячего чая... Заболеть накануне вылета домой, заболеть в чужом, отвратительном городе, имея последний рубль в кармане, да еще в субботу, а в воскресенье и врача-то не найдешь...
В гостинице было довольно прохладно, но в коридорах пахло хлорной известью, которой дезинфицируют туалеты. У себя в номере Симаков разделся до пояса и залез под холодную струю умывальника. Немного полегчало. В чемодане нашел "пятерчатку" от головной боли и тщательно разжевал горькую таблетку. Только после этого он налил себе из термоса чашку все еще горячего чаю и не торопясь, глоток за глотком, выпил. Стало совсем хорошо. Он бы с удовольствием разделся и лег в постель, но ему надо было идти на встречу с тем ханыгой, который обещал принести двух копченых сазанов. Теперь покупать и везти этих сазанов было не на что, но Симаков считал своим долгом встретиться с человеком, который ради него предпринимал какие-то усилия, - встретиться хотя бы для того, чтобы извиниться, объяснить свой отказ.
Он оделся и, все еще ощущая некоторую слабость и легкую головную боль, сгорбившись, вышел на улицу. Солнце еще не село, и на крышах краснели его последние отсветы. Жара немного спала, и по асфальту набережной прогуливались первые вечерние фланеры - все больше парни, стройные красавцы-казахи, гордо сознающие свою молодость и красоту. Девушек еще почти не было. Это был час соперничества парней. Девушки появятся потом, позже.
Городская набережная была невелика. Море высыхало около этого города и за последние годы отступило довольно далеко, оставив внизу, за парапетом, пологий песчаный берег. Слева и справа он был огорожен серыми дощатыми заборами каких-то организаций и служб. Море, имевшее вид тесной портовой бухты, начиналось метрах в пятидесяти, и эти пятьдесят метров берега были бы похожи на пляж, если бы не серый, пыльный, асфальтово-городской цвет песка.
Симаков сел прямо на бетонный парапет. Набережная была в городе единственным местом для вечерних прогулок. Отсюда между дощатыми заборами открывался какой-никакой, а все-таки морской пейзаж. Вдали небольшой буксирный катерок тащил порожнюю баржу к землечерпалке, пытавшейся углубить все мелевший залив. Мачты, пароходные трубы и надстройки, портовые краны - все это давало отдых глазам.
Симаков огляделся. Ханыги с сазанами пока не было. Для него еще недостаточно темно, подумал Симаков. Но зато на парапете и на скамейках набережной сидели люди, для которых, слава Богу, еще достаточно светло. Недалеко от Симакова на скамейке расположился старик, рыжий, веснушчатый, в соломенной шляпе, и с ним молоденькая девушка, тоже облитая веснушками и рыжая, а под лучами заходящего солнца прямо-таки медноволосая. Эти двое, казалось, были созданы вечерним солнечным светом и теперь то ли прощались с солнцем, то ли солнце, любуясь своей работой, прощалось с ними... Чуть дальше остановились несколько старших школьниц в коричневых форменных платьях и белых фартуках, видимо, после экзамена - в руках у них были книги и тетради, и все они были серьезны и озабочены. Внизу двое мальчишек собирались купаться голышом. Девочки хоть и поглядывали в ту сторону, но делали вид, что ничего не замечают, и от этого их озабоченность была еще виднее.
Два маленьких купальщика полезли в воду и занялись огромной шаландой, которая стояла на якоре недалеко от берега. Налегая своими худенькими телами, они сдвигали шаланду с места, и она медленно плыла сколько ей позволяла якорная цепь. Но потом цепь натягивалась, и шаланда возвращалась на место. Верно, мальчикам было удивительно, что они, такие маленькие и слабые, могут заставить плыть огромную металлическую лодку, и этот опыт по физике повторялся снова и снова.
У Симакова перестала болеть голова, и в душе не осталось ни раздражения, ни озабоченности, а только какая-то тоска одиночества. В конце концов, черт с ней, с воблой. И жена, и теща, и сослуживцы - все обойдутся. Хотя, конечно, назовут его растяпой. А теща даже и неудачником... Он подумал, что хорошо бы так и остаться жить около моря. И не просто жить, но начать новую жизнь. В тридцать три года это не поздно. Поступить работать в порт. Или в школу. Заново жениться - скажем, на этой вот рыжей, солнечной девушке. И отец ее, должно быть, станет добрым тестем. Видно, что он любит свою дочь.
Мальчишки внизу уже одевались. Теперь туда спустились еще женщина с девочкой. Они не стали купаться, но, разувшись, держа друг друга за руки, просто бродили по воде, - наверное, для того, чтобы остудить натруженные за день ноги. Потом они побрели по песку босиком, и Симаков не мог оторвать от них взгляда, настолько они были пластичны - две женщины у моря, маленькая и взрослая, мать и дочь. И вдруг он понял, что женщина - его знакомая приемщица с почты. Почему-то он тут же вспомнил, что муж у нее - казах, а значит, у дочери должно быть монголоидное лицо. Но разглядеть этого он не смог, - они уходили от него и поднялись в город на противоположном конце набережной.
Если хорошенько разобраться, то днем на почте он вел себя просто гадко. Разве эта женщина виновата, что у него не хватило денег? Да и вообще, кто виноват, что он засуетился и наделал глупостей? Вобла, маршал Жуков, грязные стаканы, весь этот городишко, высыхающий на раскаленном степном берегу, как мертвая медуза... Впрочем, теперь это сравнение показалось ему злым и несправедливым. Солнце совсем зашло, смеркалось. Рыжая семья исчезла вместе с солнцем. Субботний вечер в городе набирал силу. Где-то играла радиола, выставленная на подоконнике раскрытого окна. На улице уже гуляли девушки. Через их толпу прошел военный патруль - молодые, стройные курсанты и такой же молодой, но пониже и поплотнее, покрепче офицер-казах, и девушки оглядывались им вслед и между собой обсуждали их мужественную красоту.
Все. Он твердо решил: никакой воблы он не повезет. Хватит суетиться. Тем более что сам он воблу терпеть не может. От одной мысли о всей этой суете у него начинает болеть голова. Он оставит сверток с рыбой в гостинице.
Симаков поднялся. Через дорогу, в городском саду стучали бильярдные шары. Он подошел к ограде и увидел человека, который должен был принести сазанов. С кием в руках тот играл "пирамиду". Теперь он совсем не был похож на базарного ханыгу, а скорее, может быть, на отдыхающего чиновника какого-нибудь районного учреждения: в узких черных брюках, свободной белоснежной рубашке и светлых лакированных туфлях, роскошно поблескивавших в свете только что зажегшихся парковых фонарей. Симаков помахал ему рукой, и тот увидел и тоже поприветствовал Симакова, но не пошел к нему, а жестом пригласил принять участие в игре и тут же безразлично отвернулся, как только Симаков, как бы сожалея, развел руками и показал в сторону гостиницы.
Над заливом было совсем темно. В порту и на палубах судов, разгружавшихся у причала, зажглись лампы и прожектора. Движение портовых кранов сопровождалось мелодичными звонками и перемещением ярких световых пятен. Все тот же маленький буксирчик, расцветившись ходовыми огнями, шел в море. Эта пластика и музыка света вдруг настолько захватила Симакова, что он засмеялся от восторга. И в этот момент он снова увидел рыжую девушку, свою воображаемую невесту. Она шла под руку с тем офицером-казахом, что еще недавно был в патруле. Симаков низко поклонился ей и сказал: "Здравствуйте!". И, увидев ее удивление, улыбнулся и еще долго улыбался, пока девушка, уходя, оглядывалась на него, пытаясь вспомнить, где она видела этого бледного и какого-то растерянного человека...
А воблу он все-таки потащил в Москву. Словчил в аэропорту: сдал пакет с рыбой в багаж, а чемоданчик во время взвешивания оставил в стороне и потом пронес его как ручную кладь. Эта удачная операция помогла ему забыть все вчерашние тревоги, и в Москве он сошел с самолета в прекрасном настроении. Багаж задерживался, но в конце концов на табло высветился номер рейса, и по транспортеру поехали чемоданы, сумки, коробки. Свой сверток, похожий на желтый дирижабль, Симаков заметил издалека. Дирижабль был сильно сдут, и половина его пустой оболочки беспомощно свисала с ленты транспортера. Сверток подъехал, Симаков снял его и увидел, что бумага надорвана и рыба украдена. В лучшем случае осталась половина. Симакову стало жарко. Он было дернулся пойти предъявить претензии, но остановился. Жаловаться, что ли? Кому? Устраивать разбирательство по поводу пропажи пяти килограммов воблы? Где украли - здесь или еще там, в этом гнусном городишке? Да над ним будут смеяться... Симакову не было жалко рыбы, но он вдруг ощутил острое чувство беспомощности, унижения и отвращения к самому себе. И одновременно почувствовал, как накатывается тяжелый, всепоглощающий приступ головной боли, и, понимая это, он неожиданно улыбнулся, обнажив свои прекрасные белые зубы, хотя улыбаться было некому и просить некого и не о чем.
1981-2001