Лето пролетело быстро, а осенью я записался в колледж университета Бри. Если бы мать захотела меня найти, то это ей особого труда не составило бы, но она не предприняла никаких попыток, и я был этому рад. У меня не было никакого желания встречаться с ней.
Я нашел работу для студентов при колледже и, к счастью, получил дешевую комнату в кампусе. На моем этаже жил парень, которому отец подарил новый джип, и я дешево купил его старый «додж дарт».
Эдсон тоже учился в колледже университета Бри, но мы посещали разные курсы и почти не виделись. Роберт поступил в Калифорнийский университет и жил в Уэствуде. Что случилось с Фрэнком, я точно не знал. Как я и ожидал, теперь, когда нас не связывала совместная учеба, мы разошлись, как в море корабли.
Но меня это совсем не волновало.
Я легко встроился в жизнь колледжа. Она мне нравилась.
Каупанк. Андеграунд Пейсли. Музыкальный мир пестрел невообразимыми комбинациями несовместимых жанров. При переходе с винила на компакт-диски в благотворительных магазинах пылились кучи старых хитов. Я, как очумелый, тратил все свободные деньги на пополнение коллекции пластинок, включая в нее все от «Аббы» до Заппы.
Я недолго встречался с невыносимо претенциозной девушкой. Она была одержима The Cure и Gene Love Jezebel и одевалась в черное, подражая Мортисии Аддамс. Я объяснял ей, что «музыка — развлечение, а не образ жизни», но на самом деле я воспринимал музыку гораздо серьезнее, и развела нас в конце концов именно моя неспособность изменить ее музыкальные пристрастия.
В свободное время я писал письма в «Лос-Анджелес таймс» и «Роллинг Стоунз», даже в «Пульс!» и «БАМ», две бесплатные музыкальные газеты, которые я раскопал в магазине грамзаписи «Тауэр рекордз». Я жаловался на качество музыкальных обзоров и ругал критиков за плохой вкус и стадное чувство, высказывал пожелания, какие музыкальные жанры следует освещать и рецензировать. Почти все мои письма достигали цели, даже те, что я писал под вымышленными именами, и, к моему изумлению, мое мнение действительно влияло на содержание публикаций.
Оказалось, что я хотел писать только о музыке. То, что я сделал со своими родителями, оставило во мне отвращение к более серьезным темам.
Ну, еще письмо с фотографией циркового шатра.
Тогда я подошел к краю пропасти, от которой хотел держаться как можно дальше, заигрался во что-то, чего никогда, вероятно, не смог бы понять. Я сознавал свой талант, свой дар с помощью писем менять действительность, получать желаемые результаты. Однако это лишь то, что лежало на поверхности.
Я хотел писать письма, мне необходимо было писать письма, но я принял сознательное решение отныне придерживаться лишь пустяковых тем.
Поэтому я писал только о музыке.
Это были 1980-е, десятилетие Рейгана, и почти все студенты выбрали специальность «управление бизнесом». Я себе профессию не выбрал, потому что понятия не имел, чем хочу заниматься в жизни. Я склонялся к английскому языку, потому что писательство, похоже, было единственным моим талантом, но, в общем, был открыт и другим сферам. Мне очень нравились история искусства и культурная антропология, все, кроме математики и точных наук.
На первом курсе, на лекциях по современной литературе, я узнал, что в 1960-х английский драматург Джо Ортон придумал двух персонажей, увлеченных письмами: читателя, обожавшего его произведения, и читателя, ненавидевшего их. Ортон вел в прессе вымышленный диалог с самим собой, то ругая, то восхваляя себя, тем самым разжигая полемику. В результате его имя не сходило с газетных страниц.
Человек в моем вкусе.
Человек, пишущий письма.
По какой-то причине меня это ободрило и придало сил.
Иногда, сам не зная зачем, я проезжал мимо своего старого дома. Может, одолевала ностальгия. Или подсознательное желание переписать свое недавнее прошлое. Мать теперь жила одна, и если бы мою жизнь экранизировали, то, вероятно, мне приписали бы угрызения совести, или тоску, или еще черт знает что, но, по правде говоря, я ничего не чувствовал. Я хорошо знал свою мать. Она была твердой как скала и совершенно не сентиментальной. И пусть отец умер, а мы с Томом удрали из дома, я точно знал, что с ней все в порядке, что она живет своей жизнью, как будто ничего не случилось.
Однажды, остановившись на красный свет, я случайно увидел на автозаправке «Мобил» растолстевшего Тома. Он меня не заметил, а я смотрел, как брат выходит из офиса и приближается к своему автомобилю, еще более дряхлому, чем мой. Потертые джинсы и футболка, непривычно короткая стрижка. Один беглый взгляд мало что может рассказать о человеке, но я понадеялся, что Том беден, одинок и несчастлив.
Поделом придурку.
Я много времени проводил в университетской библиотеке: выискивал и жадно читал все пьесы Джо Ортона, какие только мог найти. Я узнал, что было время, когда Уолт Уитмен фальсифицировал обзоры своих произведений и рассылал их в крупные газеты и периодические журналы.
Я и Уитмена читал.
И я опять принялся за настоящие письма.
Все из-за курса политологии. Профессор Эмерик был похож на карикатурного марксиста с безумным взглядом из плохого кинофильма, на типа, внушающего страх всем, кто никогда не учился в колледже. Необыкновенно серьезный и глубоко интеллигентный, высокий и костлявый, с огромной седой бородой, осмеиваемый втихаря большинством собственных студентов, он великолепно читал лекции, и я ими просто наслаждался. В качестве составляющей промежуточного зачета он дал нам задание написать письмо какому-нибудь чиновнику, занимающему выборную должность, или руководителю крупной корпорации и устроить ему взбучку за деяние, совершенно нас не устраивающее. Я не мог устоять перед искушением. Слишком уж оно было велико. Кроме того, убеждал я себя, не выполнив это задание, я не получу оценку по предмету. Я должен это сделать.
Итак, в тот вечер я уселся перед своей электрической пишущей машинкой «Ай-би-эм селектрик» (на том этапе позволить себе новый текстовый процессор или персональный компьютер я не мог) и быстренько раскритиковал недавнее решение губернатора об увеличении платы за учебу в Калифорнийском университете. Я выразил свое мнение, но, что более важно, и мнение доктора Эмерика. Слова ложились на бумагу гладко, письмо как будто возникало само собой. Вынимая из машинки лист бумаги и подписывая свое имя, я испытывал необыкновенный прилив энергии; с самого начала семестра я не чувствовал себя столь живым. Я хотел написать еще что-нибудь. Мой товарищ по комнате ушел на весь вечер. Он часто где-нибудь веселился и возвращался около полуночи. Я успел накатать чуть ли не дюжину писем, адресованных различным выборным чиновникам, газетам и журналам. Я и одним письмом обеспечил себе оценку по политологии, но не в этом дело. Самое важное — я снова писал письма. Плотину прорвало, и поток слов хлынул неудержимо. Покончив с животрепещущими вопросами, я не избавился от жгучего желания писать, и еще долго после того, как сосед вырубился на своей кровати под тихое жужжание моей машинки, я строчил письма с жалобами во все рестораны и магазины, которые постоянно посещал с начала семестра. Я опять манипулировал бизнесменами, страшившимися общественного мнения.
В течение месяца ответы шли непрерывным потоком.
Я вернулся в привычную колею, на проторенную дорожку. Семена, брошенные на страницы писем редактору, пробивались без моего участия, а если я вмешивался, разрастались в полномасштабную полемику. Я давно перерос «Макдоналдс» и «Бургер Кинг»; теперь бесплатные талоны мне присылали Международный дом блинов, «Дон Хосе» и «Блэк Ангус». По мере притока халявы мы с Доном, моим соседом по комнате, становились все дружнее, а вскоре у меня уже был целый круг новых друзей, с которыми я посещал концерты и клубы, бары и стриптиз, и все благодаря моим письменным жалобам.
Несколько тщательно подобранных хвалебных слов обо мне в студенческий магазин, где я работал; несколько негативных замечаний о моих коллегах, и я продвинулся по служебной лестнице от складского служащего до дежурного администратора.
Я, как наркоман, не мог остановиться. Несмотря на то, что я сделал с отцом, несмотря на то, что предыдущие мои действия привлекли внимание… чего-то… я упорно продолжал писать письма. Так я был создан, в этом было мое предназначение, и если раньше мне нравилась студенческая жизнь, то теперь я ее обожал. Я обрел популярность, мои оценки стали выше, а душа была умиротворена интеллектуальным и эмоциональным наслаждением от сочинения писем.
Все было правильно в этом мире.
Однако я пристально следил за своим почтовым ящиком.
Просто так. На всякий случай.
Музыка вызывает в моей душе определенный отклик. Когда я слушаю музыку, она уносит меня в прошлое. Не в то время, когда она была написана, а в то, когда она вошла в мою жизнь. Мелодия «Шесть жен Генриха VIII» Рика Уэйкмана вызывает во мне мысли не о 1972 годе, когда она увидела свет, а о 1984-м, когда я нашел этот альбом на домашней распродаже в Гарден-Гроув.
В том году я вышел на государственный уровень.
В письме в «Ньюсуик» я сделал выговор президенту за то, что считал несовместимым с его внешней политикой. Таковым было мое личное мнение, но еще я знал, что оно произведет впечатление на доктора Эмерика, чей следующий курс я тогда посещал. Мое письмо напечатали на самом видном месте с заголовком, и, хотя два письма пониже были на ту же тему, именно мое вызвало на следующей неделе ядовитые отклики, включая один из Госдепартамента, официально проясняющее мои, по его мнению, ошибки и неверные оценки.
Не на того напали. Я отстрелялся двумя письмами: одним под своим именем и другим под псевдонимом, выставив всех несогласных со мной читателей идиотами, а чиновника госдепартамента — фашиствующим ничтожеством.
Два дня спустя в моей корреспонденции оказалось срочно доставленное письмо.
От президента США.
Не формальный ответ на официальном бланке, а личное, написанное от руки послание на листе из блокнота с подписью самого Рональда Рейгана:
Уважаемый Джейсон!
Я прочитал в «Ньюсуик» Ваше письмо с критикой моей внешней политики. Конечно, я совершенно не согласен с Вашей точкой зрения, однако Ваши аргументы и тон Вашего письма, такой естественный и изящный, произвели на меня сильное впечатление. Вы прекрасный корреспондент, и я восхищаюсь Вашим эпистолярным талантом. Письмо под псевдонимом в защиту Вашего первого письма столь же вдохновенно и остроумно. Я здорово над ним посмеялся…
У меня сердце упало. Я был смущен и потрясен до глубины души, словно меня застали за мастурбацией.
Он распознал мое фальшивое письмо?
Не знаю, как ему это удалось, но распознал. Рейган каким-то образом почувствовал подлог и уличил меня. По всем признакам, парень был не из самых смышленых и все же ухватил то, что не заметил ни один из церберов «Ньюсуик».
Да и его собственное письмо было вполне приличным. Я стал читать дальше:
…Приглашаю Вас в Белый дом. Думаю, нам есть о чем поговорить. Я, конечно, не могу Вам предложить полетать на президентском самолете (ха-ха), но, если Вы приедете в Вашингтон, с удовольствием предоставлю Вам на пару ночей спальню Линкольна. Предполагаю, мы с Вами поладим.
И подпись: Ронни.
Я перечитал письмо. А потом еще раз. И еще. Я не знал, что и думать, не знал, что делать дальше. Я обдумал предложение президента, взвесил все за и против, обсудил с Доном и доктором Эмериком и несколькими новыми друзьями. Письмо президента потрясло всех. Надвигались весенние каникулы, а у меня были купоны на бесплатные номера в разных сетевых отелях. Только я не был уверен в том, что хочу ехать. Проблема (хотя я никому не собирался в этом признаваться) заключалась в том, что я не умел говорить так же хорошо, как писать письма. В письмах я мог дискутировать с лучшими, но в личной беседе с чиновниками из Вашингтона боялся показаться умничающим дураком, каким и был на самом деле.
Доктор Эмерик все же убедил меня ехать. Мы разговаривали в его кабинете на верхнем этаже здания гуманитарных наук. Он подошел ко мне, оперся обеими руками о подлокотники моего кресла и сквозь спутанные волосы, покрывавшие его лицо, посмотрел мне прямо в глаза.
— Это твой шанс сказать правду власти. Не упускай его. Ты можешь что-то изменить.
Не отводя глаз, я кивнул:
— Хорошо.
Однако я не поехал.
Дон пытался увязаться со мной, но я предпочел путешествовать в одиночку. Я сложил вещи в «додж дарт» и отправился на восток, не планируя маршрута, намереваясь просто вести машину, пока не устану и не захочу остановиться.
Мне показалось странным, что президент воспринял мои слова так серьезно. Черт побери, его ежедневно атаковали в прессе по всей стране. Его популярность резко падала, и множество людей, как и я, считало его политику губительной. Почему он выделил меня?
Думаю, я уже знал ответ на этот вопрос. По той же причине, по какой в ответ на свои жалобы я получал бесплатные купоны и билеты, тогда как других просто официально благодарили за высказанное мнение; по той же причине, по какой мои письма печатали в газетах, а другие — нет; по той же причине…
был убит мой отец
и я победил в борьбе с муниципалитетом. Потому что у меня был талант сочинять письма. Я доехал до самого Лас-Вегаса, а потом решил повернуть обратно.
В университет я вернуться не мог. Пока еще не мог. Дон и доктор Эмерик и все остальные ждали, что я смело и, возможно, по-донкихотски изложу свое мнение — наше мнение — президенту, поэтому, чтобы поддержать иллюзию, я должен был отсутствовать по меньшей мере неделю. Вернувшись в Калифорнию, я направился на север. Как и вначале, никакого плана у меня не было. В сумерках я добрался до Санта-Барбары и решил переночевать там.
Наутро, когда я выписывался из гостиницы, портье сказал, что для меня есть письмо. Это было невозможно. Я выбрал эту гостиницу наобум. Никто не знал, что я здесь. Однако клерк сунул руку под стойку и, можете не сомневаться, достал конверт с моим именем и номером комнаты.
— Кто вам это оставил? — спросил я, вертя в руках конверт. Ни марки, ни почтового штемпеля я не увидел, письмо явно принес курьер.
— Когда я утром пришел на работу, оно уже лежало. Могу спросить Дейна. Он работал в ночную смену.
— Спросите, пожалуйста.
Портье — Отис, судя по именной карточке — подвинул к себе телефон и набрал номер. Примерно после двадцатого гудка на другом конце подняли трубку, и Отис спросил Дейна, кто доставил конверт. Дейн доложил, что никогда прежде того человека не видел и ни его внешности, ни манеры разговора не запомнил. Я поблагодарил портье, заплатил за номер корпоративной карточкой, позволявшей мне еще три раза переночевать в любом из отелей «Рамада Инн», и, только подойдя к своей машине, открыл конверт.
И прочитал письмо. Оно начиналось обычным Уважаемый Джейсон, но далее следовало описание эксцентричного секса с красоткой. В настоящем времени. (Она готова, она широко раскидывает ноги, притягивает к себе Вашу голову, Вы целуете ее туда…) Что это, черт побери? Я ни секунды не сомневался: письмо связано с предыдущими, с теми, где описывались мои сны. Однако на этот раз отправитель промахнулся. Ничего даже отдаленно похожего мне не снилось, и никаких воспоминаний это письмо во мне не пробудило.
Может, это нечто другое; может, это не подтверждение прошлого сновидения, а предсказание будущего. Конечно, после прочтения этого письма такое вполне может присниться. Так что ничего это не доказывает.
Может, это предсказание реального будущего.
Да нет. Чепуха. Непонятно только, как автор письма нашел меня… Я разорвал конверт и письмо, выбросил клочки в окно автомобиля и отправился дальше.
Вот только…
Это случилось.
Именно так, как было написано.
Женщину я встретил в Сан-Франциско. Она работала официанткой в кафе отеля, и что-то в ней напомнило мне Сандру Фортуну. Мысли о Сандре навели меня на мысли о сексе, и, глядя на официантку, я представлял, как занимаюсь сексом с ней. Уже некоторое время я ни с кем не встречался, и, должен признать, воздержание стало мне надоедать. Почему-то показалось, что здесь мне обломится. Обручального кольца официантка не носила и порхала вокруг меня больше, чем вокруг других клиентов, поэтому я не спешил с ужином, ел медленно, цедил охлажденный чай. Потом заказал на десерт кусок пирога, хотя наелся да и пироги не очень любил. В конце концов я оплатил счет и, набравшись храбрости, спросил, когда она заканчивает работу.
— В девять, — улыбнулась официантка, а я взял у нее шариковую ручку и на полях чека написал номер своей комнаты.
В 9.08 в мою дверь постучали.
Да, она вся пылала, и да, она притянула мою голову, чтобы я поцеловал ее. Я неуверенно поцеловал. А потом она сосала мой пенис так отчаянно, будто от этого зависела ее жизнь. Это тоже было предсказано в письме, но в тот момент мне было все равно, и, только кончив, я начал размышлять о загадочной синхронности событий, о том, что темные силы, похоже, покинули бумажные листы и вошли в мою жизнь.
Действительно, на следующий же день я увидел, как грузовик сбил бродягу. Движение было довольно интенсивным. Водитель остановился. Вокруг собралось много народу. Когда я проезжал мимо, бродяга повернул голову и взглянул на меня. У него изо рта текла кровь, но он улыбнулся. Такой дьявольской улыбки я никогда прежде не видел. Она преследовала меня весь день, и когда я миновал поле с коровьими скелетами, и когда рядом со мной с неба упал голубь прямо на столик перед «Макдоналдсом».
Ведьма.
Я не мог не связать все это с письмами и расслабился, только остановившись в «Трэвеллодж» поздно вечером. Я предупредил портье, чтобы он немедленно выбрасывал любые адресованные мне записки и письма и ничего мне о них не сообщал.
Как же я радовался возвращению домой! Всех знакомых я пичкал тщательно разработанной ложью о поездке в Вашингтон: о том, как на черном лимузине с шофером меня отвезли из отеля прямо к Белому дому, провели в Овальный кабинет.
Нэнси мне не понравилась, рассказывал я. От ее искусственной улыбки у меня мурашки бегали по коже. А президент встретил меня с искренним радушием, и мы сразу же нашли общий язык. И хотя он на добрых полвека старше меня, мы разговаривали непринужденно, и я не чувствовал неловкости, иногда одолевавшей меня при общении со старшими. Мы всегда считали Рейгана хорошим, но глуповатым парнем. Он был бы милым соседом, которому вы, уезжая в отпуск, доверили бы поливать цветы и кормить собаку, но не совсем тем человеком, которого вы хотели бы видеть во главе государства. Мои впечатления не противоречили давно сложившемуся мнению. Рейган выслушал мои аргументы, не потрудился их прокомментировать и вроде бы не отреагировал. Просто гостеприимно предложил мне осмотреть Белый дом.
— Совершенно в его духе, — пробормотал доктор Эмерик.
В мою историю поверили, ни на миг не усомнившись, и какое-то время я был местной университетской знаменитостью.
Как ни странно, но мы с Рейганом действительно завели переписку.
Все началось с моего письма, в котором я извинялся за то, что не смог его навестить. Рейган отшутился, мол, теперь он не сможет изменить мои политические взгляды силой своего обаяния и голливудской улыбки. Я ответил, что теперь не смогу изменить его политику, и добавил, что самое первое письмо было курсовым заданием, а последующие — вроде как забавы ради. Я написал ему, что задаюсь вопросом, почему он пригласил меня в Белый дом, и косвенно извинился, мол, если мои письма расстроили его так сильно, что он счел себя обязанным пригласить меня в Вашингтон, то, может, он воспринимает мои слова слишком серьезно.
Я не расстроен, написал в ответ Рейган.
Однако мы все письма воспринимаем серьезно. Каждое письмо, которое пишет один человек, представляет пять тысяч людей, которые не пишут, или десять тысяч. Точные цифры я подзабыл и ленюсь освежить свою память, но я уверен: если один человек нашел время пожаловаться на мои слова или дела, есть еще множество людей, которые испытывают те же чувства, но просто не пытаются их выразить.
Я подумал о Джо Ортоне, который писал письма о самом себе. Должно быть, многие из нас пишут фальшивые письма. Интересно, на сколько мировых событий, представленных нам через политиков и средства массовой информации, повлияли писатели писем. Может, мы говорили за других, может, нет (думаю все же, что нет), но, как бы то ни было, мы держали в своих руках непропорционально большую часть власти.
Вдруг я осознал, что начал думать о себе как о Писателе Писем — именно так, с прописных букв. Множество людей, вероятно, написали множество писем, но многие сделали это, чтобы повеселиться, или по работе, или ради общения. А сколько из них писали потому, что чувствовали необходимость? Потому что не могли удержаться? Я точно! А сколько еще на свете таких, как я? Мужчин и женщин, обуреваемых этой манией, этим непреодолимым влечением, этой необходимостью?
Я как-то спросил Рейгана, поддерживает ли он регулярную переписку с кем-нибудь еще, но он не ответил, и, хотя время от времени я возвращался к этому вопросу, ответа на него так и не получил. Чувствовал ли он на подсознательном уровне, догадывался ли, что мои письма отличаются от других? Понимал ли, что им манипулируют, что его вовлекли в переписку со мной, что вовсе не моя личность, и не мои мысли, и не какие-то мои личные качества заставляют его отвечать мне, а что сами письма окутывают его колдовством?
Со временем я перестал писать президенту, потому что стал чувствовать себя мошенником. Я расходился с Рейганом почти по всем политическим вопросам, и, хотя иногда мы затрагивали политику, старались по возможности ее не касаться и обсуждали разные пустяки. Ни один из нас ничего полезного из этой переписки не извлекал, поэтому я счел неправильным попусту растрачивать его время и потихоньку свел общение на нет.
Правда, я скучал по Рейгану.
По-настоящему скучал.